Колючка

Меня останавливает его голос:

– Если решите еще раз поговорить со мной, сообщите управляющему.

Я согласно киваю и выскальзываю из двери навстречу новым надеждам, которыми одарил меня король.

Ранним утром другого дня управляющий ведет меня коридорами к маленькому боковому дворику. Хелантор оказывается тем отстраненно-вежливым мужчиной, что подходил ко мне вчера у главных дверей. Сегодня мы на небольшой повозке отбываем из дворца по одной из главных дорог и съезжаем с нее только перед самыми городскими воротами. Минуем громадную конюшню и останавливаемся перед еще одной, притаившейся за первой.

Я захожу внутрь следом за Хелантором, полная любопытства, потому что здесь точно нет никаких гусей. Он ведет меня по сумеречной лестнице на небольшую душную площадку. Отпирает дверь и показывает маленькую пустую комнатку – теперь мою. Вторая дверь на этаже заперта.

– Вот, держи. – Он протягивает мне железный ключ.

Я забираю его, чувствуя рукой тепло металла, следом за провожатым спускаюсь обратно вниз и иду к третьему зданию, сараю с гусями.

– Корби! – зовет Хелантор, когда мы подходим к открытым дверям. Невысокая калитка не пускает наружу толкущееся, гогочущее стадо гусей. Кто-то пробирается к нам из глубин постройки, посохом шугая птиц с дороги. Весь пол – там, где его видно, – покрыт соломой, перьями и гусиным пометом. Я надела самое прочное дорожное платье из найденных в сундуке Валки и выбрала башмаки с самой толстой подошвой, но наряд все равно не годится для такого места.

– Ага? – Голос у Корби резкий и грубый.

Хелантор отвечает на менайском.

Они говорят несколько минут, но Корби явно уже знал, что я приду. Сложение у него крепкое, плечи широкие, руки большие. Он старше меня на несколько лет и выше на целую голову. Корби переводит на меня взгляд и долго неторопливо изучает. Мне не нравятся его глаза, хотя я сама не знаю почему.

Хелантор обращается ко мне:

– Сначала вы с Корби ведете гусей на пастбище. Потом ты идешь назад и все чистишь. Корби покажет. Потом идешь на пастбище и помогаешь гнать гусей обратно на ночь.

Я киваю. Все вполне доходчиво.

– Хорошо, – произносит управляющий и уходит не обернувшись.

Я смотрю ему вслед, и внутри тяжелеет. Он оставляет меня здесь… ну конечно, оставляет. Я ведь этого и хотела, верно? Свобода от двора, честный способ заработать на жизнь… Что с того, что я не знаю, как делать эту работу? Научусь.

Корби открывает мне калитку. Я захожу и шагаю следом за ним внутрь загона, башмаки чавкают по нечистотам под соломой. Сарай настолько пропах и самими гусями, и их пометом, что приходится задерживать дыхание, чтобы не крутило в животе.

Чередой жестов Корби изображает мои обязанности: сгрести помет, лопатой закинуть в бочку у двери, разбросать новую подстилку с сеновала над головой. Потом берет посох из груды инструментов у дальней стены, сует его мне в руки и отворачивается.

Резким выкриком вспугивает гусей и ведет их к дверям. Стадо вытекает через калитку во двор. Еще одним воплем и несколькими ловко брошенными камешками Корби гонит птиц за угол ближней конюшни и в сторону городских ворот, взмахом руки призывая меня идти следом.

Я слушаюсь, неуверенно подгоняя посохом отстающих. Несколько гусей пытаются щипаться, вертя головами и целясь в меня клювами, когда посох оказывается слишком близко. Приходится пихать их сильнее, чем хотелось бы, чтобы заставить догонять собратьев.

Мы долго пробираемся вокруг конюшен, сквозь городские ворота и дальше вдоль дороги к гусиному пастбищу. Земли здесь не возделаны, оставлены под луга для королевских птиц и домашнего скота, овец или коз. Мясо, яйца и молоко наверняка попадают на кухни дворца.

Вдоль дороги бесконечно тянутся каменные оградки, тут и там разделяющие пастбища. Наконец мы сворачиваем в узкий проход между двумя низкими стенами и через пролом в одной из них попадаем на луг. Я получила с полдюжины щипков и уже терпеть не могу этих гусей. Как только они разбредаются по пастбищу – одни идут на водопой к ручейку, а другие принимаются за траву, – я сразу ухожу обратно.

В гусином сарае пусто, солома под ногами слеплена пометом. Я только заканчиваю отскребать пол и готовлюсь собирать месиво в бочку, а уже насквозь вспотела. Пока сбрасываю сверху новую солому и разгребаю по всему сараю – солнце переваливает за полдень. Плечи и спина болят от непривычной нагрузки. Я заправляю за ухо завиток рыжих волос и уже едва замечаю неправильность, так что рука почти не дрожит.

Перед тем как снова уйти на пастбища, я возвращаюсь на конюшню в надежде отыскать общую комнату для работников, какая была у нас дома.

В коридоре стоят двое конюхов и что-то обсуждают, заглядывая в стойло к лошади. Они с интересом косятся на меня, а мгновением позже старший из них – крупный, почти медвежьего сложения – заглядывает в общую комнату, посмотреть, что я делаю.

Я застываю, будто схваченная за руку, но он только бросает взгляд на кусочек лепешки, который я успела найти, и с пониманием кивает. Достает из шкафа холщовый наплечный мешок, завернутый в полотно сыр и два яблока. Берет жестяную кружку, прячет все в мешок и с улыбкой протягивает мне. Я уношу с собой на пастбища его доброту, и долгий путь мой легок.

Корби хмуро глазеет на меня, пока я перехожу через луг к ручейку. Злится, но я не понимаю на что. Может, ему просто не нравится делить пастбище с кем-то? Что ж, мне самой только в радость сесть подальше.

Я ухожу почти за середину луга. Не собираюсь позволять одному хмурому парню омрачать мое счастье. Вместо этого я даю себе утонуть в тишине и думаю о новой работе и о Валке. Не то чтобы мне было дело до принца, но Фалада прав: чтобы обезопасить себя, Валка использует Кестрина, обустроится при дворе, а потом предаст принца, едва того потребует Дама. Есть лишь две возможности вмешаться. Можно предупредить его, но как сделать это, одновременно не выставляя себя предательницей принцессы и не выдавая собственной личности, я не знаю. Или можно как-то повлиять на саму Валку – с помощью чего-то, важного для нее. Но я не могу представить, что это может быть, сколько ни размышляю.

Я закрываю глаза и думаю о другом: о лесах, о лощине, о своем добром друге Ветре. Не стоило ожидать, что маленький лесной дух последует за мной через горы и равнины, и все-таки я надеялась, совсем чуть-чуть. Но ни разу с моего отъезда Ветер так и не появился.

Через некоторое время меня будит от легкой дремы резкий оклик Корби, сгоняющего гусей. Обратно мы идем нога за ногу. Корби не смотрит за моей половиной стада, так что мне приходится то и дело сбегать с дороги за мятежными гусями. Только миновав городские ворота, он наконец сам принимается гнать всех разом и, прежде чем направить птиц во двор, показывает мне идти вперед, к сараю. Я спешу мимо конюшен, открываю калитку и впускаю пернатое стадо домой.

Корби принимает мою утреннюю работу, пока я уношу на место посох. Кивает один раз, почти сердито, и отворачивается.

Я открываю было рот для вопроса, но закрываю снова. Ни на одном уроке языка меня не учили, как спрашивать у гусиного пастуха, чем я ему так не понравилась и что сделала неправильно в сарае.

Возвращаясь на конюшню, я едва волочу ноги. Издалека слышу голоса увлеченных разговором людей в общей комнате. Застываю в раздумьях у лестницы в свою спаленку, но понимаю, что ужин на подносе мне тут никто не принесет. Собравшись с духом, иду по коридору. Утренний конюх ведь оказался добрым.

Сначала я заглядываю в двери. Работники и работницы ужинают, сидя вперемешку. Непринужденно и спокойно болтают и смеются. Одна из женщин замечает, как я мнусь на пороге. У нее светло-карие глаза, мягкие от улыбчивых морщинок, обветренная временем кожа на щеках и искривленные им же мозолистые пальцы. Она приветственно поднимает руку, так что все остальные тоже обращают на меня внимание.

Я хватаю складку юбки и беспокойно тру пальцем. Все по очереди кивают и выжидающе смотрят. Я остро чувствую свою чужеродность, будто снова стала принцессой. Все они здесь на своем месте, полны сил и уверены в себе, это сквозит в каждом движении.

Женщина с мягкими глазами встает, подтягивает к столу еще один табурет и говорит что-то, но ее слова кувыркаются в воздухе между нами и ускользают от меня в распахнутую дверь. Она указывает на табурет, кладет руку на грудь и произносит свое имя, еще одну стайку неуловимых звуков.

Я неуверенно улыбаюсь и показываю на себя. Хотя бы на это знания менайского хватает.

– Меня зовут А…

Удавка впивается в шею, и я задыхаюсь, оглушенная болью и мельтешением стен перед глазами. Так запросто собралась сказать этой доброй женщине свое имя. Так запросто забыла об угрозе, просто потому что ее не видно.

Меня хватают под локоть, пока я откашливаюсь и восстанавливаю дыхание, и решительно сажают на табурет. Женщина сует мне в руки чашку с водой. Я через силу улыбаюсь, пью и пытаюсь прийти в себя. Конюхи не сводят с меня глаз, будто я вот-вот упаду в обморок, а большой грузный мужчина, накормивший меня утром, тревожно наблюдает из угла.

Я ставлю чашку на стол и снова указываю на себя:

– Торния.

Успокоенные тем, что я снова могу говорить, конюхи по очереди представляются в ответ ритмичной скороговоркой имен, которых я не в силах разобрать. Мне зачерпывают миску супа, передают лепешку, а потом терпеливо ждут, когда я поем, только время от времени перебрасываясь тихими замечаниями.

Едва закончив с ужином, я встаю – улыбаюсь и киваю всем, но радуюсь возможности уйти и вернуть комнату в их распоряжение, чему они тоже наверняка рады. Потом станет проще, обещаю я себе, отпирая спальню. Я стану как следует чистить сарай, и тогда Корби не на что будет злиться. А когда выучу менайский, может, смогу даже завести друзей среди конюхов.

Я крепко держусь за эти надежды, уплывая в сон.

Глава 10

Когда я прихожу в сарай следующим утром, Корби со мной не здоровается. Отпирает калитку для гусей и даже не смотрит в мою сторону, с неприязнью поджимая губы. Я не обращаю внимания, настраиваюсь на работу и молча иду за ним.

Отогнав стадо на сегодняшнее пастбище, я возвращаюсь и все прохладное осеннее утро вычищаю сарай. Это самая трудная часть дня. А самая лучшая – после обеда на лугу. Кругом царит какой-то особый покой, умиротворение, которому гогот птиц и хлопанье крыльев только придают очарования. Здесь нечего бояться, нет постоянных угроз брата, нет насмешливого презрения дворян, всего и забот, что хмурая мина моего гусиного напарника, но я все еще верю, что он исправится. Спокойствие на пастбище, тишина одиноких вечеров в маленькой комнатке наверху и ободряющие надежды подружиться с работниками.

Вечером я снова ужинаю с ними на конюшне. Разговаривают они в основном друг с другом, а меня приветствуют и тут же забывают, вспоминая, только чтобы взглянуть, хватает ли мне еды и питья. Я исподтишка наблюдаю за всеми, рассматриваю троих мужчин за столом – почти ровесников и очень похожих друг на друга – и девушку помоложе, в лице которой отражаются те же черты. Гадаю, все ли это одна семья, и если так, то приходится ли им родней и старшая женщина с мягкими глазами. Слушаю речитатив их разговоров. Слова летят быстро, перемежаются частым смехом и долгими улыбками. Из-за этого мне так и хочется кричать – зачем я запоминала все те обходительные выражения? Почему наставники не могли научить меня языку жизни и смеха? Обязательно его выучу, мучительно думаю я. Как-нибудь обучу себя сама.

Перед тем как уйти, я трогаю старшую женщину за рукав и показываю ей дикую розочку, которую нашла возле гусиного пастбища, одну из последних в этом году.