Догнать ветер

Родная дочь

В приторно-сладкой неге казённого уюта, гремя колёсными парами, как ключами в кармане, из темноты в темноту, за горизонт, будто с края стола, скатился скорый. Тем ранним утром мало кто провожал его взглядом, либо поворотом головы, Любопытство, пробуждающееся в людях прежде остального прочего, только-только протирало глаза, и покуда казалось озабоченным лишь собой. До рассвета было ещё далеко. Небосвод находился в полном, безраздельном распоряжении звёзд, и они пользовались случаем, чтобы сличить свой образ с первыми, срисованными с них портретами47, и находили, что изменились мало, а может быть, скорее всего! – даже несколько похорошели.

Судя по отсутствию в окнах света, в поезде не спали только машинист и метрдотель. Первому нужно-таки было преодолеть сонливость, дабы вести состав в русле ручья рельс, другой же, взнузданный алчностью, в который раз прикидывал на весах разницу между ущербом от кишечной лихорадки и барышом. Вполглаза, сжимая в руке будильник, дремали даже проводники, но всё же были и те, кому в этот час не спалось.

Поезд ехал вперёд, поводя бёдрами из стороны в сторону, и две женщины, одна постарше, другая помоложе, раскачивались в такт этому томному танцу. Они сидели, обнявшись, на нижней полке и шептались, поочерёдно утирая слёзы на щеках друг друга. Сумерки вагона делали женщин похожими, но по мере того, как утренний свет набирал силу, сходство таяло, пока сделалось вовсе незаметным.

Вскоре в вагоне запылили одеялами, скрутив матрац в рулет, из которого выглядывала начинка простыни с обеих сторон, пассажиры верхних полок лихо отбивали о пол пятки, и украсив плечо перевязью вафельного полотенца, шли умываться. Другие, пробираясь против течения в узком проходе, шли к проводнику, просить чаю. Младшая из женщин тоже отправилась за чаем, а старшая в это время перевела невидящий взгляд за окно. Старушка из соседнего купе, которой очень хотелось с кем-нибудь поговорить, поинтересовалась без обиняков:

– С дочкой едете, милая?

– С дочкой! – Пригорюнилась женщина. – Провожаю к мужу в часть.

– К еёшному?

– Простите… – Не поняла женщина.

– Ну, муж-то ейный?

– Да, месяц, как расписались. Молодожёны.

– Хорошее дело, хорошее. – Одобрительно заметила старушка.

Мать и дочь сидели друг напротив друга. Подстаканники негромко звенели стаканами, как колокольчиками и жарко дышали кипятком. Женщины молчали. Всё, что нужно, уже было сказано ночью. Каждая думала о своём. Молодая предвкушала встречу с супругом, а та, что постарше вспоминала, как её дочь, не эта, а другая, привела однажды с улицы подружку, соседскую девчушку из квартиры напротив, попросила покормить обедом. Ей тогда было лет пять, не больше. Прислушиваясь к пьяному скандалу за стеной, женщина отправила девочек мыть руки и усадила за стол. Вечером малышку выкупали и оставили ночевать, родители о ней не спохватились ни наутро, и ни разу после. В семь лет девочку снарядили в первый класс, определили в музыкальную школу, летом отправляли в пионерский лагерь и вывозили на море, после десятого праздновали её поступление в институт, первую зарплату, плакали вместе над первой любовью… И вот теперь – отдали замуж за хорошего парня. Всё, как у всех.

Старушка из соседнего купе с удовольствием выслушала бы про всё это, да причитала б сочувственно и равнодушно, мол, – вырастила чужую девочку, как свою, не получила за это ни от кого ни копейки. А какая же она чужая, если своя, с первой минуты – родня дочь.

Не всем

Ночь царила ясная, звёздная, и несмотря на то, что луны было налито так только, на самое донышко, не больше, чем на три глотка, её света хватало, чтобы разглядеть дорогу. Двойная строчка козьей тропы скрепляла расходящиеся борта косовой, обмётанных заячьими петлями, тут же, по вороту, белки, кружась на одном месте, вышили зонтик одуванчика. Вышло не так, чтобы очень похоже, но, видать, таким уж он запомнился им.

Поутру, славно выспавшийся ветер шумно вздохнул и со щёк неба посыпалась бриллиантовая пудра снега. Позёмкой наморщило лоб полян. Земля же исходила паром снегопада. Он будто бы поднимался наверх, парИл, вместо того, чтобы лениво и безучастно позволять тучам управляться с собой.

Нежась, в поисках порожнего облака, попарно кружили вОроны и гонялись друг за другом в салочки, да так расшумелись, что разбудили ястреба, дремавшего до сей поры под боком у дрожайшей своей половины. И подал голос ястреб. Его жалобный и прозрачный тенор-альтино48 стыдил, услаждая, тем не менее, слух своей лёгкостью.

Вороны с криками удалились, воробьи сочли за лучшее прильнуть к тёплой трубе чердака, синицы, выпячивая колесом грудь, делали вид, что вся эта возня не имеет к ним никакого отношения. Лишь пёстрый дятел, оказавшись совестливее прочих, прятал глаза и тщился стряхнуть белые перья с крыльев, словно бы снег.

А спустя день, после сумерек – вновь ожидалась ночь, но осталось ли там сколько-нибудь луны, пусть всего на один глоток, то будет видно. Жаль, что не всем.

Разглядеть человека

Невидное, незаметное седым днём небо, необычно яркое и рябое от облаков в ночи, очертило серым карандашом цепь следов, что лиса бросила в снег пополудни.

Пережидая ночной холод, попрятались птицы, кто где сумел, чтобы, как только небо вернёт себе прежнее недовольное выражение, вновь попытаться разглядеть в окне или во мне человека…

Синицы откусывали по кусочку от безразмерного, величиной с зиму, мотка сахарной ваты сугроба, и поглядывали в мою сторону. Честное слово, ну не идёт кусок в горло на виду у голодного. И хотя понимаешь, что не в состоянии накормить всех, пытаешься наделить хотя бы тех, кто попался на глаза. И крошишь на подоконник всё, что попалось под руку, осыпаешь его припрятанной на чёрный день крупой, да гонишь соседского кота, который алчно поглядывает на птиц, приоткрыв несытую пасть49.

– Зачем люди кормят птиц? Из жалости?

– А отчего делаешь это ты сам?

– Из-за невозможности пить утренний чай с бубликом, глядя на то, как птица хлебает пустой снег.

– Или из расчёта.

– С чего?!

– Потому как некогда прознал о том, что птицы несут бремя душ почивших на своих крылах.

– Бабушка кормила голубей, каждый день… О ком просила она у птиц? Теперь уж и не узнать.

Заснувшая голодной, птица вряд ли услышит, когда солнце станет её будить, протянув худые, бледные руки в мягкой белой рубахе облаков, спустившейся на локти. Ночи ей ни за что не пережить.

Повторение пройденного

Мокрые, словно вымытые только что волосы метели, лезли прохожим в глаза, мешали смотреть под ноги и по сторонам. А глядеть-то, собственно, особо было не на что. Серые, припудренные пылью сугробы, мягкий, истекающий мутным соком снег на дороге. Вороны, и те почитали за лучшее отсидеться в гнезде, а не мельтешить промежду порывами сырости от ствола к стволу.

Тёплые крыши, избавляясь от опостылевшей обузы мёрзлого пара, спихивали её исподтишка, и когда карниз со скрежетом и грохотом сбрасывал очередную лавину льда, жильцы вздрагивали, бросались к окнам, посмотреть, что там, да после желали друг другу скорого наступления весны. Дом же с явным облегчением вздыхал, и просил ветер размять его вконец затёкшие плечи.

Прозрачная бахрома сосулек беспечно и безмятежно выстукивала по подоконнику военные марши один за другим, но лишь постигнув весь трагизм происходящего и свою в том незавидную роль, принималась рыдать. Ну, так оно всегда так – кому война, а кому мать родна. Синицы, которым наскучило по всю зиму топить за щекой снег, пристроились каждая под особой сосулькой, чтобы напиться водицы без помех, и покуда ледышки исходили слезами, внимали им, хотя и не без корысти, но с великой благодарностью.

Оттепель посреди зимы. То ненадолго. Повторение пройденного прошлой весной.

Под откос

Катилась под откос зима. Крепкие её сани, обшитые мягки белым мехом, с полозьями, обитыми скользкими ледяными полосками, едва ли не парили над землёй, застланной бескрайним нетканым покрывалом. Поглядывая по сторонам, Зима усмехалась победно: всё округ было правильного белого цвета. Как вдруг, на краю седого леса она заметила маленький дом, что показался соринкой на безукоризненном полотне, что писалось с самого вступления солнечной звезды в знак Козерога50.

То ли дом топили слишком жарко, то ли он был так мал, что снега на него попадало менее, чем на прочие, но сугроб, укрывающий его крышу, так склонился, что одного солнечного взгляда вполне хватило бы, чтобы тот ткнулся лбом о землю.

– Ах… ты, пакостник! – Взревала Зима. – Поклоны бить?! Не позволю!

Кривыми, акульими зубами сосулек, вцепилась Зима мёртвой хваткой в стену дома, и, судя по всему, ни за что не намеревалась отпускать.

Февраль, что, едва заступив на службу, уже собирал свои нехитрые пожитки, глядя на сие непотребство добродушно усмехнулся, да поинтересовался у Зимы:

– Ну и надолго ли?

– Какая разница! – Не разжимая челюстей, шепеляво ответствовала Зима, – Сколь ни осталось времени, всё моё!

– Ты гляди, от Марта чего не прихвати, зачем парня-то стеснять. – Напомнил Февраль.

– А ничего ему не сделается, подумаешь! – Скрежеща клыками, не унималась Зима. – Он молодой, наверстает.

– Да как же это… – Расстроился Февраль. – Разве так можно? Каждому что положено, тому и быть. Я вот у тебя не прошу, хотя меньше всего дней выпало на мою долю…

– Ага, не просит он, – Невнятно передразнила Зима с набитым снегом ртом. – Каждые три года канючишь, так что на четвёртый тебе выпадает лишний день!

– Да не лишний он мне, совсем нелишний.

– Так не своё берёшь!

– Как это? Всё честь по чести, ни минуточки чужой; ни у кого не прошу, ни даром, ни в долг.

На шум с разговором прибежал Мороз, вмиг разобрался что к чему, подсобил Зиме, приладил сугроб покрепче к крыше дома.

– На пару недель хватит! – Довольный своей работой, возвестил Мороз.

– Крепко сделано, на совесть. – Похвалила Зима.

– До первого солнечного дня. – Уточнил Февраль.

Так они спорили, препирались и пререкались, не ведая про то, что Март, хотя и молодой, да ранний, и пусть сидел далёко на пенёчке, да всё слыхал, – ветер, себе на уме, донёс ему все слова от первой заглавной буквы до последней точки. А уж от точки до первой капели, там и вовсе – рукой подать, – кому то не знать, как не ему: везде ветер бывал, всё видал, всё слыхал.

…Таки катилась Зима под откос…

День и ночь

Недовольно и несколько брезгливо, ночь рассматривала, что делается там, внизу, и кто это столь бесцеремонно прост в обращении, что позволяет себе копошиться у её ног. Укоризна ночи казалась беспричинноой. Вперив единственный глаз месяца в землю, она шевелила бровями облаков, откровенно пугая своим видом, а отёк гало зиял застарелым ушибом, усугубляя впечатление о ней.

Ночь откровенно пугала. Она не была той, из многих летних, которые, навевая истому, не дают заснуть, бесконечно подкручивая ручку музыкальной шкатулки с запертыми в ней соловьями. Выходила он и из ряда тех, осенних, сутулых от низких облаков и сентиментальных, с неизменно шипящёй под ногами заезженной граммофонной пластинкой сухой листвы. Весенняя ночь была, если не изменяла давешняя память о ней, – ни то, ни сё. Поначалу студёная, резкая, обидчивая чересчур, ближе к лету она шла вразнос и было уж не разобрать, – лето уже, или всё ещё зима.

Но эта, случившаяся теперь настоящая зимняя ночь, вселяла страх витающей в воздухе предрешённостью, конечностью, про которую усердно пытаются позабыть, не поминать о ней, как о совершившей некое злодейство особе, недостойной памяти. Уж слишком мрачен казался её лик…

И в обступившей черноте, наполненной ужасом и дурными предчувствиями, из последних сил дожидаешься невзрачного утра, дабы увидеть что угодно, помимо укоризны небес, да расслышать, наконец, хриплое «Горько!» ворона, празднующего свой очередной марьяж с прежней женой.

Ночь… Не от того ли она так темна, чтобы дать время проникнуться тоской по любому, самому тусклому свету, да возрадоваться ему так, как он заслуживает того.

Такова жизнь

– Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь…

– Что ты сказала?!

– Ничего. Тебе показалось.

– То-то же.

Кто кого слушает? Кто кого способен уважить так, чтобы поступиться собственным мнением, опытом, пониманием о предмете? Вся жизнь на самотёк, куда вывезет, а куда именно, – знают все, да не признаются себе в том. Всё происходящее, как бы не всерьёз, понарошку, и никогда ни за что не случиться именно с тобой. И вот это небрежное – C'est la vie51. Отчего оно? По глупости или вследствие чрезмерной отваги? И то, и другое – вздор, да из-за первого – вернее.

Всё реже возникает желание пересмотреть альбомы с фотографиями. Какой от того толк?! Ну, увидишь, каков ты был энное количество лет тому назад. Ну, удивишься некстати, что был-таки довольно симпатичным, не таким, каким казался себ иогдае. Зато теперь… без слёз не взглянешь. Или, апрочем, раньше-то думалось всё тоже самое, а потому – не пора ли привыкнуть к себе, не пугаться собственного отражения. Другим-то, вроде, ничего, не противно, не падают без чувств-с.

И вот уже осматриваешь себя без осуждения. В поисках души, рассматриваешь зрачки, а вмести с тем отыскивается там, в глубине, и страдание, и сострадание, и потерявший берега океан нерастраченных чувств. Эта нервность поверхности воды, её живой цвет, и вросшее в воду отражение берега… Не они ли заставляют увидеть себя иначе, не как прежде. И привычное, циничное: «C'est la vie», готовое сорваться с уст, застревает где-то по дороге.

Пряча внутри себя слёзы, подходишь к окну, а там – небо, загородивши ото всех бледные щёки серым, нечистым платочком из кружев облака, исходит рыданиями, больше похожими на мокрый снег, нежели на слёзы. Временами оно прищуривается в твою сторону затуманившимся, заплаканным, плохо различающим что-либо глазом солнца, и слышится оттуда, сверху, внятное:

– Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь…

– Я люблю тебя…

– Что ты сказал?!

– Ничего. Тебе показалось.

– То-то же.

C'est la vie. А она ведь, действительно, такова. И не будет другой.

Благодарственное письмо

Обхватив ствол ясеня крепкими белыми, выпачканными снегом, словно в мелу, пальцами, зима оттянула тетиву одной из его веток так низко, как могла, почти тронув сугроб земли, и, чтобы не выпустить раньше времени, не сбить дыхание, проговорила тихонько:

– Ну, и кто сразится со мной?

Все, кто присутствовал при том, переглянулись. Никому не хотелось быть поверженным на виду у всех, каждому желалось оставить об себе вызывающую зависть молву или, по-крайней мере, – вовсе никакой. И только одна маленькая птичка, в расстёгнутом на груди, выцветшем жилете цвета тосканского солнца52, промочила горлышко ледяной водой, отёрла нос застиранным осенью платочком виноградного листа, измятым до дыр жёлтыми ветрами, и ступила на ветку.

Что тут сделалось!!! Сугроб тотчас слетел долу, тетива зиме по носу, зеваки врассып, а храбрец, знай себе покачивается на ветке, руки в боки, щёку пристроил на плечо, как ни в чём не бывало. Прочие его стыдить, да клевать, а ему всё нипочём. Видать, прознал он про то, что у молвы больший срок, нежели у судьбы. На это и был расчёт.

Кто в тот час подле зимы стоял, никого уж нет, ни про кого ни спросу, ни памяти, а о синичке с тех самых пор знают все. Жила, мол, в этих краях, малая птаха, носила незастёгнутым жилет цвета тосканского солнца, и сразилась в известный час с самой зимой, да осталась невредима, а правнуки той птички и по сию пору тут живут53…

Nota Bene

С огромной благодарностью, прадеду, Назару Ефимовичу Чичилю за пьянство и аморальный образ жизни, запись о коих была сделана писарем Матрено-Гезово Бирюченского уезда в Ревизских сказках 1873 года54.

Мне бы очень хотелось…

Могила Неизвестного солдата в Александровском саду. У подножия Кремлёвской стены – поляна скользкого мрамора, в котором отражается небо. И там, на самом виду – звезда, истекающая кровью огня, жар которого, как последнее дыхание тех, кто, сделав шаг вперёд, заслонил собой родных и вовсе незнакомых им людей.

Не отрываясь, смотрю на огонь, и видятся мне искажённые болью лица, красные, измученные, надорванные ратным трудом глаза, исходящие паром рваные раны… Рядом – праздная толпа любопытствующих, в ожидании смены почётного караула, равнодушно разглядывает ленты траурных венков, и если кто-то из них в этот миг рассмеётся… – это ведь не смерти в лицо, не назло врагу, – гневным взглядом останавливаю безумца, и киваю молча в сторону Вечности, а там…

…Порывом ветра сдувает огонь. Не бледным саваном, но холодным шёлком позёмки зима застилает мрамор, насовсем скрывая звезду, из метели появляется ватага ребятишек, и раз за разом они скатываются на лыжах с горки, что тянется вдоль стены Кремля до той самой поляны в Александровском саду.

Мне бы очень хотелось, чтобы всё оставалось именно так, и эти мальчишки в белых, до колена валенках, никогда бы не услышали гудения немецких самолётов над Москвой, не узнали слова «эвакуация», а в метро спускались бы не потому, что там устроено бомбоубежище, но лишь только для того, чтобы доехать до ПКиО имени Горького. Мне бы очень хотелось этого.

Но она есть, Могила Неизвестного солдата в Александровском саду, и ничего уж не поделать с этим страшным прошлым, но будущее… с ним-то можно договориться, хотя кому-нибудь…

1

смесь навоза и глины

2

лат. Sitta europaea

3

колыбель

4

ст.-слав. голод

5

безкормица

6

Николай Николаевич Брандт; Советский художник; 26 декабря 1917 г., Санкт-Петербург, Россия – 20 марта 1975 г., Санкт-Петербург, СССР

7

голод

8

Экклезиаст 3:1 – (лат.) suis quaeque temporibus

9

головной убор православного священника

10

представление, зрелище

11

длинный отрез ткани, свёрнутый в рулон

12

утренняя заря

13

франц. draperie, плотные шторы

14

утренняя заря

15

разгорячиться

16

с 2 до 3 часов ночи

17

мороз

18

ненасытный

19

гулить – стадия доречевого развития

20

появление мух в доме зимой – дурная примета

21

71 см

22

особенность зрения воробьиных

23

восприятие по Лейбницу

24

психосоматика почечных заболеваний – критика, осуждение

25

итал. – пение с закрытым ртом

26

донос

27

воля, привилегия

28

в древнегреческой мифологии божество случая, богиня удачи и судьбы

29

ожерелье

30

рождаться

31

дождь

32

близость

33

просторный

34

ноздря

35

наметить шов ниткой

36

золотая осень

37

пауки

38

плоды и сласти, подаваемые после трапезы

39

привкус

40

правота, правильность

41

косой, заяц

42

азбука Морзе

43

прохождении участка с «нестабильностью воздушных масс»

44

нежно

45

повседневность

46

плеяды – ближайшее к земле скопления звёзд в созвездии Тельца

47

месопотамские таблицы II тыс. до н.э.

48

диапазон: от до, ре первой октавы – до ре третьей октавы, высокий мужской голос

49

несытая пасть – фразеологизм, означающий ненасытность

50

астрономическое начало зимы

51

(франц.) Такова жизнь

52

оттенок горчичного цвета

53

большая синица была описана известным шведским ученым Карлом Линнеем в 1758 году, он дал синице латинское название, которое так и переводится – большая синица, заметна из-за яркого оперения

54

Ф. И6, Оп.1, Д.1446 Материалы об аресте крестьянина слободы Матрено-Гезово Бирюченского уезда Назара Ефимовича Чичиля за пьянство и аморальный образ жизни