Молодые рассказы
– Правда?
– Ну конечно! Я тебе что, врать буду. Вон кстати, наша воспитательница идёт. Ох, она такая хорошая, прям и не знаю, как сказать… – и многозначительно Дуся взяла чашечку.
– Привет, девчонки! – подошла Марина Витольдовна. – Как вы тут? Чаёвничаете уже?
– Марина Витольдовна! – торжественно встала Аглая. – Вы – сука! – и обняла её.
У Марины Витольдовны захватило дыхание. У неё затряслись руки и выкатились глаза. Она не слышала таких слов со своего приезда в Россию в девяностые, с того самого момента, когда она стояла у калитка семейной усадьбы… От дикого животного… И сейчас… От маленькой девочки… Которую она считала особых кровей… «Что же это? Разве уже нет… нет… Нет интелли… людей?» – проглатывала слова Марина Витольдовна.
На неё вновь нахлынули все далёкие воспоминания, которые уже давно для неё стали второстепенными, ушедшими. Если и вскакивали в голове, то вместе с ними приходила лишь грусть, но никак не боль, не досада и не страдание. Но сейчас она вновь услышала это самое слово – от такой хорошей маленькой девочки, которая напоминала её бабушку!
Дуся закатилась громким раскатистым смехом. Она подстрекала Нусю и Мусю смеяться вместе.
– Ев, так что это слово значит? – тихо спросила Муся.
– Ну ты совсем глупая? Я же тебе сказала, это собака только девочка, как и мы.
– Ааа… Поняла. А что, собаки тоже бывают мальчиками и девочками?
– Маш, не тупи!
– Так подожди-подожди. Если девочки лучше всех, то и собаки девочки получаются тоже? – спросила Муся.
Марина Витольдовна вся побледнела. Она не смогла произнести ни одного слова и убежала в уборную умыться. Аглая ничего не поняла и спросила у девочек. Муся ей всё рассказала об этом слове, и тогда Аглая посмотрела на Дусю.
– А что ты хотела? Сама виновата, что такая дурочка! Пойдём девчонки в вышибалы играть, – она встала вместе с Мусей и Нусей.
– Я не дурочка… – шёпотом проговорила Аглая, когда все ушли.
Чёрт Аглаи: «Ну теперь-то ты меня послушаешь?»
Ангел Аглаи: «Тебя никогда нельзя слушать».
Чёрт Аглаи: «Я не с тобой разговариваю».
Ангел Аглаи: «А я с тобой. Потому что она всё равно уже приняла решение».
Чёрт Аглаи: «Да твою ж мать. Ну как же так? Почему я ещё ни разу не выиграл?!»
Ангел Аглаи: «Знаешь, мои победы тоже не всегда заканчивались хорошо».
Чёрт Аглаи: «Ты, блядь, Ангел, как они могут закончиться плохо?»
Ангел Аглаи: «Могут, могут. Тем более сейчас я не так уж и выиграл. Твои собратья были очень сильны…»
Чёрт Аглаи: «Это да… Завидую им, черти!»
Аглаю в первый раз в жизни обманули. Она не понимала, что происходит, как ей себя вести. Ей показалось, что она сделала что-то неправильно, как-то обидела Евдокию, и её подруга теперь злится на неё. Тогда Аглая решила подойти к ней и поговорить.
Все дети были на улице и играли. Кто в прятки, кто собирал каштаны и кидался ими, кто в песочнике ковырял собачьи испражнения, а девочки играли в вышибалы. Аглая подошла поближе, но не решалась обратиться к Евдокии, потому что она была заворожена игрой.
Марины Витольдовны нигде не было видно.
– Ну что ты встала там, Агла? – крикнула Евдокия. – Давай с нами. Вставай в центр.
– Да как-то не очень…
Ангел Аглаи: «Ой-ой-ой, только не это…»
Чёрт Аглаи: «Да-а!!!»
– Ты чего, боишься? Давай вставай уже! Что в стороне стоять!
Аглая встала в центр. И Евдокия кинула с такой силой, что сразу попала Аглае в живот и очень больно. Аглая схватилась за живот и упала на колени.
– Ты чего делаешь? – сказала она, всхлипывая.
– Играю! А что? Ты сама виновата! Не увернулась!
Чёрт Дуси: «Толстушка… Толстушка… Толстушка…»
Ангел Дуси: «Не… Не…»
Чёрт Дуси: «Да молчи ты уже! Толстушка… Толстушка…»
– Толстушка! – выкрикнула Дуся. – Увернуться уже не может! Что, мама тебя привезла, потому к водителю не влезаешь, да?! Ха-ха-ха!!! Девчонки, у нас толстушка появилась!!! Ха-ха-ха!!!
Чёрт Муси: «Пальцем ткни! Ткни, тебе говорю! Ткни, ткни, ткни!!!»
Чёрт Нуси: «Она обижала твоего крота! Смейся! Смейся Смейся!!!»
Другие Черти: «Ржите! Ржите! Ржите!!!»
Аглая сидела на коленях и крючилась от боли. Животик её всё ещё болел, но это было не важно. Её окружило шесть девочек, тыкали в неё пальцами и смеялись, приговаривая: «Толстушка». Она заплакала, сама не понимая почему и отчего…
Чёрт Аглаи: «Ну наконец-то… Вот это победа!»
Ангел Аглаи: «Не делай этого. Прошу… Ты же её сразу…»
Чёрт Аглаи: «Да! Да-а!! Ты и так слишком часто побеждал! Теперь дай и мне…»
Ангел Аглаи: «Это не та победа. Это недостойная побе… А! Не-ет…»
В этот момент в душу Аглаи вселили страх.
Глава 2. Неуверенность
1
Аглая выросла, закончила детский сад и пошла в школу. Она осталась всё такой же милой и очаровательной девочкой, ради которой хочется сделать всё на свете и ещё немножко. Перед самой школой она быстро пошла в рост, и уже к средней школе она доросла почти до метра восьмидесяти и стала ужасно худа.
До здорового веса ей не хватало килограмм двенадцать, ситуация еще усугублялась тем, что она категорически отказывалась есть по вечерам и ругалась, если ей на глаза попадутся конфеты и шоколадки. Дело чуть ли не дошло до потери сознания и больницы, но мама её вовремя переубедила и предложила сесть на правильное питание и начать ходить в зал. Девочка на всё согласилась, но только спорт ей ужасно опротивел, он ей казался некрасивым, дерзким, животным занятием, к тому же это было чистейшее насилие над собой. В итоге, она просто села на сбалансированное питание и стала пить много воды.
У Аглаи продолжилось её беззаботное детство и в школе. Родители ограждали девочку от всех бед, напастей и берегли, как маленькую добрую принцессу, и девочка пока ещё и не знала, что люди могут кричать, быть грубыми и несправедливыми. Ничего и никогда родители ей не навязывали и не приказывали что-то делать, освобождали от всех бытовых дел, кроме минимальной уборки комнаты. Радовались первым Аглаиным пятеркам, наградам часто говорили ей, какая она большая умница.
Несмотря на тот счастливый купол, которым родители, буквально, накрыли маленькую девочку, Аглая стала всего бояться. В её четвёртом классе на отца навалилась куча проблем. Он рано уходил из дома, поздно возвращался, по выходным вечно куда-то уезжал. К ним в гости перестали ходить друзья, и это был год, когда они никуда не ездили отдыхать.
На работе у отца совершенно не клеилось. Отчего он всегда ходил серьёзный, задумчивый, злой и перестал смеяться со своей доброй принцессой. Мама на него сердилась, что он всё упустил и теперь нещадно губит семью. Бабушка лишь была миротворцем; она была сдержанной, здравой женщиной, чувства и эмоции свои она всегда держала при себе (но это не значит, что их вовсе не было), говорила всегда интеллигентно, не могла никого обидеть своими словами и решала вопросы, пользуясь логикой и разумом.
Когда Аглая спрашивала у бабушки, что происходит с папой и мамой, почему они постоянно спорят, то она отвечала, что папа один раз крупно ошибся, а мама просто не привыкла к папиным промашкам. Потом добавляла, что такое случается со всеми, «нужно, конечно, немножко погрустить, но руки опускать никогда нельзя». И в конечном итоге именно бабушка смогла вдохнуть в отца Аглаи новую надежду и силы – и всё вернулось на круги своя. Но не до конца; семья, как и раньше, начала звать друзей, ездить в путешествия, но мать раз от раза вспоминала былые времена и горестно досадовала, что её милый муж теперь не может выезжать во главе семьи.
Аглае было больно и страшно за отца. Она всегда видела его неким божеством; слушала его слова и всегда свято им верила; она любила, когда отец радостный, много шутит с ней, играется и рассказывает, пускай, и не понятные для неё ещё вещи, но такие интересные и загадочные. А когда случилась вся эта история, то Аглая целыми днями тряслась за отца, сидела в своей комнате и пыталась отвлекаться уроками. Она боялась выглядывать из своей комнаты, не дай Бог, увидит отца с серьёзным, грузным лицом, которое Аглае казалось совсем не подходящим для её доброго и сильного отца. Мама умело пользовалась Аглаиной скрытностью, говорила отцу, что, помимо прочих проблем, он ещё своим поведением пугает бедную Аглаю и делают из неё замкнутого, закомплексованного ребёнка: «Посмотри, что со своей дочерью делаешь! В кого она вырастит?»
Отец в редкие минуты подходил к дочери, старался улыбаться и не пугать её своей раздражённостью. Дочь свою он любил, как никого и никогда. Если в жизни с ним приключались «неприятные» вещи, то дочь была для него тем островком чистого счастья и искреннего благополучия, которого он пытался достичь. Ему было обидно, что дочь его дичилась в те минуты, но винил в этом только самого себя. Отчего за неделю резко поседел, осунулся, и сердце иногда кололо его в грудь.
Что бы он ни говорил, как бы ни уверял Аглаю, какие бы шутки не шутил, слова его как будто утратили прошлую божественную силу. Аглая его слушала молча, поджав головку, и видела только то, что было на самом деле – страх.
Аглая, хоть и выросла, и поумнела, и ещё похорошела, боялась многого. Ей стало страшно темноты. Она перед самым первым (и всеми последующими) сентября переживала по своей учебе. Вдруг будут новые злые преподаватели, или она не потянет материал, или она ошибется, как папа… Шёпот страха преследовал её по пятам.
Аглая оставалась живой, подвижной, весёлой девочкой, которая во всем хочет поучаствовать. В школе она знала многих, со многими из старших, младших и параллельных классов общалась, ходила гулять в больших компаниях и порой переписывалась. Однако близких и верных подруг было всего две. Она любила с ними общаться: всегда встречала их с улыбкой, каждая новая встреча была фейерверком для неё.
Три «уси» из детского сада уже давно ушли из её жизни, после того случая их общение становилось всё более редким, далёким и натянутым. И она была рада, что оно закончилось навсегда. (Марина же Витольдовна стала закрытой, подурнела, потемнела, у нее начали дрожать руки и голос огрубел. Спустя год она уехала, и никто её больше не видел. То ли всё-таки уехала за границу, то ли поехала к своему поместью, о котором так никто и не узнал.)
Аглая была счастлива со своими новыми подружками, но порой на неё накатывали очередные страхи.
2
Дело было всё в том, что по непонятным причина Аглаю вечно сравнивали с одной из её подруг.
Вася Бурская была одноклассницей Аглаи; эта прагматичная циничная девочка никогда не витала в облаках, вступала с каждым в соревнование и обязательно старалась в нем победить. Не то что она была злой и самодовольной, просто состояние дикой конкуренции было для неё нормой, и она считала, что только так можно развиваться и добиваться успехов.
Шура Кашина, вторая подруга Аглаи, не понимала таких принципов, но и не высказывалась ни за, ни против них. Она была, как говорится, учёным человеком, и чуть ли не с самого первого класса её путь в науку был предначертан судьбой. До того как в их школьной программе появилась физика, она боготворила математику, считала её первоосновой сотворения мира и яростно верила, что ей можно объяснить всё вокруг. А что нельзя, того и не существует. Потом появилась физика, и она переложила всю эту концепцию на физику. И теперь для неё не стало необъяснимых вещей.
– Вот ты согласна с Васей? Ты действительно думаешь, что обязательно нужны соревнования и кто-то обязательно должен победить? – спрашивала Аглая Шуру.
– Ты же знаешь, что я отвечу, Аглай. Да, мне не нравится эта теория, но если миру сейчас она нужна, то значит я буду ей следовать.
Аглая физику слабо понимала, поэтому все эти «физические» размышления Шуры для неё были мутны и далеки, как планета Центавра. Несмотря на все доминирующие течения общества, на то, что ему надо и как следует жить, у девочки был свой взгляд на вещи, и он шёл с ней на протяжении всей жизни. Хотя она часто (даже чаще, чем можно было) попадалась в капкан несчастья и сталкивалась лбом о гору несправедливости.
3
В школе Аглая училась замечательно. Из года в год она получала пятёрки, а если и затесаются кое-где четверки, то это из-за глупых озлобленных учителей.
– Архангельская! – чаще, чем нужно было, вскрикивала учительница географии. – Ты зачем в школу пришла? Учиться! Ты не на подиуме, зачем тебе столько краски на лице? Нет, вы только посмотрите на неё…
Географичка придиралась к её контурным картам, исправляла ей глупые и неважные описки (падежи, суффиксы наречий и проч.), коршуном выслеживала ошибки в устных ответах и ужасно досадовала, что ничего не может поделать с её списанными контрольными.
– Списала опять, Архангельская, да? Что же мне с тобой делать-то? Ну вот это ты откуда знаешь, а?
Аглая не знала, что с этим делать и рассказала маме. Тогда они пошли вместе в школу выяснить ситуацию. Мама и географичка говорили наедине, и когда мама вышла, она сказала, что это «вполне нормальная, хорошая женщина, так что не придумывай». Спустя двадцать лет, когда Аглая уже стала взрослой, успешной и замужней женщиной, мама, вспоминая эту учительницу, сказала: «Ну и стерва же! Вот прям зла не хватает!»
Географичка была мерзопакостной и, что самое больное, разрастающейся неприятностью. Однажды до неё дошло, что раз она исправляла описки Аглаи и оговорки, то руссичка и подавно так делает – так что нужно созывать с ней альянс.
Аглая почувствовала что-то неладное на уроке литературы, когда проходили Есенина. Руссичка обожала… сходила с ума по этому поэту! Её настольной книжечкой был сборник стихов Есенина. Когда она злилась на учеников, она закрывала глаза, поднимала голову, приобнимала себя за плечи и тихо читала «Белую берёзу…» На уроках она вечно повторяла:
– Дети! Сегодня у нас Есенин… А это не просто поэт… Это дух, который эивёт в каждом из нас…
Ангел Аглаи: «Никто тут, кроме нас, не живёт!»
Черт Аглаи: «Если и живёт, то я его уже съел. Ха-ха-ха!»
…и сейчас, дети… Мы войдём в ментальное поле Есенина… Дети, войдём же в его поле и услышим его голос…
Ангел Аглаи: «Вот как ты думаешь, ваши бы её забрали?»
Черт Аглаи: «Она бы всех наших распугала. Так что вы уж как-нибудь там сами порешайте с ней».
Ангел Аглаи: «Ох, и тяжелые нас ждут времена!»
…Аглая! Ты вошла в ментальное поле Есенина? Нет, ты в него не вошла!
Черт Аглаи: «Да и Слава Бо… Ой! Это что я сейчас собирался сказать… Вот эта нечисть!»
– А как в него входить-то? – спрашивала Аглая.
– Что значит – как? Очень просто. Закрываешь глаза, представляешь Есенина… Сереженьку… и начинаешь читать его стих…
– Но вы нам ещё не задавали учить его стихи.
Руссичка вышла из транса. Её глаза по мере увеличения наполнялись белой злостью; к горлу подкатывал ком, а руки начинали дрожать.
– Чт… Что? ты не знаешь… ты не… Ни одного стихотворения Есенина? Два! – крикнула она и в ярости подскакивала к журналу.
Черт Аглаи: «Да уж… Тут задумаешься, на кой мне нужна работа, если такие вот сами всё сделают…»
Ангел Аглаи: «Вот вы сами и виноваты. Ничего святого в их душах не оставили. Вот и зачем вам нужны были все эти дикие революции, девяностые, а?»
Черт Аглаи: «Это уже не мы были…»
Непонятно, чем вызвала Аглая немилость в душах этих учительниц. Их неприязнь казалась как будто кровной: не важно, почему и за что я тебя ненавижу, но я тебя ненавижу и я тебя убью! Кто знает этих учителей? У них тоже работа не сладкая – из года в год рассказывать непослушным детям одно и то же без возможности продвижения… Так что…
Аглаю, конечно, каждый раз задевали такие несправедливые выпады учителей. Но она никогда не была вспыльчивой, никогда не отстаивала свою правоту с пеной у рта, а просто говорила по факту, что она сделала и что не сделала. К сожалению, ей приходилось делать больше остальных детей в классе, чтобы заслужить четвёрку. И она делала.
5
У Аглаи в школе был театр. Попала в него она совершенно случайно – просто искала классную руководительницу, чтобы отдать журнал, но на неё наткнулся школьный режиссёр. Он её сразу и приметил, она ему очень понравилась по фактуре, грации и особенно нежному лицу. И он её, не думая, пригласил.
Аглая пронималась в нём всего несколько месяцев, как ей уже давали главные роли. У девочки был прелестный чистый голос, только тихий и робкий.
Эдуард Парамонович, тот самый режиссёр, был исключительно творческим человеком, что выказывал одним своим ликом, походкой и манерой говорить. Внешне он выглядел ничтожно: потрёпанные, замусоленные брюки, плешивая чёрная голова, местами разорванный серый под горло свитер, ботинки с оторванными каблуками без носков и слепой взгляд (минус десять). Несмотря на наружность, он был добрейшей души человеком, всегда говорил с уменьшительно-ласкательными суффиксами, целовал девочкам ручки и никогда не повышал голос. Однако, согласно его творческому тонкому строению, для вдохновения он порой выпивал и превращался в совершенно противоположное чудовище – скрягу, ворчуна и грубияна. Порой в таком виде он заявлялся на репетиции.
– Аглая! – Кричал он, борясь с икотой. – Шош ты так пищишь, как будто у тебя гиря к жопе подвешена! – Дальше он начинал безудержно икать и убегал. Возвращался он уже «очищенным», со здоровым лицом и добрыми шутками. Но Аглаю это всё равно задевало, и она боялась и петь, и танцевать, и поднимать головы. Именно в театре она узнала, что из-за своей слабости люди могут быть жестокими.
Ангел Аглаи: «Вот зачем же ты это, а? Опять? Тут-то что?»
Чёрт Аглаи: «Как что? Страх!»
Чёрт подсыпал Аглае в душу приправу страха.
Ангел Аглаи: «А чего бояться-то дурака, тем более пьяного? К тому же тут восемь здоровых парней! Они-то! Ну они-то!»
Чёрт Аглаи: «Когда все эти восемь Чертей сыплют страх, то ты тоже будешь».
6
Одна из репетиций стала особенной. Эдуард Парамонович в честь подступающего Восьмого марта готовил постановку «Ромео и Джульетта» в весенней интерпретации. Его задумка заключалась лишь в том, что Монтекки – это Овощи, а Капулетти – это Фрукты; концовку он также изменил на добрую. И смысл всей пьесы должен был стать таким: весна – это время чудес и любви, и фруктам и овощам не нужно враждовать, ибо любовь спасёт мир. В остальном же он придерживался классика.
Главные роли, то есть Ромео, а в этой постановке Огурец, и Джульетта, а здесь – Персик, достались Кире Мандрику и Аглае Архангельской. Эдуард Парамонович выбрал Кирю на роль Огурца потому, что он был выше всех и в ярких веснушках, а ещё и говорил каким-то огурцовым голосом: «Как будто хрустит и на языке чувствуется малосольный привкус». Режиссёр у них и правда был тонкой натурой.
А Аглаю он сам порой называл Персиком за её мягкую игру, нежные движения рук и короткие бархатистые волосы.
Киря и Аглая учились в параллельных классах, познакомились только когда Аглая стала регулярно посещать репетиции, но лично, наедине, пока ещё не общались. Аглае Киря понравился за его всегдашнее желание помочь и тягу к приятным неспешным разговорам. Он всегда был душой компании, много шутил, врал, что с ним приключалось за границей. Вряд ли его байкам охотно верили, но слушать было приятно и смешно.
Когда же появилась Агла, Киря несколько поутих в своих завиральных историях. Друзья начали его подкалывать, мол, что ты скажешь на то, что детям в Эфиопии или Танзании в пятнадцать лет выбивают зубы и оставляют только десять? Если Аглая была свидетелем таких подколов, то Киря мямлил, краснел и говорил, что не знает, никогда там не был, но обязательно поедет и выяснит. А если Аглаи не было, то на эту чушь плёл ещё более замудрённую туфту, что никто уже не обращал внимания на смыслы, а просто хохотал.
На репетициях «Ромео и Джульетты» во фрукто-овощной интерпретации Киря стал всё больше вызывать недовольство Эдуарда Парамоновича.
– Вот что ты такое делаешь? – возмущался режиссер. – Киря, ты тут дольше всех, а такие глупые ошибки. Я как вам говорил двигаться? Как будто вместо крови у вас течёт ртуть, густая и плотная! И если вам нужно поднять руку, то вся ртуть соберётся в руке. А если надо поднять выше и ткнуть пальцем вверх, то вы должны почувствовать жжение на кончике пальца! А ты что двигаешься у балкона, как неприкаянный? Ну-ка давай ещё раз! Иначе заставлю всё заново переделывать.
Эдуард Парамонович возвращался в кресло, чесал бороду и видел, что вместо ртути по венам Кири Мандрика бегает склизкое желе.
Ромео (то есть огурец)
«Скажи, кто та, чья прелесть украшает
Танцующего с ней?»
Слуга (то есть Петрушка)
«Синьор, не знаю»
Ромео (Огурец)
«Она затмила факелов лучи!
Сияет красота её в ночи,
Как в ухе мавра жемчуг несравненный…»
Киря играл не очень. Читая монолог, он смотрел вниз и стоял на одном месте; его интонация была нелогичной и голос тихий, будто он стеснялся. Эдуард Парамонович не смог дольше этого терпеть и объявил перерыв. «Ох, Костя, Костя, всё загубили! Прости же нас грешных», – выходя из зала с понурой головой, он вспоминал Станиславского и шёл к себе в подсобку заглушить тяжесть потерянного поколения и ушедшего великого искусства…
Все актёры разбрелись кто в буфет, то покурить втихаря за школой, а кто остался обсуждать завтрашние уроки. Аглая же устала от игры, ей стало душно, чуть кружилась голова – и она решила посидеть в одиночестве и отдохнуть за кулисой.
– Агла… – сорвавшимся голосом шептал Киря. Он долго откашливался перед тем, как продолжить. – Аглай, пойдём, может, прогуляемся?
– Сейчас? – «Что же это он хочет? Никогда не подходил, а тут…»
– Ну да. Пройдёмся вокруг школы, а то тут как-то скучно…
Аглая, в итоге, согласилась, и они пошли. Он никогда к ней не обращался лично, напрямую, поэтому он казался несколько загадочным, отдалённым, отчего и привлекательным.
Чёрт Аглаи: «Ага, во донжуан тоже мне…»
Ангел Аглаи: «Ну что? Это всё-таки первая любовь, а ты опять. Хоть её не порть бедной девочке, пожалуйста».
Черт Аглаи: «Я-то тут при чем. Тут вон… Всё от огурца зависит».
Аглая и Киря шли рядом, недолго молчали – эту паузу они оба прекрасно понимали. Аглая радовалась, что на неё сам Киря обратил внимание, предложил пройтись и, кажется, что-то сейчас незнакомое, но очень невероятное должно произойти.
– Знаешь, Аглай, – заговорил дрожащим голосом Киря. – Я ведь тебя… это… С самого начала заметил… Да ты наверно сама знаешь… Чёрт! Никогда в такой ситуации не был… Даже не знаю, что говорить…
Чёрт Кири: «Ща научу! Значит так!»
Ангел Кири: «Ну ты чего? Дай им самим-то. Не пугай».
Аглая не поднимала головы и считала кирпичи на асфальте. Она загадала, что, когда она дойдет до цифры шестнадцать, всё свершится. «Лучше, конечно, на десятом. Уж очень долго ждать!» – думала она.
– Может, сядем? – предложил Киря. Они сели рядом, смотрели куда-то вниз и почти не двигались. Молчали.
«Вот, пришли. Сидим. На четвёртом сели и сидим… Сколько же ещё нам сидеть?» – еле сдерживала Аглая развернувшуюся в душе впервые в жизни бурю чувств. Она никогда не ощущала себя так прекрасно, так защищенно, наконец-то у неё теперь будет тот, кто убережёт её от всех страхов, который обнимет её так крепко, что все её страхи рассыплются.
– Аглай, – он робко поднял голову, – я уже давно хочу с тобой поговорить…
Чёрт Кири: «Нечего говорить! Хватай и беги! Хватай и беги!»
Ангел Кири: «Фу! Ну что ты опять? Не слушай его, дорогой. Люби, люби и ещё раз люби!»
…каждый день я всё жду нашей репетиции, чтобы увидеть тебя снова и сказать…
Ангел Кири: «Люблю! Просто так и скажи!»
Чёрт Кири: «Хочу! Хочу! Вот что ты должен сказать, понял?»
Киря повернулся к ней, сел прямо. Аглая едва взглянула на него в ответ и опустила голову. В руках она крепко держала свою юбку и приготовилась… «Что же так долго!»
– Я… знаешь… хотел тебе предложить… Может, мы это… будем встречаться? – И он быстро поцеловал её в щёчку и отпрыгнул сразу же.
Чёрт Кири: «Красава! Не лучший, конечно, вариант, но тем не менее…»
Ангел Аглаи: «Ох! Как же это потрясающе! Ты только посмотри, как она счастлива!»
