По воле ветра

Казалось, лишь вчера, солнце, позабыв о скромности, взирало на то, как, перебивая друг друга, струи дождя смешиваются в пену. Одумавшись, оно споро сушило округу, сметая по кругу воду, выжимая её в подставленные ладони деревьев. Те долго ещё забавлялись после, обрызгивая друг друга. И не уставала звенеть упруго вода, покуда последняя травинка не перепрятывала остатнюю[54 - последний] каплю, перепоручив её жадному до всего мху.

Мох – сущность коварная, вездесущая, прикрывающая собой любую праздность. От лени своей не рождает цветов и не привязывается ни к чему[55 - мхи не имеют проводящей системы]. Не потому ли таит под спудом своим сонм загадок тех, сырых от погоды и слёз, любимых его мест.

Протянув руку, я осторожно погладил мох. Его шёрстка, против ожидания, оказалась слишком мягкой, со струящимися рыжими ворсинками. Я провёл по ним раз, другой, третий… Мох неожиданно задрожал, принялся мурчать, и я открыл глаза.

Закат за окном, осыпая золотыми блёстками листву, чудил. Разогнал напуганных до бледности бабочек, заставил умолкнуть птиц, и бил наотмашь по глазам любому, при прямом, честном на него взгляде.

– Всё от того, что неуверен в себе, потому и стыдлив без меры, и зол. – Назидательно произнёс я, не переставая гладить разомлевшего кота, после чего добавил, – Да… дремать вечерней зарёй и впрямь не к чему. Приснится же… До снега ещё ого-го! – Я широко отворил рот, чтобы зевнуть, но завершить начатое не смог, ибо, обернувшись на возню, рассмотрел голубя, что одну за другой склёвывал с подоконника ровные некрупные, как саго, горошины льда…

Очевидное

Над печной трубой, подменяя собою дым, висит облако. Так оно понимает дружбу.

Шмель треплет чистотел за его рыжий чуб. Подсыхает отстиранная за ночь трава, и осы переворачивают, лохматят её, по одному обирают неровные сырые кусочки аквамарина и уносят в известное им одним место.

Слипшийся пух одуванчиков и пушинки чертополоха, как обронённые из подушек, либо перины перья, не нужны никому до поры. А обсохнут, – подхватят птицы или ветер, и, – только их и видали. Мы позабудем, что они были тут, а им не припомнить, как величать нас.

Двухцветная крапива прыскает от смеха семенами там же, где мята перчит каждый вдох.

Израненный куст калины кровоточит. Бабочка ржавеет на лету. Растянув нитки на растопыренных пальцах травы, мотает пряжу паук. Тихо постукивает алебастровыми кастаньетами винограда ветер. Сбрызнутый патокой неба, сладко цветёт цикорий.

Вишни, оглядевшись вокруг, принимаются записывать что-то в свои блокноты. Долго скрипят тонкими ветвями, правят часто или вовсе вымарывают рыхлую вязь слов, а после неаккуратно вырывают покрытые чёрными точками листочки, бросая их тут же, в надежде на то, что ветер позже подберёт.

Стеклярус белой смородины лопается под ногой, крошится мелкими семенами.

Обрывки жёлтых листьев, будто страницы прошлогоднего, ветхого, ненужного никому календаря, прикрывают тонкие прутики молодого клёна, что скромны и невольно обращают внимание на себя лишь в позднюю пору бесцветной осени.

Седой локон облака выбивается из шевелюры неба. Ветер нежно ерошит его, и звёзды стекают от умиления вниз, не стесняясь наступившей темноты. Очевидное днём, незаметно в ночи и наоборот, но… всё вопиёт: «Я живой! Я живой! Я живой!»

Кузнечик на ладошке

Мне нравятся кузнечики. Они похожи на на морских коньков, и потому-то для меня всё равно, где те прячут свой слух, – повыше щёк или под коленками передних нескладных ног.

Забавно, но, в отличие от людей, у кузнечиков особенно любят поговорить мальчишки, и болтают аж до первых заморозков, а вот девчонки молчат. И правильно делают. По-крайней мере, нежный пол можно не брать в расчёт, выясняя, кто виноват в приставшем к кузнечикам прозвищу, не из-за них их так долго дразнили стрекозами

По берегам морей стрекочут крупные, сухопарые, ленивые кузнечики. На полянах редколесья – мелкие и смешные. И тех, и других легко ловить, а когда раскрываешь ладонь, они не сразу спрыгивают с неё. От духоты, неохоты, от краткого неопасного заточения или вследствие бесстрашия, долго шевелят они там усами, будто строят двумя пальцами «козу», а уж после, неожиданно, в два прыжка…

– Ой! Да куда же ты!? Щекотный! Хорошо, что не укусил, а ведь мог!

Кузнечики беспощадны как к врагам, так и к соплеменникам, которые так или иначе порочат славное звание настоящих кузнечиков. А вот в еде непривередливы.

Гуляют кузнечики и днями, и по ночам. Вступая на лунную дорожку, они делают шаг, другой, но смущённые сбегают с неё поспешно. Не всегда и угадаешь, что то были они.

Кузнечики просты, и в оправдание наивных на них надежд, не упускают случая уважить якобы случайным прикосновением. Разбегаясь в стороны, будто бы ненароком прыгают на ноги, упреждая неверный шаг, на плечи, пытаясь обнять, на руки, пожимая их, как умеют.

Вот так – исподволь, невзначай вылепливается приязнь, способность понимать, что зарождается в желании сделать это.

А вы? Хотелось ли когда-нибудь вам подержать кузнечика на ладошке? Просто так, ни для чего, низачем. Но, чтобы ощутить его хрупкость, отвагу, и выпустить с лёгким сердцем человека, для которого главное счастье – сделать что-то хорошее, без корысти для себя.

Вера, Надежда, Любовь…

Восстанавливая здания монастырей,

люди забывают о Вере,

которая не поддаётся реставрации.

Она или есть, или её нет…

– Чем яростнее добро борется со злом, тем менее от добра остаётся в нём.

– Не понимаю… Чушь какая-то! Что от него останется, коли так?!

– Так, в любом разе, ничего, кроме надежды.

– На что?!

– На лучшее…

Когда тебя не принимают, а осколки окружающих миров с трудом подходят к граням твоего, – это не повод запереться, но побуждение к тому, чтобы распахнуть настежь двери, где уже поджидает другая напасть, уберечься от которой очень непросто. Пересуды, укоры и тому подобное,

назойливое, ибо знают, не понимающие об тебе, как оно лучше.

Истратив жизнь на оправдания, как на погоню за мухами, невольно отстанут попытки

отыскать смысл чего-либо: бытия ли или его противоположности. Но лишь убедив себя в том, что важен не итог, а ход событий, и умение насладиться им сполна, как находишь силы гнать прочь дурное, как комара за окошко. Кстати же вспоминаешь о друге, жалостливом чудаке, не считавшем себя вправе лишать жизни кого-либо. Тот ходил, извечно покусанный, но менять отношения к себе не хотел. Видел его, конечно, чувствовал, понимал, да, коли не сумеешь сохранить собственные черты, то как узнать после, каков ты, настоящий, и был ли ты, в самом деле?

В любой истории столько додуманных и переиначенных историй, что стоит отдавать честь лишь частным случаям, судьбам и воспоминаниям, ухватившим горло резиновой рукой слёз…

– Я расскажу тебе об одном человеке, который писал сказки. Он не был поэтом или писателем ни в половинной, ни в полной мере. Медиатор своей души не берёг, а тратил везде, где только мог, с тем искренним пылом, которого в достатке у людей наивных, честных и неискушённых в подлостях. Много таких же вот сгинуло в ловушках бесчестных и практичных, но нашему герою некоторым образом везло. Как только очередная сеть стягивалась над его головой, он влюблялся. И, оглядывая мир восхищённым оком, принимался писать. Отыскивал прелесть в полных талиях гусениц и оправдывал легкомыслие бабочек, восторгался трудолюбию муравьёв и рассудительности голубей. В общем, – принимался воспевать то, к чему его очередная обже[56 - Предмет любви], как оказывалось вскоре, не испытывала никаких чувств, ибо это невозможно было сменять на булавки и пряники. Само собой выходило так, что каждая из его сказок обрывалась примерно на середине, оканчиваясь громким, разорительным для души расставанием, загодя подготовленным надменным предметом[57 - Предмет любви].

Измученный вконец разочарованиями, наш сказочник решил более не влюбляться и дал себе глупый зарок – оставаться одиноким. Но всё же, иногда, когда не с кем было поговорить, кроме голубей, повадившихся полоскать горло на подоконнике, ему вдруг возникала охота непременно разобраться в причинах своих любовных неурядиц, и потому, раскрывая вечерами тетрадь, куда обыкновенно записывал сказки, перечитывал их, чтобы понять, – в чём ошибся, что пошло не так. По всему выходило – он ни в чём не виноват… Пока однажды из тетради не выпала вдруг страница, исписанная некогда знакомым ему женским почерком. На листке тоже обнаружилась недописанная до конца сказка, но, как только наш герой принялся сравнивать её со своими, сразу понял, в чём ошибался. Каждая из его историй была неинтересна и пуста с самого первого слова, но он, вполне осознавая это, пытался насильно привить, приписать к ней несуществующее волшебство любви, тогда как незавершённая не им сказка была полна надеждой и верой в него, и даже недосказанной, полно жила своею жизнью.

– Для любви нужно, чтобы две истории слились в одну, чтобы, даже оказавшись порознь, они текли полноводными реками, но любое их совместное течение превращалось бы в заурядный бурный поток, что смывает на своём пути всё, что мешает его устремлению вперёд.

– И причём здесь вся эта муть? Он же один так и остался, слова сказать не с кем!

– Почему один? На обороте листочка со сказкой был указан номер её телефона и два слова.

– Это ещё какие?

– «Я жду».

– Да она замужем давно, наверняка!

– Ты удивишься, но нет. Тот, кто знает толк в жизни, не станет тратить её на нелюбовь.

– И.… они встретились?!