Охотничий двор

– Самовар ставь! – крикнул он. – Скорее, скорее. А потом яичницу изготовь на сковородке… Яйца-то есть, что ли?

– С пяточок наберется, – проныла Агафья.

– Ну и ладно… Ставь, ставь самовар-ат…

Агафья засуетилась, поставила на край печки чугун, прибрала ухват, сняла с полки самовар и торопливо вышла с ним в сени.

– Это твои дети? – спросил я Андриана, смотря на ребят.

– Ништо, мои… да тут не все еще… Там в чулане есть девчонка, да в Саратове один в училище учится… Наши охотники, значит, определили его туда на свой кошт, по два рубля с человека в год платят.

– В каком это училище?

– Там, возле Киновии, по Московской налево…

– А эти учатся?

– Старшего-то Антошка-выжлятник обучает.

И, помянув Антошку, он проговорил с беспокойством:

– Чтой-то долго нет его…

– Кого это?

– Да Антошки-то! В Саратов, к Митрофану Павловичу услал его, еще солнышко не вставало…

– Зачем?

– Да вот доложиться, что в Девятовке волки опять обозначились. Взять бы их надоть… чего же им шататься-то… Пусть охотникам повестки дадут…

И, немного помолчав и почесав в затылке, он прибавил:

– Так в те поры немец прозевал их…

– Какой немец?

– А право не знаю, как его звать-то!.. "Лиц благородного сословия" я всех поименно знаю, а этих-то, шут их запомнит!.. Сам своими глазами видел… Волк-то мимо его скачет, а он в другую сторону глаза-то таращит… Шагах в десяти от него был… Ну, а что, каковы наши гончурки-то? – спросил вдруг Андриан и улыбнулся самой глупейшей улыбкой.

– Ничего, гончие хорошие.

Андриан даже обиделся.

– Как это "ничего"? – проговорил он. – Да вы лучше-то видали ли когда?

– Есть и лучше…

– Есть, да редко… вот что-с… Вы, значит, не понимаете ничего. Гончие наши в натечке зверя чуткие, мастероватые, полазистые, нестомчивые, окромя того паратые – у зверя на хвосте висят… вот что-с!.. Тут уже недосуг зверю разнюхивать да разглядывать, а настоящим лазом идет… Зверогоны лихие… А вы – "ничего"!.. Разве так-то можно говорить!..

– А которые из них лучше всех? – спросил я.

– Вот то-то и есть!.. На охоте были, а не знаете… Ворон да Хлестало… Уж это мастера, вожаки!.. Уж эти не сорвут, не пролезут мимо зверя, хоша бы он через реку отбыл или мокрыми и каменистыми местами побежал… Уж у них – шалаш! ни упалого, ни отселого, ни удалелого зверя нет… Вот что-с!.. Помните, намедни в Девятовке-то гон-то каков был. У меня индо шкура задрожала… Ведь я тоже не у плохого доезжачего-то обучался, поди, слышали про Василия-то Трифоныча?

– Как не слыхать!

– Доезжачий был первейший. Недаром за него Лихачев-то три тысячи рубликов отвалил. Тоже всякий-то с делом этим не управится. И ездить привычку надо иметь, да и гончих составить тоже умение требуется.

В это время Агафья принесла самовар и, поставив его на стол, принялась собирать чайную посуду.

– А что, махан-то варится, что ли? – спросил ее Андриан.

– Готов.

– Это что значит "махан"?

– А вы не знаете?

– Не знаю.

– Что же вы немец, что ли?

– Да это слово-то нерусское…

– Чудесно, – проговорил Андриан укоризненно, – а еще охотник!..

И потом вдруг, обратись к меньшому своему сынишке, клопу лет четырех, проговорил:

– Сережка! Научи охотника-то, что маханом прозывается…

– Мясо лошадиное! – прогнусил Сережка. Андриан даже расхохотался.

– Эх, вы! – проговорил он и, взяв фуражку, вышел из комнаты.

Как только показался он на дворе, как гончие снова разволновались.

– Что, милые! Что, гончурки? – кричал Андриан, лаская собак. – Проголодались, видно… Погоди, вот Антошка приедет… мигом накормлю. Ого-го-го-го!.. Стой, в кучу! Хлестало, Звонило… Стой!..

И, приласкав и потрепав собак, он вместе с ними отправился по направлению к калитке. Антошка, видимо, беспокоил его… Он подошел к калитке, приложил ко лбу руку козырьком и принялся смотреть на извивавшуюся лентой дорогу. Между тем Агафья успела уже поставить на стол чай, сахар и стакан с блюдечком.

– Вам сливок не подать ли? – спросила она.

– А разве есть?

– Как же не быть! Тоже, поди, коровенку держим… С малыми ребятами нетто можно без коровенки…..

– А коли есть, так давай.

– Сейчас, только на ледник схожу… Я вам всю бадеечку принесу, там как знаете, так сами сливочки-то и снимайте.

– Ну ладно, тащи всю бадеечку.

Агафья вышла, а я принялся заваривать чай, как вдруг со двора долетел ко мне озлобленный крик Агафьи.

– Ах, окаянный! ах, непутевый! – кричала она, размахивая пустой бадейкой. – Ах, бестыжие глаза твои!.. Опять украл… опять стискал… Ах ты, татарин лопоухий… ах ты, разбойник… совести в тебе нету!..

Я даже окно растворил.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Да что? Ведь опять стащил… Только было сегодня бадеечку надоила, только было хотела вечерком ребятишек молочком напоить… глядь, а бадеечка-то пуста…

И, снова помахав бадейкой, она вдруг обратилась к калитке, в которой стоял Андриан, все еще продолжавший пристально смотреть на дорогу в ожидании Антошки, и завыла в голос:

– Ты что это, окаянный, делаешь?!. Что же мне запирать, что ли, от тебя ледник-то!.. Запирать, что ли!.. Говори: куда молоко-то девал? Опять на щенков на своих извел, треклятых…

– Ну, а ты не ори, сволочь! – раздался голос Андриана.

– Ах ты, вор эдакий! Ты хоть бы о детях-то помыслил… У собственных своих детищей ради щенков молоко ворует! а?.. Ну, не бесстыжие ли глаза твои!..

Но Андриан даже и вниманья не обращал на вопли жены и, как ни в чем не бывало, продолжал себе глядеть на дорогу.

– Что такое случилось? – спросил я Агафью, когда та взошла в комнату.

– Нет вам сливок! – оборвала она. – Все до капельки украл.

– Кто?

– Известно, кто у нас здесь молоко-то ворует!

– Неужто Андриан?

– Кому же еще?

Я даже расхохотался.

– Вам смешно, а мне не до смеху. Как только заглядишься, так и поминай как звали! Сегодня утром целую бадейку доверху налила, нарочно в угол припрятала и капустой прикрыла… Так нет! нашел-таки проклятый… Ну, постой же, – прибавила она, стуча кулаком по столу, – постой же, я тебя проучу… только попробуй еще!.. Не посмотрю, что муж… за шиворот – и к мировому… Только попробуй… Я тебе докажу, как у детей молоко воровать!..

Но в это время раздался скрип ворот, и во двор верхом на коне въехал Антошка. Следом за ним, переваливаясь с боку на бок, шел Андриан.

– Что долго? – спрашивал он соскочившего с седла выжлятника.

– Да в городе не было его, – отвечал тот. – За "вальшнеками" ездил… Только недавно вернулся.

– Ну что ж?

– Сейчас сам сюда будет.

– Говорил про волков-то?

– Говорил. Хорошо, говорит, сейчас сам приеду; посоветуемся тогда…

– Те-ек!.. – протянул Андриан задумчиво, но тут же встрепенулся и прибавил:– Ну ладно! расседлывай же скорее лошадь, да давай собак кормить.

И, обратясь к собакам, он загоготал во все горло:

– О-го-го, собаченьки! Сюда, сюда, родимые!..

Я взглянул в окно, и только одна голова Андриана высовывалась из-за облапившей его со всех сторон стаи гончих.

Я напился чаю, съел целую сковородку яичницы, накормил свою Лэди и начал уже собираться домой, как вдруг к охотничьему двору подкатила тележка, запряженная парою рыженьких лошадок. Приехавший был не кто иной, как распорядитель охоты.

– А! какими судьбами? – проговорил он, увидав меня.

Я рассказал ему про свои похождения, про неудачу и наконец про исчезновение Кондратия Кузьмича с сумкой с провизией и сигарами.

– Какой это Кондратий Кузьмич? – спросил он.

– Наборщик из типографии. Мы с ним вместе было по вальдшнепам пошли.

Митрофан Павлович даже расхохотался.

– Поздравляю! – проговорил он. – Да я этого Кондратия Кузьмича часов в девять утра на Немецкой встретил. Шел он с ружьем, с сумкой и с собакой.

– А разве вы его знаете?

– Еще бы! Я, батюшка, всех охотников знаю… Слава тебе, господи! Не первый год охочусь… Я еще спросил его: "Откуда, мол, волшебный стрелок?" – "Из монастыря!" – говорит. "Говеете, что ли?" – "Нет, говорит, разговляться собираюсь!" – и при этом похлопал по сумке… Ну а теперь что намерены делать?

– А теперь хочу домой идти.

– Пешком?

– Пешком.

– С ума вы сошли! Да разве это возможное дело!..

– Как же быть-то!

– А вот как. Я сейчас распоряжусь охотой и потом вас довезу.

И, проговорив это, он крикнул Андриана.

– Ну что, как? – спросил он его.

– Да ничего-с, все слава богу-с… Волки опять здесь в Девятовке.

– Проверял?

– Ништо, проверял.

– Все налицо?

– Все… Один старик на ногу жалуется. И, немного помолчав, он прибавил:

– Я бы советовал взять их…

– А я было в Побочную хотел… Тут три праздника кряду будут, мне и хотелось в Побочную…

– В городской лес, значит? – спросил Андриан.

– Первый день городской взять, а на другой-то Будаииху да Плетиевский враг… Ты как думаешь?

– Что ж, и туда можно… Острова зверистые… Только в городском-то надо прежде норы заткнуть в той вершине, на которой лесная сторожка-то стоит.

– Так и порешим. Завтра с утра ты пойдешь в Побочную, переночуешь, переднюешь, а послезавтраго к вечерку-то и мы подъедем.

– Где же останавливаться-то? – спросил Андриан. – На сапинеком дворе, у немцев, что ли?

– У немцев, конечно.

Андриан даже в затылке почесал.

– Что, не нравится?

– Не люблю я их, шутов…

– Ну как же быть! больше негде…

– Известно, негде… Только уж вы прикажите подводу взять, потому без овсянки туда невозможно.

– Конечно… А что собаки – в исправности?

– Ничего.

– А Набат?

– Все по-прежнему.

– Ты бы масла ему дал, чтобы псовину-то очистить. Ну, а щенки?

Услыхав этот вопрос, Андриан даже просиял, встрепенулся как-то и, защурив глаза, заговорил нараспев:

– Щенки у меня, Митрофан Павлович, вот в каком порядке, что лучше желать нельзя. На редкость – вот какие щенки… Уж я их и к рогу приучил… И такие-то позывистые стали, что не хуже стариков… Состаил их, к стойке приучил, а на смычках куда хошь веди… Вот какие щенки!

Минут 10 распевал Андриан про этих щенков и высыпал, кажется, целую кучу охотничьих терминов.

Мы пошли взглянуть на щенков. Помещались они на особом небольшом дворе, отделявшемся от главного дощатой стеной с навесом. Щенки оказались действительно превосходными и в большом порядке. Несмотря на то что им было всего месяцев 6–7, но в них уже заметны были все статьи, лады и, вообще все признаки кровных и породистых гончих: глаза выпуклые, на слезах с кровавыми белками; тело мускулистое, не сохастоватое, чутье мокрое, гон (хвост) крепкий, короткий, не повислый; ноги и голова сухие, не густошерсты, – словом, по всему было видно, что щенки будут непременно чутки к натечке зверя, мастероваты, нестомчивы и полазисты.

– Я их молочком покармливаю, – говорил между тем Андриан, улыбаясь. – Только уж больно хозяйка меня донимает…

– А что?

– Так в бороду и норовит… Этакая проклятая, чтоб ей пусто было…

– Захотел ты от бабы разума! – подшутил Митрофан Павлович. – Нешто они понимают!

– Ничуть! – подхватил Андриан с некоторым даже озлоблением. – Как есть назем… голый назем, и шабаш!

– А что, собак кормил?

– Никак нет еще, Митрофан Павлович, все Антошку поджидал.

– И отлично, что запоздали… Кстати, и мы посмотрим… Ну, ступай, приготовляйся.

Андриан ушел в избу, а мы уселись на крылечке. Так как гончие все были заперты по закуткам, то псарный двор в данную минуту имел совершенно пустынный вид. Словно на нем и не было никогда ни единой собаки. Все было подметено, все вычищено. Среди двора стояло громадное корыто сажени три длиною и четверти две шириною, сколоченное из досок. В этом-то корыте и производилась кормежка собак. Вскоре появились Андриан и Антошка, неся на плечах довольно значительных размеров ушат, наполненный только что запаренной овсянкой. Овсянку эту вылили в корыто, и пар от нее заклубился во все стороны. Тишина продолжала царствовать. Андриан надел па себя чистый фартук, взял мешалку и принялся ею размешивать овсянку.

– Неси махан! – приказал он Антошке как-то особенно серьезно.

Антошка юркнул в избу и немного погодя снова вышел с двумя железными ведрами, наполненными приваром с мелко изрубленными кусками махана. Привар этот был вы лит в овсянку, и снова Андриан принялся мешать в корыте. Ушат и ведра были убраны Антошкой под навес. Когда овсянка остыла и приняла температуру парного молока, Андриан вооружился рогом и приказал Антошке растворить закуту. Раздался позыв.

– К рогу! – крикнул Антошка после третьего позыва. – Вались к рогу!

И в ту же минуту двор огласился визгом, лаем, и гончие, прыгая друг через друга, друг под друга, подлезая и толкаясь, вырвались из узких дверей закуты, пронеслись по двору, но только что притекли к Андриану, как тот закричал громовым голосом:

– Стой, гончие, стой! в кучу!

И вмиг все притихло: гончие молча поджали хвосты и выстроились вдоль стены псарки, поводя чутьем и умильно поглядывая на лакомое блюдо. Андриан поднял рог, приложил его к губам, надулся, снова дал позыв три раза, подсвистнул, провел мешалкой по корыту, постучал ею по краям и вдруг крикнул:

– Дбруц, собаченьки, дбруц, дорогие!

И стая со всех ног уткнулась в корыто. Послышалось торопливое лаканье, словно табун лошадей шлепал по грязи копытами, послышалось фырканье, ворчанье… На крыльцо выбежала моя Лэди и удивленными глазами принялась смотреть на незнакомую ей картину. Вытянув морду, поводя чутьем и приподняв левую переднюю лапу, она словно стойку делала и не сводила своих умных глаз с лакавшей овсянку стаи.

– Стой! – крикнул опять Андриан. – Стой, гончие, в кучу!

Перепуганная Лэди с визгом бросилась в сени, а гончие сразу отвалили от корыта и снова выстроились вдоль стенки забора. Андриан отошел от корыта, направился в самый отдаленный угол двора и снова дал позыв в рог.

– Сюда, гончие! – кричал он. – Сюда! сюда!

– К рогу! к нему! – подхватил Антошка, хлопнув арапником, и стая, покорно миновав корыто, притекла к Андриану.

Но этим еще не кончилось. Андриан перебывал в остальных трех углах двора, проделывал с гончими то же самое, что и в первом; выходил за калитку, обходил с гончими вокруг корыта, то подпускал их к овсянке, то кричал на них: "Стой, в кучу!" – и ни единая из собак не смела подумать даже о непослушании. Мне даже стало жаль их.

"Вот если бы этак нас в клубе Франц Степаныч [1] кормил", – хотел было заметить я Митрофану Павловичу, но, боясь нарушить шуткой этой торжественность минуты, промолчал.

Вскоре пытка кончилась. Андриан крикнул: "Дбруц!" Артошка подхватил: "Вались к нему!" – и снова жадное, торопливое лаканье огласило двор.

Наконец, вдоволь наговорившись с Андрианом и обсудив с ним все подробности предстоящей охоты в Побочной, мы с Митрофаном Павловичем поехали в Саратов. Лэди сидела у наших ног…

Ночь был прелестная, лунная, теплая… только проезжая мимо ущелья, в котором гнездились сапинские дачи, на нас, словно из подвала, пахнуло холодом и сыростью. Лошади бежали крупной рысью… Вот, наконец, и монастырь. Облитый лунным светом, он казался словно выкованным из серебра и резко отделялся от темного фона черневшего позади леса. Горели кресты на церквах… Оконные стекла келий выбрасывали лучи лунного отражения… Все было тихо… все спало… только где-то в одной келье теплилась лампадка. Неужто монах все еще не устал и кладет поклоны… Беззаботная жизнь!.. Раздался удар колокола, видно, сторож проснулся… Эхо подхватило этот звук и разметало по горам и ущельям…

Прощаясь с Митрофаном Павловичем, я спросил:

– Когда же в Побочную?

– Да послезавтраго на ночь.

– У вас товарищ есть?

– Целая Компания: брат, Хохловский Василий Назарыч, Имсен Василий Васильевич, Богданов Алексей Петрович…

– Жаль, а то бы вместе поехали…

– А вы приедете?

– Непременно.

– Места отличные, приезжайте…

На следующее утро зашел я в редакцию – редактора еще не было.

– А что, Кондратий Кузьмич здесь? – спросил я конторщика.

– Здесь, – отвечал он, улыбаясь.

– Вы что же улыбаетесь-то?

– Я ничего-с…

Я прошел в типографию, там кипела обычная деятельность. Чумазый народ в синих блузах с выпачканными краской носами суетились и работали на славу. Слышалось пощелкиванье, постукиванье… Пахло скипидаром и сажей. "Забирай бабашками!" – раздавалось в одном углу, "разбей на шпации!" – слышалось в другом. "Как прикажете набирать вот это?" – спрашивал кто-то тоненьким фальцетом. "Известно как! – раздался хриплый голос– Жирной терцией, а то так гробе-цицером!"

Мой Кондратий Кузьмич стоял перед реалом, в левой руке у него была верстатка, правая бегала по кассе, между тем как взор его был приковав к рукописи, воткнутой в тенакль.

– Вы что же это? – спросил я, подойдя к нему. Кондратий Кузьмич быстро оглянулся и, вытаращив глаза, посмотрел на меня удивленно.

– Что такое-с? – спросил он, как-то особенно часто замигав веками.

– Вы куда же это вчера провалились-то?

– Как провалился-с?

– Ну, пропали…

– Я не пропадал никуда-с… Напротив, я целый день вас искал-с…

– И на сапинских дачах были?

– Был-с! Часа два поджидал-с…

И вдруг переменив тон, спросил скороговоркой:

– Убили-с?

– А вы?

– Одного подшиб-с!

Я посмотрел на Кондратия Кузьмича.

– Как же это так, – проговорил я, – были вы на охоте, подшибли кого-то, на сапинских дачах поджидали, и в то же время Митрофан Павлович видел вас на Немецкой улице!

Кондратий Кузьмич вдруг весь вспыхнул, словно его фуксином окатили, суетливо ощупал галстук, сделал жалкие глаза, склонил голову набок, приподнял плечи и едва слышно проговорил:

– Не поверите ли!.. Мозоли так разболелись, что даже ходить невозможно было-с…

– А где сумка?

Кондратий Кузьмич нагнулся и вытащил из-под реала мою сумку… Она была пуста.

По типографии пронесся хохот.

– Накладчик, подавай! – крикнул машинист. Отпечатанные листы полетели, и стены типографии наполнились благородным гулом благороднейшей машины…

Примечания