Апокалипсис вчера: Комментарий на Книгу пророка Даниила

В Абу сумасшедшее количество храмов. Перед каждым в пластиковых креслицах сидели жрецы. Некоторые пили чай, другие читали газеты. Вдоль стен, прямо на земле, лежали голые «саду» – святые мудрецы. В каждом священном городе Индии этой публики навалом: голые, с разрисованной кожей, со спутанными волосами, вечно укуренные гашишем и попрошайничающие. Не знаю, как насчет святости, но мудрыми саду точно не выглядят.

Сами храмы производили впечатление очень древних. Из рушащихся стен местами росла трава. Перед входом в самое здоровенное святилище была воткнута статуя быка. Местные уверяли, будто на ее изготовление ушло несколько центнеров золота. Хотя лично я думаю, что бык был медный. Был бы золотой, сами брахманы давно бы его распилили. Внутри храма стояли статуи. Они давно лишились лиц и рук – уцелели лишь ноги и половые органы. Храмовый служитель драил божественные пенисы французским чистящим порошком. Гнусавым голосом что-то напевал себе под нос.

Я побродил по храму. За статуей быка в полу обнаружилось небольшое отверстие. Служитель объяснил, что эта дыра ведет прямо в ад.

– В ад?

– Да. Если вы свалитесь вниз, то окажетесь прямо в загробном мире.

На отверстие в полу я посмотрел более внимательно. Дыра как дыра. Вряд ли очень глубокая. Служитель продолжал драить свои статуэтки. Я спросил, что будет, если кинуть вниз камешек или монетку? Улыбаясь и не прекращая работы, мужчина ответил, что лучше этого не делать. Лет восемьсот тому назад в это отверстие было решено сбросить приговоренного к смерти преступника. То, что он натворил, было столь омерзительно, что судьи постановили не просто казнить подонка, а сразу отправить его в преисподнюю. Мужчину связали, уложили на край отверстия и пинком ноги столкнули вниз. После этого еще две недели из отверстия были слышны крики и стоны. Некоторые смельчаки подходили поближе и спрашивали, что конкретно видит казненный. Он отвечал, что не в силах об этом рассказать, но если бы даже и рассказал, то кто б ему поверил? А потом крики просто стихли.

4

Из Абу мой автобус уходил в четыре утра. На автобусную станцию я прибыл затемно. Прямо на земле там спали люди. Между ними бродили собаки. Иногда они наклоняли морды и лизали спящим лица. Найти свой автобус я не мог долго: названия городов были написаны такими, знаете, смешными индийскими буковками. Помочь мне вызвался дряхлый тонконогий индийский дед.

– На Джойпур? Ты собираешься ехать в Джойпур? Пойдем покажу. Это во-он тот автобус! Да-да! Я точно знаю!

Дед двумя пальцами запихивал себе далеко за щеку какую-то жевательную гадость. Желтые слюни стекали у него по бороде. Ногами он еле шевелил. Поддерживая его за локоть, я помог деду дошагать до автобуса, и только там выяснилось, что старичок – наш водитель. Руки у него дрожали. В кабину он смог залезть лишь с третьей попытки.

Несколько мужчин пытались втащить на крышу автобуса неимоверно огромный тюк. Тот вырывался из рук и валился на землю. Ночью в Индии довольно прохладно. У индусов мерзли уши, и вокруг голов они наматывали тряпочные шарфики. Дед-водитель наконец прогрел двигатель, и мы тронулись. Первые десять минут я смотрел в окно, а потом закинул ноги на сиденье, пристроил под голову рюкзак и заснул.

Места, через которые ехал автобус, называются Раджастхан – Страна Королей. Шестьдесят отдельных княжеств, в каждом из которых правит собственная династия. Мужчинам здесь полагается погибать на поле боя, а их женам – живьем сжигать себя на погребальном костре мужа. До 1975 года центральная власть платила раджам пенсии, чтобы те вели себя смирно, а потом отменила выплаты. Раджи этого даже не заметили. Кое-где они перестроили собственные дворцы под дорогущие отели, но от этого не перестали быть раджами. На центральную власть здесь плевать хотели.

До полудня я спал. Потом проснулся и стал смотреть в окно. Ехать было жарко. Постепенно автобус заполнялся раджастханскими крестьянами. Сперва я снял ноги с сиденья, а потом и вовсе уступил место крестьянским детям. Последние километров двести мне пришлось ехать стоя. За окном то и дело попадались повозки: ослик или лошадь, запряженные в деревянную арбу. Картинка никого не удивляла, хотя, на мой взгляд, здесь было о чем призадуматься.

Вот человек: он волен запрягать лошадь в телегу. Также он может носить кроличью шубку, доить корову или дрессировать слона. Ему позволено обладать и владычествовать над животными. А животные над человеком – нет, не могут владычествовать. Странной выглядела бы картина, на которой человек вез бы лежащую в арбе лошадь.

С другой стороны, животное может вести себя «со звериной жестокостью» или «жрать, как свинья». Никому и в голову не придет его за это упрекать. А если так же станет вести себя человек, мы сразу поймем: он болен. Что позволено быку, не позволено Юпитеру.

Считается, что когда-то человек был таким же животным, как и все остальные. Просто потом перестал быть. Он изменился. Эволюционировал. Стал лучше. Правда, в чем именно состояло это изменение, понять тоже сложно.

Обезьяны жили в лесу и в ус не дули. Стволы деревьев для них были прекраснее колонн Парфенона. Дождевая вода – вкуснее пепси-колы. Как же могло получиться, что из этих милых животных возникло то, что возникло? Что за катастрофа, черт возьми, должна была с ними произойти?

Мне говорят, будто леса исчезли, а климат похолодал. И вот тут-то обезьяны встали на ноги, распрямили спины, взялись за каменные топоры, и все в таком роде. Мир изменился, и животные (чтобы выжить) изменились вслед за ним. На мой взгляд, объяснение выглядит жалко, но другого у сторонников эволюции просто нет.

Какое же изменение вызвало в обезьяне похолодание и исчезновение тропических лесов? Обезьянам стало холодно. Резонно предположить, будто они покрылись шерстью, как мамонты и шерстистые носороги. Но человек лыс, словно с рождения предназначен для ношения шуб и кофт. Вкусных и питательных фруктов стало не хватать, и обезьяны стали охотницами. Было бы логично, если бы у них отросли огромные, как у тигра или косатки, клыки. Но человек беззуб, будто с появления на свет питался лишь коврижками и овощными пюре. Леса исчезли, и вокруг растерявшейся обезьяны залегли степи. Сами понимаете: обезьяне следовало бы научиться скакать резвее антилоп. Но человек непроворен, будто уже на заре его существования имелись эскалаторы и мощеные мостовые, по которым можно лениво шлепать подошвами.

Разговоры об эволюции не в силах объяснить то, что мы видим вокруг. Сам мир противится точке зрения, согласно которой человек и зверь состоят в причинно-следственной связи. Согласитесь: если завтра нам на голову свалится новый ледниковый период, то вряд ли кошки начнут шить шубки из шкур пойманных мышек. Кошки просто замерзнут и умрут. Конец эволюции.

5

Самую долгую остановку автобус делал в городке, название которого я так и не смог прочитать. Главной достопримечательностью там был храм священных крыс. Делать во время остановки было все равно нечего, и я сходил посмотреть. Особый жрец при мне поил толстых крыс теплым молочком, и те, похлебав, ложились спать.

По-человечески мне очень понятно, откуда взялась идея, будто мы произошли от зверя. Ведь тот, кто некогда был животным, навсегда сохранит в себе скотскую изнанку.

Есть такой детский стишок: «Хорошо быть кискою, хорошо – собакою…» Знаете, как дальше? Человеку больно нести тяжесть своей человечности. Бывают минуты, когда мы завидуем животным, и еще бывает так, что эти минуты длятся чересчур долго.

Именно в такую минуту людям на ум пришло спасительное словечко «эволюция». Человек мечтал стащить с себя невыносимое бремя человечности, как мечтают об этом мужчины, надевшие ботинки детского размера. Человек кусал губы и, зажмуриваясь, молил Бога, в Которого он давно не верит, чтобы Тот разрешил ему хоть недолго побыть скотом… кискою и собакою. Теория эволюции давала этот шанс большому количеству хомо сапиенсов. Обнажая клыки и издавая утробные звуки, люди пытались вести себя как звери. Часто им это удавалось. Другой вопрос – делало ли это людей счастливыми?

Жить животным проще. Какой с нас спрос, если мы – всего лишь скоты? Станем есть, пить, спариваться… останемся на этом уровне, потому что другого не дано.

Прожив свою недолгую жизнь, животные умирают без надежды на что-то еще. Наш мир устроен так, чтобы, прожив животную жизнь, вы и закончили ее по-животному. Тоже безо всякой надежды. Этот мир сделал все, чтобы вы никогда не вспомнили о тяжком бремени человечности, лежащем у вас на плечах.

6

Уже совсем вечером я наконец вылез из автобуса. Дальше предстояло ехать на попутной машине. До наступления сумерек мне хотелось попасть в город Пушкар. Путеводитель уверял, что он находится где-то неподалеку. Насколько я понимал, чтобы туда попасть, нужно было свернуть с большого автобана, перебраться через горный перевальчик и там проехать еще километров двадцать по неасфальтированной дороге.

Подбросить меня взялись местные таксисты. Это были неприятные ребята с глазами героиновых наркоманов. Вели они себя дерзко. В машину, кроме водителя, сели двое его приятелей. Я сидел спереди, а эти типы сопели на заднем сиденье, у меня за спиной. Ехать предстояло по темной извилистой дороге. Едва выехав из города, водитель остановился, заглушил мотор и сказал, что передумал. Поездка будет стоить втрое больше, чем мы изначально договаривались.

Как можно спокойнее я объяснил, что согласен. Втрое так втрое. Если они довезут меня до места, то я согласен заплатить столько, сколько он просит. Но вот каких-то совсем больших денег с собой у меня нет. Только дорожные чеки, обналичить которые можно исключительно в банке, которого здесь все равно не найти.

Ребята вылезли наружу, посовещались, поплевали на землю и полезли назад в машину. На меня они косились очень недовольно. Пока мы ехали, успело окончательно стемнеть. При свете фар мне были видны задние ноги разбегающихся с дороги верблюдов. Я поражался себе самому: это ж надо было так сымпровизировать насчет дорожных чеков! На самом деле все мои деньги, свернутые в тощую трубочку, лежали в левом кармане джинсов.

В священный город Пушкар я въехал в полной темноте. Священен город тем, что когда-то на заре времен бог Брахма уронил в этих краях лепесток розы и лепесток превратился в небольшое круглое озеро. В разные времена по его берегам жило несколько очень уважаемых индусами отшельников. А в 1984-м здесь еще и кремировали тело премьер-министра Раджива Ганди. В общем, не город, а сплошная святыня.

Внутри городской черты нельзя ни курить, ни есть продукты животного происхождения. Единственное, что можно: есть фрукты и курить гашиш. Я отыскал отель, кинул вещи и решил дойти до озера. После общения с таксистами хотелось немного успокоиться.

Озеро лежит в самом центре города. Подходить к нему, как к святыне, можно лишь сняв обувь. К воде ведут пятьдесят две лестницы – по числу древних королевских родов Раджастхана. Я спустился к воде, потянулся за сигаретами, вспомнил, что здесь не курят, и расстроился.

Сидеть на ступенях было прохладно. Еще один день закончился. За четырнадцать часов я проехал больше восьмисот километров. Но с тем же успехом я мог бы лечь на диван и провести день в полной неподвижности. Потому что суть не в километрах, а в том, что завтра утром мне опять будет страшно умирать. Страшно открывать глаза и рассматривать свое сонное тело, которое рано или поздно перестанет быть живым.

Животные не боятся смерти. Просто не думают о ней. Вряд ли кто-то из них способен встать на цыпочки и увидеть, что далеко впереди смерть обязательно венчает каждую жизнь. А я вот знаю это совершенно точно. Другие люди станут жить дальше, а мое тело закопают в землю.

Прежде чем уснуть, я долго лежал в постели с закрытыми глазами. Смерть казалась мне жуткой ошибкой. Уродливой, грубой, необязательной, не имеющей права на существование. Ее не должно было быть, но она была. Рано или поздно смерть пожирает все на свете. Когда-нибудь сожрет и меня.

2. Занзибар – Лалибела

1

Лодочник внимательно осмотрел поверхность озера и сказал:

– Похоже, бегемотов сегодня не будет. – Помолчал и добавил: – Наверное, уплыли. А может, попрятались и спят.

Жара была невыносимой, а озеро Тана казалось голубым и прохладным. Поговаривали, будто иногда местные бегемоты в приступах ярости бросаются на лодки с туристами, опрокидывают их и топят. Но представить такое, глядя на безмятежную водную гладь, было невозможно. Тишина, легкий ветерок, и даже бегемоты уплыли куда-то или попрятались от жары и спят.

Я закурил. Подумал, что именно о местах вроде Таны говорят обычно – «райский уголок». Все дешево. Фрукты, кофе, сговорчивые чернокожие девушки. Триста шестьдесят шесть солнечных дней в году. У берега плещутся жирные пеликаны. Любой согласился бы провести жизнь в таком месте, как это. Я выкинул сигарету в воду и какое-то время следил за тем, как она кувыркается на голубых волнах. Любой, но не я.

Капитаном лодки был совсем молоденький тощий эфиоп. По-английски он говорил охотно, но не очень разборчиво. Сперва мы договаривались, что поедем смотреть старинные монастыри, раскиданные на островках. Церкви там крыты вязанками папируса, а чернокожие монахи после пострижения никогда не покидают своих обителей. Даже когда они умирают, их там же на островах и хоронят, а над могилой сажают что-нибудь вроде бананового дерева.

Иконы на буйволиной коже, осточертевший местный кофе… На островах было так жарко и тихо, что, посетив пару монастырей и поболтав с квелыми от жары монахами, дальше мы решили не ехать. Вместо этого мальчишка-лодочник предложил поискать злых танских бегемотов, но жара доконала, похоже, и их тоже.

– Поедем к берегу, сэр?

– Поехали.

– Или хотите покататься еще, сэр?

– Да нет, наверное. Жарко тут. И не называй меня «сэр».