Округ в довольстве. Мы лишь недовольны.
И то не так, и эдак. Нами вольно
И в воле нашей, наша воля пробудиться
Не смеет. То ли – сетовать, сердиться.
Об эту пору или миг прошед,
На нас, как озарение, сошед,
Грядущего великого Крещенья.
Полночных звёзд сияет освещенье…
И освящённой прежде нас воды,
Искрят, расколотые в форме Иордани.
Взволнованные, будто до свиданья
В волненье вод, и лишь затем следы
Мы оставляем после на снегу.
Как в скорой жизни этой, на бегу…
Ветка
Луны монетка в прорези заката
Исчезла незаметно. Кончен день,
Но утро ж было! Не давно, когда-то,
А утром ранним! И, низвергнув тень,
Оно справлялось с сумраком и ленью,
Что гнёзда вьёт себе в глухой ночи,-
Над той тропой, утоптанной, оленьей,
Над филином, что горестно кричит,
Жалея ночь. Раскачивая ветку,
Когда её, так вовремя плечо,
Толкнув с досады, будто незаметно,
И словно он, как прежде не причём…
А ветка, покачав главой, устала.
Понятлива, и в том её вина.
А филин? Что ж.… ужели не застал он,-
Её толкнул и сломлена она.
Одним движением. И ствол не оцарапав,
Так тихо, в уготованный сугроб
Упала. Филин – мимо, не заплакав,
Рассвет – тот был, а филин был таков…
Но ветка? Распахнувши очи почек,
Та ждёт весны. А сердится? Не очень…
Заколочены ставни…
Заколочены ставни.
Это символ бурьяном поросшей тропинки.
Не утоптанной к речке пологой низинки
И корзинки пустой, перевёрнутой мышью.
И шагов. Их давно уж не видно, не слышно.
А картинкой недавней,-
Звон хрустальных рассветов, разбуженных днями,
Всё – чужое. И видится точно не нами,
Что в распахнутый дом ветер кошкой врывался.
Все ушли навсегда, он навечно остался.
Он всегда, где не надо, один. Так ведётся,-
Родниками волна всё никак не напьётся.