Форма зла

– Настроения, смотрю, у вас тут не очень, – Алексей подумал, что они накидали всего в кучу и диалог не сложился.

– Вы отстали от театральной жизни. Настроения никому не интересны. Скорее наличие автомата под кроватью.

– Или за кулисами?

– За кулисами у нас кое-что поинтереснее: дыба, колесо, кандалы.

– Для зрителей?

– Зачем. Для актеров.

Хорошо было раствориться в этой приятности. Он ощущал себя немного другим. Появлялись непривычные мысли, отходили суета и волнения. Алексей находился внутри чего-то отдельного от остального города, здесь было иначе, словно общие законы согнуты под другим углом, как если бы здесь менялся градус брожения. В этом «включении в XIX век» Алексея было что-то отдаленно искреннее. Точно всем им было нужно начать так говорить, иначе думать, забыть что вокруг и сделать вид, что все они уже научились жить и не завязли в прошлом.

Веру Петровну позвали за кулисы – снова что-то не было готово. Она еле заметно нервно дернула лицом и быстро вышла. Алексей побродил по холлу, поглядел на старорежимных зрителей. Знакомых в театре он давно уже не встречал. Пройдя в зал, Алексей сел в любимый третий ряд, огляделся.

На сцене обстановка тоже была военная – стояли четыре старинные железные кровати «с шарами», небольшой струганный круглый стол и несколько венских стульев. В холле послышался третий звонок. Не спеша, будто нехотя, погас свет.

3

Блестящие металлом кровати на фоне темной стены, за сценой гремят взрывы (красные отсветы), тревожит сирена в ожидании бомбежки (становится светлее), на кроватях силуэты четырех девушек.

Удивительное, в чём-то химическое свойство организма – безошибочно выделять красоту, в секунду узнавать то самое по еле уловимым росчеркам. Она играла расковано, свободно. Роль вольная, чувственная. Едва не подросток – лет шестнадцать-семнадцать, с ясными большими глазами и волнующей густотой пшеничных волос. Именно так, по-книжному банально. Лицо азартное, игривое —бодрящая свежесть летнего утра, девичья радость молодого дыхания, без намека на задумчивую усталость. Где в нём эта энергия, это буйство радости от каждой минуты? Он почти завидовал ей. Радостное, упругое напряжение тела когда она двигалась по сцене. Сколько полудетского чудачества, юной силы, без раздумывания о том, правота это или нет, а этой молодой силой двигающей, имеющей правоту в существе своем. Совсем девушка, и еще раз банальное – хрупкая и прелестная, иначе не сказать.

Живой, забытый ребячий восторг внутри растопил что-то заиндевелое в нём, просветлил мысли. Наслаждаться одними глазами, внимать нетронутому образу. Какая свежесть, какая живость, какая игривая легкость! – валы прародительских штампов проносились у Алексея в голове, точно он не прекратил «включение в культуру» и теперь играл сам с собой. Вот уже правда – чем хуже дела в отечестве, тем красивее женщины.

Свою Ольгу он встретил с умеренной душой и лишь в минуты бодрящей ревности или откровения взволновано ухало в груди. В такие редкие моменты Алексей слышал, как не разучилось биться сердце, как вырастает легкое, воздушное в нём – из того, что призвано очеловечивать. Так было в начале жизни Алексея с Ольгой, он чувствовал ее, чувствовал себя. С их разрыва душа затвердела, сердце затихло, как покинутое жилище, сокращалось где-то само по заведенному биологией порядку, отдельно его чувств. Внутри установился молчаливый покой. Политическая стабильность на примере одной души.

И вот сейчас от девушки со сцены пахнуло оживляющей радостью. Всё это происходило в Алексее в первые минуты спектакля. Персонажи пьесы – четыре девушки на войне – что-то обсуждали, спорили, начинали закручивать сюжет. В один момент девушка вынесла гитару, вышла вперед и глядя в зал, точно на самого Алексея, и неторопливо, протяжно запела:

На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит.
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит…

Да нет же, какая она девочка, – подумал Алексей, как только актриса вышла на край сцены с гитарой. Чуть вздернутый подбородок, горделиво выпяченная губа, блеск желания в глазах. Да, блеск, именно блеск здесь главное, – смотрел Алексей на нее – блеск азарта жизни, нежность, переходящее в женскую самость. Так случается впервые, когда она в глазах напротив чувствует, что может больше, может овладеть. И весь куплет песни – он не сомневался – она будто бы смотрела на него и только на него, не видя ничего в темном зале. Пела гладко, протяжно, неожиданно грудным голосом и не раскачивая слова. Столько желания жизни в этом голосе. Вся правда о ее чувствах, о ее молодой силе вместе со словами песни выходила из ее груди. Как волнительно дышала эта грудь, трепетно покрывалась мурашками юная кожа, волосы, лицо – всё вызывало в нём волнение. Алексей чувствовал ее движения, скользил взглядом по изгибам тела. Представлял нежное прикосновение этой чуть выпяченной губы, как находит волнительно бьющуюся жилку на шее. Как прикасается к ее плечам, проводит пальцами по узкой длине спины в узорах тонких мышц и бугорков позвоночника, осязает ее тепло, ласку кожи, обоняет свежесть груди. И казалось, он вправду может коснуться этой красоты, он всё готов отдать за это – ничего не нужно – прикоснуться, завладеть, почувствовать всем нутром своим что есть в ней, в ее теле, всё что взять из ее блеска глаз.

Алексей вспомнил похотливое желание к пассажирке утром. Ее некрасивое толстое лицо в рассветных сумерках, черную мятую одежду. Какая пропасть между ними, словно эти женщины созданы разной природой. В красоте девушки на сцене и в притягательности этой красоты – блаженный, незнакомый ему дар. Когда она запела, Алексей увидел, как что-то в желании ее – горячем, остром – начинает меняться. Словно он лежит на жарком пляже, смотрит в холодное небо и чувствует пустоту. Дышит, замирает, врастает в песок. Теплая, ласковая волна накрывает его и уносит. Он нежится в теплой воде, несется с волной и чувствует как отогревается и начинает шевелиться его нутро, как вздрагивает и гулко бьется сердечная мышца в груди. То самое случилось с Алексеем сейчас, в темном зале театра, и для этих чувств не нужно было пляжа и моря.

Что же это за радость такая? – Алексей смотрел на нее с распахнутой душой. Поймал в себе мысль, совсем случайной, точно эта мысль пролетала где-то рядом в космосе и зацепилась за его сознание. Мысль эта была в том, что людям можно жить хорошо.

Девушка на сцене продолжала говорить свой текст, передвигаться, о чем-то рассуждать и спорить с другими актрисами. Она снова пела, тот же самый куплет, снова выходила вперед, смотрела в зал, словно пела не зрителям, а всей природе, и тогда окружающее исчезало, Алексей словно проваливался в пространство ее голоса.

Он не мог и не хотел сопротивляться этой силе. Лишь снова проскользнуло по краю сознания, что не помнит, было ли такое с ним когда. С Ольгой было, когда он любил ее, улыбался ее красоте, ее нежности, только всё это придавила тяжелая плита долгих месяцев, и вот сейчас расцвело нечто новое, светлое. Ничего специально он не делал, только позволил этой радости войти в себя, открылся ей навстречу, ожидая, когда это новое поглотит его и будет всё сначала – новая попытка в новый день, каждый день в попытке дотянуться до этого и ощутить в себе.

4

Легкость ветра, скромный луч через обидчивые облака. Небо, снова небо! Ветер-дружок – движение воздуха от перемены давления атмосферы – вспомнилось Якову из школы – такой еще недавней, но такой далекой. Вот уже три дня он дышал и не мог надышаться. Слышался в этом отзвук из школьного: «Ты хочешь знать, что делал я на воле?». Как они вырвали себя из затхлого подземелья, норы из железа и бетона, с минуты как он освободился от этих звериных рож, этих бычьих морд. Свобода. Как вольно! Всё ж человек рожден свободным. Когда-то это записали и создали нас. И не нужно глупых дополнений и уверток, абсолютных законов, где написано всё, что желаешь. Ты родился здесь, в природе, тебя так создали и все это для тебя.

Они шли окраинными улочкам и пусть городок – вша паршивая, юродивое смешение битого асфальта и косых заборов – ничего, это мелочь. Это свобода. И никто не покусится, никто, Богом клянусь, пока жив, не отнимет. Вот за что стоит бороться, биться стоит. Одного уже побороли, Яков поборол, спас свою новую свободу.

– Чё Дух скорчился, словно бабу голую зыришь? – дернулся к нему Иван.

Ишь ты, молчком в ответку, только глазом сверкнул. Перебор зубоскалит лох этот, видать зубы лишние выросли. Духу хорошо, башкой в трубу улетел, мозги набекрень и всё трынь-трава. А Ваньку, каково? Сутки, считай, не жрамши. До города рукой подать, расчет был сразу раздобыть чё, а завяз раньше вышел, и все их уговоры с охранными псами полетели в тартарары. Батя выручил, как не раз уже. Крепкий батя у него, вытащил их. Четыре года – не, ну вы пораскиньте мозгами-то своими – четыре, нахрен, года! И благо батя под боком, а то первый год совсем худо Ивану выходило. Эх, как жрать охота. Они аж слабеть начали. И всего, всего попробовать нужно, чего лишен был так долго. И бабу, бабу срочно ему. Молоденькую, пухленькую, губастенькую. Хоть как Маринка его последняя. Во была! Жар-баба. Хорош был последний раз, ночью-то, после бухаловки у Серого. Как вспомнишь, аж скулы сводит. Темень – глаз коли, брошенная такая детская площадочка в кустах – ржавые качельки, лесенка в землицу вросла. Как он ее, как! Взвыла аж. Словно чуял, звериным чутьем своим, что загребут его поутру. И в дерьме этом, без бабы, четыре года… Вот наказанье-то истиное. Но ниче, ниче, Ванёк свое возьмет еще. Сколько на посылках шестерил, сколько на поклоны бегал. Нет теперь воров, нет блатарей, нет ментов над ним. Батя подмога ему. И он, Иван, возьмет свое. Никакая вша поперек не пикнет.

– Глядь, Ванёк, магаз на углу зыришь? – сщурился Бугор.

– Вижу, Бать. Чо, загребем шо ли? – заржал Иван.

– Хорош тюльку гнать. Дела наши плевые. Ванёк, гони в магаз, гляди в оба, чурка, как охрана, кто на кассе. Воды купи для виду, – Бугор выудил из кармана мятый полтинник.

Утек Ванька. Эх, не спокойно у Бугра в дыхалке. Не по норову всё это. Зря в город сунулись. Одни фраера. Но как тут? Эти лохи еще вчера взвыли с голодухи. Иван – сопля – за столько лет на зоне и крупицу уважухи не заработал. Гнули его как хотели, если б не Бугор, опетушили б давно. Благо, у Бугра всё схвачено, перевели к пацану. Этому баклану совсем бы не попадать, он Бугру на воле нужен был. Погорел, как лох последний – золотишко сняли с бабы в подворотне. Хоть заломить ее не догадались. Племянница прокурора оказалась. Дали семь лет. И когда неделю назад, без подготовки, без запаса, Бугор решил срочно уходить, Ванька решил брать с собой. А то крышка. Да не про то он: зря они в город сунулись. Вид сильно обтрепанный. Шмотками б обзавестись, да не с руки. Правда, ствол теперь есть, у Бугра в узле, по заточке у каждого, а у Бугра еще и нож, добротный, рабочий. Стой Бугор, не о том всё, за лоботрясом своим смотри, не выкинул бы чего.

– Чистим магаз и уходим из города, – Бугор проверяюще вгляделся в Духа.

Этот еще тут увязался.

– А, че? – Дух смотрел куда-то вверх и словно очнулся.

– Ты че, сучонок, зеву растопырил, – двинулся на него Бугор. – Заметут на раз-два. Тут мусоров как крыс.

– Спокуха Бугор, всё чисто. Заворачиваем магаз и уходим. Пожрать бы и нормуль.

И откуда такие берутся? Ниче сами. Никакого расчета на них. Надо б мозгами пораскинуть. Утром на дачах встречу не ждали. Но вышло как вышло. Оно как поглядеть. С одной стороны ствол, с другой – висяк. Если не заметут – вот главное. Так что уходить надо.

Вернулся с водой Иван.

– Чухня, нет никого. Одна бабка за прилавком. Мусоров нет.

Бугор еще раз повторил им. Валим кассу. Продавца не трогаем. Брем пожрать и уходим.

5

Не задалось утро Марфы Игнатьевны. С подвозом опоздали из-за Крестного хода, товар пришлось принимать и утренних кого обслуживать. Хотя покупатели у нее вышколенные. Знают как с ней надо – чтоб и в долг шкалик когда надо записала и отложила когда дефицит. Забавное какое словечко – дефицит – молодостью отдает, незатейливостью. И она с покупателем знает как – полжизни за прилавком. Контингент давнишний, стабильный, за счет них магазин только и держится – по большей части местные алики – тоже словечко доброе, из пионерской комсомольности – да из рабочих кто на скорую руку взять. Бузят, правда, временами. Нечасто, хотя случается. Свои когда ладно еще, сама разок огреет скалкой, угомонятся. Хуже, когда молодежь. Борзые, без краев. Эти пить не умеют, разойдутся – не остановишь. И полки ей рушили и товар били, и холодильник раз даже. На такой случай у Марфы Игнатьевны кнопочка есть. Владелец еще весной поставил. Хоть и татарин, а с местными ладит. Раньше Паша брюхастый сидел, из бывших ментов, как и все они. Гонял аликов и сослуживцев вызывал по надобности. А после кнопочку поставили. Служит верно, да и участок через квартал, за углом, ехать минуты три. Кнопочка неприметная, под столом, у кассы. Сколько раз выручала – этот орет себе, а ты стоишь себе за прилавком спокойно. Заходит наряд и забирает. И пикнуть не успеет. Так что с учетом запойных – самое оно. Особо как вести с войны начнут перемалывать да раздувать, бомбежки там, заваруху какую или гробик очередной привезут, пройдут с оркестром для пышности – так, верно, жди на вечёрку гостей.

Последние месяцы и те землячки прикладываться стали, о ком она думала в последнюю очередь. Как тот же Володя, из служивых, даже из секретных каких-то, а нынче учителем рисования в школе. Невысокий, с пролысиной, крепкий мужичок. В молодости за границей служил, как выпьет – по-иностранному бормочет. В отставку вышел (шефа его сняли) – а куда податься? На руках две дочки – и пошел в учителя. Но и здесь у него всегда порядок и уважение. Только вот заходит к Марфе Игнатьевне с неделю назад – как раз передали по радио – где-то в пустыне (народ там в жаре живет дикой) попали бомбой в госпиталь для беженцев, и новости все показывали какого-то чумазого мальчугана лет шести, слоем пыли и крови покрытого. Так вот заходит Володя к ней, пузырек просит, и видит она – глаза у него тяжелые, пепельные, словно земли в них насыпали, лысина торчит, обмылки волос растрепаны. Уж принял хорошо, думает Марфа Игнатьевна. Ты бы, Володя, поберегся, говорит ему улыбчиво, матерински (как умеет еще, слава богу). А он натянулся вдруг всем лицом, да как зашипит – не лезь баба не в свое дело. И вот такое едва не каждый ее горький денек. А пуще того как призыв. Призывают помалу (только вот зачастили что-то), зато провожающих много. Как ввалятся толпой, пьяные уж все, хоть беги. Хватанет какой-нибудь бритый призывника (тоже бритого) за грудки, да как заорет – эх, Сережа, последний раз, может, пьем! Не поминай братву лихом! – вот страху-то! Так и думаешь, разворотят сейчас всё.

Эта троица ей сразу не понравилась. У Марфы Игнатьевны глаз на таких. Молодой, шустрый, заходил уж перед этим, че-то всё зыркал по углам, бутылку воды взял. Что ж она, Марфа Игнатьевна не знает – такие воду не берут, такие из колоночки попьют, что через дорогу. Другой, бритый, щурый, зубы свои черные всё кажет. И одеты не по людски – в обноски какие, точно спецовки с завода утянули старые. Да и морды не здешние, чужие, со степной азиатчинкой. Сами лыбятся, да так, что хорошего не жди.

Магазинчик Бугру не понравился – на видном месте, на перекрестке. Правда, охраны нет. Так, забегаловка для местных фраеров. Завернули, огляделись бегло. Быстрее только, быстрее нужно, повторял себе Бугор.

– А чего-то у вас в округе народу нету как-то? – осклабился.

– Крестный ход в городе, да праздник, – чего эта убогая бабенка хмурится на них? – Но заканчивается уже, скоро пойдут, – говорит спокойно, да подозрительно. Резче надо, резче. – А вы что, не здешние?

Ну вот, начинается.

– Нет, – надо оглядеться последний раз, – залётные.

– Как же вы ко мне попали? – не унимается. – С этой окраины и въезда в город нет никакого, дачи да поля.