Римшот для тунца

– Ты не бойся, здесь все нормальные люди, – доброжелательно сказала она. – Борис – тот, что с татуированными перчатками на руках, играет на ударниках, Элимир – художник, Артур – поэт. Сергей – прозаик, кстати, очень знаменитый в узких кругах.

Я посмотрел вопросительно:

– Знаешь, что такое самиздат?

– Более или менее, – ответил я.

Самиздатом я называл свою первую книжку стихов. Мне было лет шесть, когда я сшил несколько бумажных листов при помощи швейной иглы и ниток, сам написал туда свои стихи печатными буквами, путая, в какую сторон наклонить перекладину у буквы «и», сам же нарисовал иллюстрации.

– Ну, вот. Он из этих… С Семеном ты уже познакомился. Кстати, он в университете преподает.

– А почему они так много пьют? – наивно поинтересовался я.

– Творческие люди. Нужен стимул, – улыбнулась Наташа.

– А что, без пива и водки открытие не откроется, стихотворение застрянет в горле и не выйдет наружу?

Наташа засмеялась. Это был плохой знак, так как смех напрочь убивает вожделение.

– Алкоголь, наркотики… Они же убивают талант, – не унимался я.

– Не скажи, – сказала она со знанием дела, – у меня есть близкий друг, художник, он говорит, что в этом состоянии у него все получается лучше. Многие художники были алкоголиками: Врубель, Ван Гог, Саврасов, Элимир… Издержки профессии.

– Не надо их сравнивать. Элимир – это алкоголик, который рисует, а Ван Гог – художник, который пьет. Я так считаю, – не согласился я.

Она не стала спорить.

– А эта девушка? Такая юная. Она школьница? – спросил я.

– Софья? Она из балетных. Ей уже двадцать пять. Она гораздо старше меня!

«Из балетных». Мне некстати вспомнился анекдот, где рассказывалось, как в океане потонул корабль, но два пассажира уцелели: один – чиновник, потому что был очень большое говно, а другая – балерина, потому что была глупа, как пробка.

– За сегодняшний вечер я ее несколько раз видел в объятиях нескольких мужчин.

– Ну, она ищет себя, – неопределенно сказала Наташа.

– «Она собиралась в монастырь, но никак не могла отряхнуть со стоп своих прах земных радостей», – процитировал я услышанное где-то.

Она хихикнула, вторично убив возможность вожделения.

– Прямо как в стихотворении Елены Халдиной:

«Своим детством ты покалечена –

Косы срезаны вместе с бантиком», – я решил красиво закончить эту тему.

Я не стал говорить, что мой отец называет таких ищущих дам птичкой ганарейкой или «Чашей Петри», из-за возможного количества возбудителей нехороших болезней. Все же, это было бы грубо и неприлично, чтобы озвучить.

Мы помолчали. Затем она спросила:

– Ты всегда такой агрессивный?

Я понял, что она имела в виду и попытался объяснить:

– Нет. Я кошек кормлю, голубей. Но считаю, что за осквернение памяти таких людей, как Блок и Цветаева, нужно сажать на кол.

– Ого! А ты знаешь, что один из последних официальных приговоров с посажением на кол в России относится к правлению Петра Первого?

Я не знал.

– Таким способом в 1718 году царь расправился со Степаном Глебовым, любовником своей первой жены, Евдокии Лопухиной. Нам преподаватель в университете рассказывал.

«Чудно!» – подумал я, – «Преподаватель – и про любовников». Но вслух сказал:

– Расскажи о себе.

– Я – студентка, учусь на факультете Востоковедения. Интересуюсь японской поэзией, пытаюсь переводить.

– «Над ручьем весь день

Ловит, ловит стрекоза

Собственную тень», – продекламировал я, с трудом выцарапав из памяти единственное известное мне японское стихотворение.

– Хокку, так, кажется, это называется, – я очень хотел произвести на нее впечатление.

– Автор – Мацуо Басё, жил в семнадцатом веке, японский поэт, теоретик стиха. Басё – это литературный псевдоним, в переводе означающий «банановое дерево». Красиво, да?

Я промолчал. Бананы – единственный фрукт, к которому я относился с предубеждением из-за мыльной плоти и фаллической формы.

– Сначала он пробовал служить чиновником, но такая жизнь оказалась для него невыносимой, он ушёл со службы и стал учителем поэзии.

Рассказывая, Наташа прохаживалась то в одну сторону, то в другую. У нее была удивительная мимика, а губы были накрашены только в центре рта, и я не мог оторваться от этого театра кабуки на сцене грязного чердака владивостокской хрущёбы.

– Жил в простой хижине, подаренной ему одним из учеников. Был практически нищим. Возле дома он своими руками посадил банановую пальму.

Наташа засучила руками, как будто имитировала процесс посадки.

– Считается, что поэтому он взял себе такой псевдоним – Басё, то есть «банан». Банановая пальма неоднократно упоминается и в произведениях Басё. Вот, послушай:

«Я банан посадил —

И теперь противны мне стали

Ростки бурьяна…»

Темные глаза Наташи увлажнились в поэтическом экстазе. Я, как завороженный, смотрел на неё снизу вверх. Нет, божественные откровения Басё меня не тронули. А вот Наташа… Как она была прекрасна, когда страстно рассказывала об этом охотнике до бананов!

Но я оставался самим собой, сказав:

– Знаешь, обидно и горько! Да что там! Прискорбно, когда русские люди знают каждую мелочь в биографии такого вот Басё, цитируют наизусть его сомнительные стихи, умиляются его любви к бананам, а элементарно биографию Пушкина или Ахматовой не знают, равно как и их произведения! – пошел я в наступление, несмотря на то, что еще минуту назад находился во власти ее очарования.

Надо сказать, что во мне всегда живет воин. В большей степени, чем поэт. К несчастью, в самый неподходящий момент он просыпается и начинает махать шашкой.

– Ты, конечно, отчасти прав, – начала Наташа, но тут ее кто-то перебил.

– Ахматова? Кто сказал «Ахматова»? – послышался нарочито громкий голос.

Я не заметил, как в мансарду вошел Семен. Наверное, он счел своим долгом блюсти мою невинность.

– «Свиданье с Анною Ахматовой

Всегда кончается тоской:

Как эту даму ни обхватывай —

Доска останется доской» –

С чувством продекламировал он.

– Это я упомянул Ахматову! – очень громко и отчетливо сказал я. – А по поводу ваших скабрезных стишков… Правильно говорят, «стране слепых положен одноглазый король».

Он выжидающе молчал. Тогда я продолжил:

– «Каков поп, таков и приход». Вы же тут авторитет, к вам прислушиваются. Зачем же вы, как дух зла, заманиваете людей в свои сети подобием правды? Зачем сочиняете низкосортные стишки?

Он, наконец, разродился:

– Да не мои это стишки, не мои! Это эпиграмма, а написал ее русский писатель Иван Бунин! Такое нужно знать, молодой человек.

– Не мог он такое написать, – буркнул я, вспоминая нежнейшие рассказы Ивана Алексеевича. – Не мог автор «Легкого дыхания» и «Темных аллей» так выразиться в адрес Ахматовой. Не верю!

– Выражался! И еще как выражался! – парировал Семен. – И по матушке выражался, и двоеженцем был. Он был нормальный живой человек, а не монумент, не портрет в классном кабинете. Знаешь, как его называли современники? «Главная язва русской эмиграции». И, поверь, он давал повод так себя называть.

– Иван, – обратилась ко мне Наташа. – Мне кажется, ты сам все прекрасно понимаешь, но включил защитный механизм в виде неприятия диагноза. Семен, я права?

– Как мое правое! – отрубил Семен.

Когда мы спустились в комнату, к нам присоединились басовитая блондинка и ее новый кавалер. Они вчетвером продолжили буднично обсуждать личную жизнь Бунина так, как будто это был их сосед. Когда разговор преступил рамки приличия, я не утерпел и бросил:

– Братья и сестры! Ползая по чужим простыням, почерпнуть можно только то, что на них и происходит. Неужели вы этого не понимаете?

Но меня не хотели понимать.

В разгар нашей полемики к нам подошел Сергей.

– Пойдемте, мы там обсуждаем Набокова. Возможно, Ивану будет интересно.

Мы все вместе переместились в противоположную часть комнаты. Сквозь удушливый табачный дым доносились голоса. Ударник с татуированными руками и еще двое сидели на подоконнике, остальные разместились на полу. Видимо, из вежливости кто-то из дискутирующих обратился ко мне:

– Иван, ты знаешь, кто такой Владимир Набоков?

«Помолчи, за умного сойдешь», – сказал мне внутренний голос. Но в комнате было шумно, и я его не расслышал. Я стал собираться с мыслями, мобилизуя все свои познания в этой области. Мне не хотелось ударить в грязь лицом перед аудиторией. Первое, что пришло на ум, это слова Нины Берберовой. Суть сказанного я не помнил, но нашел своим долгом высказаться:

– Нина Николаевна Берберова – знаете такую? – много писала о нем. Она говорила, что Набоков был искуплением…что он искупил… А еще, что он плохо воспитал своего сына, и когда она пришла к нему в гости, малолетний сын надел боксерские перчатки и влупил Набокову-старшему прямо в лицо, – выдохнул я.

Все странно притихли. Никто не улыбался. Они смотрели на меня очень серьезно. Некоторые, уверен, в эту минуту протрезвели. Ситуацию разрулил Семен:

– Все правильно. Ты, наверное, читал «Курсив мой». Да?

Я кивнул.

– Она там пишет, что их существование отныне получало смысл, что все ее поколение было оправдано. Так?

Я снова кивнул.

– Она имела в виду писателей-эмигрантов, которые были вынуждены покинуть Россию. Так?

Я снова клюнул головой в знак согласия. Все явно заинтересовались мной.

– Ты читал что-нибудь из Набокова? – снова спросил Семен. Он как бы выполнял функцию переводчика при мне.

– Да, – осторожно ответил я.

– А что?

– Про Лужина читал, но мне не понравилось. Тяжело читать про психически больного человека, пусть даже и шахматного гения.

– Так, – подбодрил меня Семен.

– Про Цинцинната читал, очень не понравилось. Отвратительное послевкусие от произведения. Я бы сказал, книга ни о чем. Для фантастики – скучно, для реалистического произведения – глупо.

– Осподя, – кто-то выдохнул за спиной.

– Ты имеешь в виду роман «Приглашение на казнь». Да? – уточнил Семен.

Я опять утвердительно боднул головой.

– Хорошо, – не унимался мой переводчик, провоцируя меня к дальнейшему выступлению.

– «Машеньку». Тоже не понравилось. Все шло к счастливому концу, но писатель притянул за уши трагический, чем меня разочаровал.

– Утибозе, – умилился кто-то из сидящих на полу, после чего в комнате снова повисло молчание. Меня с интересом слушали.

– «Лолиту» читал. Это наиболее интересное у Набокова.

– Да что ты говоришь? – сказал кто-то с подоконника, дав на последнем слоге «петуха».

Затем снова водрузилась тишина.

– История с Лолитой трагическая. Сколько таких педофилов колесит по миру, – со знанием дела продолжил я, – пока не попадутся в руки правосудия. Когда первый раз читал ее, все ждал, когда же она сбежит от этой мрази. Столько возможностей было! Аж зло брало: казалось бы, беги, а она едет кукухой, как дура. Потом поменяла шило на мыло, одного извращенца – на другого. Скажите?

Но никто ничего не сказал. Я поискал глазами Наташу. Ее не было. Судя по молчанию слушающих, я понял, что они либо «Лолиту» вообще не читали, либо читали, но не разобрались, поэтому решил продолжить:

– Опять же, конец романа. Полное разочарование! Помните, как этот урод нашел ее, и она ему сказала, типа, душка, я с тобой никуда не поеду. Тут я просто…

На уме крутилось только матерное слово, но употреблять его я не решился.

– Если хотите, моя концепция такова: этому Гумберту надо было крепко навалять. Или мужа натравить на него, или самой. Даром, что беременная, ногой по колену и беременная может, потом, когда согнется, еще раз ногой по хлебалу, а напоследок – по бубенцам, – подытожил я.

Все молчали. Видно, мое реноме воспевателя весенних ручейков никак не вязалось с моей концепцией романа Набокова. Поскольку мне больше сказать было нечего, я решил проявить эрудицию:

– Вообще-то Набоков бабочек любил. Ловил их повсюду.

Тут кто-то запел паскудным голосом:

– На ху, на ху, на хуторе мы жили, и ба, и ба, и бабочек ловили…

Исполнение непристойной песенки прорвало плотину молчания. Все забубнили, закудахтали, заспорили. Каждый начал умничать, что-то доказывать, жестикулировать. «Хватилась кума, когда ночь прошла», – хотел я им сказать, но никто бы меня не услышал. Они, точно взбесились. Моментально забыв про меня, они напустили на себя интеллектуальный флер для прикрытия швов неладно скроенных идей. Артур что-то вещал про сладострастное томление плоти, Сергей оправдывал любовные песнопения Гумберта, Семен выкрикивал про мистико-трансцендентное преображение героев. Их токование оглушало, поэтому мне стало неинтересно, и я пошел в туалет.

Открыв на всю мощь холодную воду, я пытался помыть все, куда мог дотянуться, от лица до ключиц и подмышек, я закатал джинсы и освежил ноги до самых колен. Мне хотелось смыть с себя всю напряженность, всю грязь и негатив, в которые я невольно окунулся. Совершая священное омовение, я услыхал из коридора слабо различимые голоса, один из которых особенно привлек мое внимание. Это определенно была Наташа, именно этот голос с час назад рассказывал мне про банановую поэзию. Я выключил воду и прислушался. Наташа с кем-то не то спорила, не то уговаривала.

«Никогда и ни за что», – я был уверен, что она сказала именно так. «Ты ужасный, ужасный…» Потом была возня и я услышал слово «животное». Я опрометью метнулся на ее голос, спасать. В конце коридора, возле самой входной двери стояли Наташа и Элимир. Не раздумывая, я рывком схватил его за футболку. Я знал свои сильные места. Тренер всегда говорил, что особенно мне удаются броски, захваты и удушающие приемы. Было странно, что он был слабым противником. Все-таки на его стороне были возраст и масса тела. Но он был мягок и рыхл, поэтому, ловко сделав подсечку, я резко повалил его на пол и, оседлав, схватил за горло. Дальше я не знал, что с ним делать. Во время нашей возни в коридоре Наташа пыталась нас разнять, вернее, стянуть меня с него. Она была явно на его стороне. «Ваня, умоляю, отпусти его! Ваня, не повреди ему руки! Он же не сможет писать картины! Ваня, довольно, ты делаешь ему больно!» – причитала она. Как только я выпустил свою жертву, она тотчас рванулась к нему и стала вытирать кровь из его плакучего носа. Ко мне она даже не подошла. Занятые литературными дебатами, не подошли и остальные. Я снова вернулся в санузел и включил воду. Постепенно передо мной стала проясняться реальная картина. Скорее всего, у Наташи с Элимиром был роман, а «никогда и ни за что» на любовном языке означало «всегда и при любых обстоятельствах», ее реплика «ты ужасный, ужасный» соответственно переводилась как «ты прекрасный, прекрасный». Ну а слово «животное» подчеркивало мужское начало ее избранника. И как только я мог попасть впросак! Но, клянусь, это не я, это воин во мне.

Затем я вышел из туалета, открыл входную дверь и пошел домой. Моего ухода никто не заметил. На улице я чувствовал себя, как тот мальчик, выходящий из кинотеатра, доверчиво спрашивающий маму: «А мы живые или на пленке?»

Кстати, проходя мимо подпорной стены на остановке «Молокозавод», я принципиально отвернулся и посмотрел в противоположную сторону.

Перед сном я открыл свой дневник и сделал еще одну запись: «Возле дырки ходил Лис. Серая Шейка смотрела на него и работала ногами».

В ту ночь мои сны были далеки от искусства. Возможно, мозг, чтобы не дать мне свихнуться, включил защитную функцию и перенес меня в казино южно-американского города, где все посетители были темнокожими. После первого солидного выигрыша ко мне подошла пуэрториканка с рельефными формами и так смачно поцеловала, что всосала меня в себя целиком, я вошел в нее, как склизкий банан Басё. Последними в ее утробу проскользнули мои ноги. И прежде чем погрузиться в сладостную невесомость ее чрева, я услышал громкий шлепок ее сочных сомкнувшихся губ.

На следующий день мне позвонил Семен. Голосом, полным соболезнования, он вежливо справился о моем самочувствии, настроении и творческих планах. Видно, он неплохо задолжал Людмиле Какоевне, раз посчитал себя обязанным позвонить мне.

– Не хочу вас расстраивать, но у меня все хорошо, – заверил его я и поблагодарил за теплый вечер. Когда он сделал мне комплимент, отметив мои глубокие познания в области творчества Набокова, я скромно ответил:

– Всегда рад помочь. Обращайтесь.

– Да, кстати, – сказал он с наигранной непринужденностью, – не нужен ли тебе сюжетец для небольшого романа?

Я почувствовал, как в воздухе дематериализовалась добрая улыбка Людмилы Какоевны.

– Представь, – таинственно сказал он, – люди живут параллельно в трех реальностях. В одной они совершают поступки, во второй – эти поступки возвращаются к ним. А третья реальность представляет собой матрицу, которая…

– Боюсь, для меня это будет слишком сложно, – искренне сказал я. – Может, лет через десять возьмусь.

– Все-таки ты подумай, – миролюбиво сказал Семен.

После нашего разговора в подтверждение своей литературной состоятельности я вытащил дневник и сделал запись: «Серой Шейке надоело сидеть в холодной воде, поэтому она подтянулась на руках и высунула свой грустный зад из полыньи».

Женщины бывают разными: любимые доступные, которых можно лицезреть и с которыми можно общаться; любимые недоступные, которые существуют на экране или в воображении; женщины-друзья; женщины-знакомые по доброй воле, которых ты выбираешь; вынужденные знакомые – одноклассницы, соседки, словом, знакомство с которыми от тебя не зависит. Но речь пойдет не о них. Самая привлекательная для меня категория женщин – это боевые подруги. У меня есть такая, и я считаю это большой удачей. Надька живет в соседнем доме. Я помню ее столько, сколько себя. Мы одногодки. Когда мы в детстве гуляли на площадке возле дома, она отбивала от меня палкой других детей, чтобы они со мной не играли. Попросить она их не могла, потому что разговаривать начала очень поздно. С тех пор мы идем по жизни рядом, плечо к плечу, а если надо, то сражаемся с недругами спина к спине. Когда Надька рождалась, все счастливые звезды были заняты другими младенцами. Из родителей у нее одна мать. Тетя Валя напоминает мне несчастную Муху Цокотуху, только без спасительного Комара – постоянно влипает в паутину, где ее неизменно поджидает коварный паук, который припадает к ней и высасывает кровь. Сколько таких пауков я перевидал! Паук-злобный сосед, паук-коллектор, паук-алкоголик сожитель, паук-хитрый начальник. Бесконечная череда несчастий иначе как отработкой кармы, не объяснить. Были в жизни этого маленького семейства и периоды голода, и тотального безденежья, и непонятно откуда обрушившихся болезней, и поджоги квартиры сметливыми коллекторами. Все несчастья, отпущенные всему их двенадцатиэтажному дому, доставались исключительно их страстотерпной семье. Я стараюсь, как могу, скрасить их невеселую жизнь. Делаю это исподволь, чтобы не обидеть. Пару раз в месяц мы с Надькой устраиваем у меня дома кулинарные забеги, печем торты и прочие вкусности, после чего я заставляю забрать кулинарию домой. «Я и так жирный, ты хочешь, чтобы меня травили в классе из-за этого?» или «Представляешь, как меня будет гнобить перед всеми тренер, за то, что вес набрал?» – наседаю я. Таким же образом, к ней часто перекочевывают мои вещи: футболки, кроссовки, толстовки и куртки. Причины нахожу разные: мала, велика, дико светлая или, наоборот, слишком темная, не та надпись, нет карманов или капюшон, как у гнома. Благо у нас с Надькой один размер, и она презирает платья. Если она чует подвох и отказывается брать слишком дорогую, по ее мнению, вещь, я включаю рычаги: «Брезгуешь после меня надеть?», «Значит так, да? Мы с тобой больше не братаны?», «Не хочешь, потому что я жирный? (как вариант: потный, вонючий, заразный…)» Обычно, это срабатывает, и вещь перетекает в соседний дом, туда, где она нужнее. Таким образом, я пытаюсь приодеть свою Боевую Подругу. Дома могут только сказать: «Опять Надьке подарил?» И все. Никаких разборок. Находились просветители, которые пытались открыть мои глаза на нашу дружбу, мол, не ровня она мне, у нас нет точек соприкосновения и я компрометирую себя такой дружбой. Но я объяснял таким правдолюбцам, что они неправы. На доступном и понятном каждому языке.

В прошлом году я спас Надькину семью от разорения. Вот как это было. Новость была такая важная, что Надька позвонила мне прямо в школу. Она задыхалась, но волнение было радостным. Сразу же после уроков мы встретились, и она мне сообщила, что ее матери в «Одноклассниках» написал итальянец, и теперь она за него выходит замуж. Теперь они будут богаты и уедут жить в Рим. От такой новости я так обрадовался, словно итальянец сосватался не к тете Вале, а ко мне. Я был счастлив, что нашелся благородный человек, который за неказистой внешностью Надькиной матери увидел чистую, страдающую душу. Надька делилась, как ласков с ними итальянец, какое будущее он им готовит. Порой, она плакала, предвидя нашу предстоящую разлуку, но тут же вытирала слезы и обещала выделить мне лучшую комнату в их римском палаццо, куда я буду приезжать в любое время за их счет. Все во дворе заметили перемены в ее матери. Она повеселела и похорошела, скорбная скобка рта распрямилась, изменилась походка. В этот период я особенно сблизился с ней. Причина была проста. Как и герой пьесы Розова, на вопрос, владеет ли она иностранными языками, тетя Валя могла с гордостью ответить – нет. Поскольку я в неплохих отношениях с английским, моя помощь была ей очень кстати. Послания итальянца были настолько слезливы, насколько и безграмотны. Они были обильно сдобрены словами: «ангел мой, дорогая, любимая, медок, сахарок». По нескольку раз в день я стыдливо переводил о том, как он желает ее, сгорает от любви, умирает и сохнет. За время переписки жених выслал три своих фотографии, с которых на нас смотрел успешный чернявый самец на фоне замка, Ламборджини и бассейна, предназначенного скорее для проведения Олимпийских игр, нежели любовных заплывов. Сказать, что я был удивлен – это не сказать ничего. Я другими глазами посмотрел на Надькину мать, на ее одутловатое лицо, подпертое короткой толстой шеей, бесформенное тело с огромным складчатым животом, из-под которого виднелись короткие, тяжелые, усталые ноги, красноречиво говорящие: «Остановите Землю, я сойду». Мои родители радовались: «Валя заслужила». Если раньше все, кто знал Надькину мать, говорили: «Да на нее не то, что мужик – муха не сядет», то сейчас они завистливо тянули: «Глянь! Муха все-таки села, да как удачно!» Состоя при тете Вале секретарем, я был в курсе всех ее дел, узнавал новости, так сказать, из первых рук. Однажды наш итальянский друг написал, что в знак любви и серьезности намерений отправил своей будущей жене и дочери подарки: два новейших айфона, две пары часов Ролекс, два ледтопа и обручальное кольцо с бриллиантом, размером с тети-Валин пуп. Посылка проделала длинный путь: Италия – Турция- Индия – Малайзия. Чтобы она попала в Россию, требуется оплатить акциз. И это было далеко не рупь пиисят, а сумма равная рабскому труду тети Вали до того момента, как она сыграет в ящик. Я отчетливо понял, что суженый-то – ряженый! Найдя подобную схему обмана в Интернете, я забил барабанную тревогу. Поначалу тетя Валя отказывалась верить в коварство возлюбленного, она не хотела лишаться надежды. Точку поставила моя мать.

– Валентина, – сказала она – ты потеряла надежду. Но ты не потеряла Надежду. А что до этого чудака, так в рот ему плевать.

Та вздохнула и продолжила борьбу за выживание.

– Пич, – раздался в трубке знакомый голос моей боевой подруги, – дело есть, выходи.

Надькин голос был отчаянно грустный. За неимением ничего повкуснее, я схватил банку зеленого горошка в качестве гостинца и выбежал во двор. На скамейке, ссутулившись, сидела моя боевая подруга. Под подбородком висела серая от грязи и времени, маска. Она не столько защищала от страшных бацилл, сколько была их инкубатором.

– Вангую, что-то случилось, – пытался пошутить я, но тут же осекся под ее тяжелым взглядом.

– Беда у нас, – выдавила боевая подруга. – Мы с матерью полночи в ментовке провели.

– Ничего себе, – удивился я. – Почему мне оттуда не позвонила?

– Будить тебя не хотела, – сказала Надька.

За ее суровым взглядом я почувствовал заботу и теплоту и в благодарность за все сунул ей в руку горошек.

– Что случилось-то?

– Бабка, – односложно объяснила Надька.

– Опять?

– Пич, ты все говоришь, что ей надоест и она уймется. А она не унимается!

Я сразу понял, о ком говорила моя боевая подруга. Обидчица – это старая, но бодрая бабка, носительница двух имен. Половина округи называет ее Грымза, другая половина – Клизма. Иных имен она не имеет. В некоторой степени, это местная достопримечательность. Во-первых, она бессмертна, потому что наши родители и родители наших родителей утверждают, что в их детстве она уже была бабкой и изводила также методично их тоже. Если бы были живы наши прабабушки, уверен, это лицо о многом рассказало бы и им. Но Грымза пережила всех. Она, как Кощей Бессмертный. Во-вторых, она известна тем, что на все праздники надевает на свой пиджак ордена и медали, присвоенные у бывшего покойного одинокого соседа-фронтовика. На день Победы она отбивает себе место на трибуне и вместе с настоящими героями принимает парад. Для нее не существует очередей в магазинах, поликлиниках и прочих присутственных местах. Трудно поверить, что престарелый восьмидесятисемилетний человек может довести до исступления несколько десятков людей в районе. Но свидетельствую, что так оно и есть. И сколько бы я не повторял слова Жванецкого о том, что мудрость не всегда приходит с возрастом, бывает, что возраст приходит один, ни Надьке, ни ее матери, ни многим другим от этого не легче. Такие люди, как она, чувствуют человеческую слабость, надломленность и бьют в трещину, расширяя ее. Она пыталась и из меня сделать жертву. В течение нескольких лет она методично выхватывала меня во дворе и допытывалась: «Ты же занимаешься сумо? Да? Сумо? Правильно, такой толстый, чем же еще тебе заниматься! Только сумо!» На что я просто молчал и шел своей дорогой, слыша за спиной громкий старческий голос: «Сумо! Сумо!» Она орала так, что рыбаки на ближайших сейнерах были в курсе моей внешкольной деятельности. И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если б мой отец, став свидетелем этих токсичных отношений, не послал ее в пешее эротическое путешествие.