Обратный билет. Рассказы и повесть
К тому времени я уже всегда хотел есть. Хлеб был по карточкам, а все вещи, которые привезли с собой, мама давно выменяла на еду.
– Во причепился на мою голову! – ругалась Манька. Но я не отставал. Я знал: если долго ныть, Манька устанет и махнет рукой. Так и вышло.
– Ты ж хуже горькой редьки! – рассердилась она. И стала завязывать на Маниной шее веревку. А я думал: да пусть сердится, лишь бы не опоздать.
Мы успели. Миска была еще наполовину полна. Я пристроился к очереди. Нищие уже знали меня и только тихонько ворчали. А вот Маньку с коровой они пускать не хотели. – Ишь! – шумели они. – На русские похороны с яврейской скотиной! Мало нам мальчонки-яврейченки! – Обломы сиволапые! – огрызалась няня. – Малые дети явреями не бывают!.. Я это запомнил – в школе ох как пригодилось!..
Пришлось-таки Маньке завести корову за ближнюю оградку. Потом она шустро пристроилась за мной. Нам положили в ладони по ложке риса. Я быстренько проглотил свою порцию и снова пристроился в очередь. Нищие давно уже стояли по второму разу. А я что ли рыжий… Когда раздача была совсем рядом, раздался вдруг злобный крик: – Опять эта корова! Кто пустил корову на погост?..
Директор кладбища, дядя Вася, лупил по маниному боку ее же веревкой. Корова шарахалась, пугая народ.
– Сколько говорено! – прихрамывая, наседал на нее дядя Вася. – Не водите вашу корову на погост! Не мешайте прощанию!..
Он схватил веревку и потащил корову к конторе. – Ой-юй-юй! – запричитала Манька. – Отчепись от коровки, грабастик!.. – Под арест! – не уступал директор. Он загнал Маню в сарай и закрыл его на замок.
– Пропала моя красуля! – скулила Манька. А я думал: – Пропали мы! Что с нами сделает тетя Катя!
Я как в воду глядел. В доме случился тарарам. Или, как говорила бабка Злата, хамишуцер. Зря что ли мама называла тетю Катю «еврейской казачкой»! Каких только проклятий не сыпалось на голову бедной няни. – Капцонес! Гановер!.. Чтоб ты сгорела! Чтоб небо на тебя упало! Чтобы на кладбище места для тебя не нашлось!..
Она ругалась и плакала: – Погубили мою кормилицу! На что я теперь жить буду!
Манька только носом шмыгала. А что ей было говорить? Что это я заставил ее вести корову на похороны? Что ей не хватило духа отвязаться от приставучего мальчишки?
Вдоволь накричавшись, тетя Катя достала из одежного шкафа бутылку с белой головкой и затопала на кладбище.
Корову она привела. Но с того дня что-то пошло не так. С коровой Маней, то есть. На кладбище ее больше не водили. Сено она жевала как-то скучно. И доиться почти перестала.
– Порчу навели! – вздыхала грустная Маня. Я как-то не очень понимал, что такое порча. Но что корове плохо, видел своими глазами. Когда тети Кати не было, мы забирались в сарай, и Манька пробовала скормить Мане принесенную с кладбища траву. Корова только шумно вздыхала, а рот открывать не хотела. – Ешь, Манюня! Ешь, красуля моя! – уговаривала корову няня. И гладила ее по нечесаной шерсти.
А как-то раз, когда мы встречали брата Мишку из детского сада, нас долго не хотели пускать во двор. Когда открыли калитку и мама приняла зареванного сына, Манька первым делом кинулась в сарай. Как будто почувствовала что-то.
– Манюня! – закричала она оттуда. – Где ты, голуба моя!.. Продали!.. Продали красулю мою! – догадалась было она. А потом вышла из сарая и увидела в углу двора что-то темное и мокрое, висящее на веревке. И с него капала вода.
– Зарезали! – заголосила нянька. – Убивцы! Грабастики поганые!.. И прижималась лицом к мокрой шкуре. А тетя Катя только молча смотрела с крыльца.
Вечером, когда все уже улеглись, мама громким шепотом стала уговаривать няню: – Надо тебе куда-то устраиваться, Маня! Сколько же можно так жить? Без паспорта, без карточек… – Домой поеду! К мамке! – таким же шепотом отвечала Манька. – Куда? – не соглашалась мама. – Как ты до своей Рязани доберешься? Время-то военное… – А куды ж мне? – захлюпала носом Манька.
– Надо тебе в ремесленное. Там кормят и одевают. И учат чему-то…
– А то ж, – соображала девчонка. – И пойду. Я этих ремеслух в городе вижу. На вид складные. А то что я у вас? Только хлеб за зря ем…
– Вот и хорошо! – обрадовалась мама. И вдруг тихо заплакала: – Что же получается? Завезли мы тебя и, выходит, бросили… Что я твоей матери скажу, если спросит? Куда мы ее дочь дели?..
– Ниче. Не пропаду! – утешала ее Манька. – Я шустрая!
Она навещала нас по выходным. Приходила такая, что и не узнать было. В черной шинели с блестящей пряжкой на ремне, а на голове черный берет с молоточками. Брат Мишка пугался и начинал орать… – Манечка! – радовалась мама. – Как ты там?.. – В порядке! Карточку рабочую дали! И кормят три раза! И постелю чистую стелют!.. – Не обижают тебя? – волновалась мама. – Я сама кого хошь обижу!..
А потом она стала работать на заводе. И появлялась у нас все реже. А потом маме прислали пропуск в Москву. И снова на трех человек. А Маню никто бы и не отпустил. Она теперь была как мобилизованная.
Больше мы Маньку не видели. Только мама иногда вздыхала неизвестно почему.
Я представляю, как она там бродит, на другом берегу. И ждет, когда появится девочка в резиновых сапогах и корова рядом с ней. – Маня, это ты? – робко спрашивает мама. А я вспоминаю, что где-то есть старая фотография. На ней мой маленький брат и тень на стене. Птичка вылетела.
Обратный билет
Часть первая
Глава первая
Говорят, что прошлое – это остров, окруженный океаном времени. А память – это пароход, который, шлепая колесами по вязкой воде, возвращает нас в места прежних радостей и печалей. Воздух туманен, и сиплый гудок собирает на том берегу знакомые силуэты. О, все они тут: и бабушка Злата, и тетка Рейзл, и дядя Захар, и тетя Соня! Востряковские старожилы!.. Что ты плачешь мама! Я же еще не насовсем! У меня есть обратный билет. Вот он! Чуть помялся, а так – как новенький!
Цок-цок-цок… Цокают по булыжнику звонкие подковы. Скрипит трамвай. Сыпятся искры из-под дуги. По тротуарам спешат люди в шинелях и телогрейках. День в Москве начинается на три часа позже, чем в Омске.
Мы приехали. Соседи-командиры, которым мы с братом надоели за три дня пути, вынесли наши узлы и чемодан на вокзальную площадь.
На такси денег у мамы не было. Но извозчики брали дешевле. И вот мы втроем катим в коляске, а лошадь мотает хвостом, а деревья уже голые, а улицы кривые, а брат Мишка прыгает на маминых коленях и кричит на весь город: «Хоцу ка-ка!».
– Табачный проезд, говоришь? – оборачивается к маме извозчик. – Фабрика «Дукат», говоришь? Мимо не проедем!..
А мама все ахает да удивляется:
– Ах, Садовое кольцо! Ах, Сухаревка! Ах, Цветной бульвар!
Можно подумать, она здесь родилась и выросла.
– Ах, Москва!
Помню – мама еще молода, улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то, зачем-то мы едем…
Едем… Едем… Пароход моей памяти откликается на слово «едем». И начинает выписывать зигзаги, причудливо перескакивая с волны на волну. И вот уже мне открываются иные берега и картины иного возвращения…
Мне было хорошо.
Я не то дремал… не то блуждал на краю реальности.
Ровно гудели турбины.
Далеко внизу неподвижно висели ватные облака.
Самолет летел в Израиль.
— Тпр-ру! – натягивает вожжи извозчик. – Вот он ваш Табачный проезд!
Ни фига себе проезд! Покосившиеся домишки, вросшие в землю до середины первого этажа. Труба, пыхающая серым дымом, и облако мелкой гадости, покрывающей все вокруг.
– Фабрика «Дукат»! – сказал извозчик и быстренько сгрузил наши вещи на грязный снег. – С прибытием вас!
Лошади зацокали подальше от этой отравы, а мама сложила ладони рупором и стала радостно выкликать:
– Ханна!.. Соня!..
И почти сразу же с грохотом раскрылось окно на втором этаже, и оттуда выскочил пацан – постарше нас с братом и в одних трусах.
– Я-яша-а! – проблеял вслед ему жалобный голос.
– Соня! – радостно закричала мама. Она ни капельки не удивилась, как будто прыжки со второго этажа случаются в Москве каждый день.
– Уби-ился! – запричитала, выглядывая в окно, сильно пожилая тетенька вся в седых волосах.
– Соня! – снова закричала мама так же радостно. А пацан уже поднимался, отряхивая от дукатовского шлака голые коленки. —
– Жив, холера? – удивился все в том же окне солидного вида человек.
– Захар! – снова подала голос мама, но уже не так радостно.
– Гановер! Вор! – продолжал бушевать мужчина в окне. – Отдай руку! Или домой не приходи!
Вот так-так! Оказывается, в этой Москве оторвать руку – плевое дело. Мне это как-то сразу не понравилось.
– Оденься! Простынешь! – кричала тетя Соня, выбрасывая в окно свитер и брюки.
– Ни-че!.. – прыгая на одной ноге, влезал в штаны парнишка. -Обсосется!
Никакой руки, кроме двух своих, у него не было. Но дядя Захар в окне требовал свое:
– Верни руку! А то в два счета загремишь в колонию! Вот не сойти мне с этого места!
Ну, приехали! У меня с перепугу в животе поскучнело – нам ведь у этого дядьки жить!
– Соня! Захар! – немножко растерянно звала мама.
Все оказалось не так уж и страшно. Дядя Захар спустился к нам и помог занести вещи в комнату.
– Ишиве бохер! – бурчал он непонятное ругательство Но это уже было похоже на уходящую грозу. А мама и тетя Соня тем временем рыдали, обнявшись.
– Вот здесь она висела! – никак не мог успокоиться дядя Захар. И показывал на ковер на стене.
– Ай, подумаешь, – на минутку перестала плакать тетя Соня. – Лапка… Зажим такой для бумаг, вроде маленькой руки…
– Серебро! – снова вскипел дядя. – Чистое серебро! А этот гановер!.. Вор!..Чтоб ему фонарем стать! Днем висеть, а ночью гореть!
– Захар! – снова заплакала тетя Соня. – Что ты говоришь! Он же сирота! Все, что осталось от семьи несчастной Рахили!
И опять зарыдала в голос. И мама вместе с ней.
Савичевы умерли…. Умерли все…. Осталась одна Таня…
— Плачьте! Плачьте! – не сдавался дядя. – Вы еще не так заплачете, когда вспомните, что эта рука держала! Квитанции за Дорину квартиру! Жировки!
Вот когда я в первый раз услышал это слово: «жировки»!. Иди знай, что совсем скоро оно у меня в зубах навязнет.
Потом пришли тетя Ханна и ее дети: Фаня, Боня и Эля. И все обнимались, смеялись и плакали. Смеялись и плакали. А дядя Захар все вспоминал серебряную лапку и этого «шейгеца» Яшку:
– Зейст! Глядите! Вот тут эта рука висела!.. Чтоб он пропал!
– Захар! Захар!.. – останавливала его тетя Соня.
– Что «Захар»? Это ты его распустила!
А мудрая тетя Ханна смотрела дальше всех:
– Без жировок вы не докажете, что ваша квартира была вашей!
– О! – поднял пухлый палец дядя Захар. – А я что говорю!
– Как-нибудь… – успокаивала себя мама.
И снова пароход моей памяти перескакивает с волны на волну, неведомо по какой логике соединяя прошлое с позапрошлым.
Я был гостем двоюродного брата Бориса. Теперь он звался Борухом и был вполне преуспевающим гражданином своей страны. И он, и его жена Рита приняли меня как родного. Они сделали все, чтобы я мог увидеть и принять в свое сердце Эрец-Исраэль.
Мы побывали на холме, где наш предок Авраам заключил союз с местным царем Авимелехом и получил разрешение пасти свои стада на этой земле.
Борух свозил меня на Мертвое море и в древнюю крепость Масаду. А потом пришла очередь Иерусалима.
— Поезд до станции Усово отправляется со второй платформы!
Проплывает за окном Белорусский вокзал. Паровоз пыхтит и плюется паром. «Беговая»… «Тестовская»… мост через Москву-реку… «Фили»»… Тридцать минут – и мы в Кунцеве. Я закрываю «Серебряные коньки». Я все еще там – лечу по замерзшему каналу, и лед сверкает под светлым голландским небом. Но я уже и здесь – среди черных развалов угля, втоптанного в грязь. Тащусь за мамой и слушаю ее охи да вздохи. Снега еще нет – конец ноября. Но трубы уже дымят, и сосны шумят по-зимнему.
Мы идем мимо пруда, поднимаемся в горку. И вот она – улица Горького, бывшая Богдановка. Какая-то псина с лаем бросается навстречу. Но вдруг замирает, валится на спину. И суетливо машет лапами.
– Артошка! – радуется мама. – Живой! Узнал!
Она наклоняется, треплет собаку по брюху и бормочет про себя:
– Как нибудь!
«Как-нибудь» не получилось. На двери нашей кунцевской квартиры висел амбарный замок. Мама смогла только заглянуть внутрь через замызганное окошко.
– Ну и грязищу развели! – всхлипнула она. И правда, я увидел, какими черными от сажи были печка и стены.
Тут откуда ни возьмись, нарисовались наши соседи. Тетя Рая Штаркман, тетя Таня Иванова, тетя Маруся Курылева и старик Обливанцев. Все принялись обниматься и плакать. К этому я уже привык – взрослые по каждому случаю нюни распускают. Хорошо, что Мишка у тети Сони остался, а то бы он тоже всласть поревел.
– С приездом! С возвращением! – радовались все сквозь слезы. Одна мама плакала без всякой радости.
– Дом-то наш занят… – жаловалась она. – Куда мне с детьми деваться!
– У! – загудели соседи. – Тут теперь плотник Паршин живет!
– Приезжий! – пояснила тетя Таня Иванова.
– Друг-приятель домоуправа! – добавил старик Обливанцев.
– Из одной деревни! – вставила свое слово тетя Маруся Курылева.
– Понаехали тут! – сказала тетя Рая Штаркман.
– Ну-ка, что тут за собрание? – раздался вдруг грубый голос.
Спиной к двери встал здоровенный детина с сильно бородатым лицом.
…и увидел черную бороду и два сверкающих глаза…
«Пугачев»! – подумал я.
– Вы что тут ошиваетесь? – грозно спросил «Пугачев».
– Да вот… вернулись мы… – ответила мама. – Хотелось бы посмотреть нашу квартиру…
– Ишь чего захотели! – огрызнулся мужик. – Была ваша, да сплыла! Нечего было сматываться!
– Да они всю жизнь здесь жили! – попробовали было заступиться соседи.
– А вас кто спрашивает! – оборвал их «Пугачев». – Защитники! У самих рыла в пуху! Думаете, я не знаю! Ты, Маруська, шерсть с фабрики тащишь! А ты, Танька, где кости суповые берешь! А Раиска, вообще, на хлебозаводе работает! Я вас всех на чистую воду выведу!
– Нам же жить негде, – робко пожаловалась мама.
– Ну и езжайте обратно в вашу Сибирь! Там вам самое место! А к дому и близко не подходите! А то в лепешку расшибу!
– И расшибет, – поняла мама, сама не своя от страха. И побрела через дорогу – к бабушке.
Ну, что ж… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…
«К бабушке» это только так говорилось. На самом деле это был дом моей тетки Фримы. А бабушкину квартиру во время войны заняла соседка Ханна Кракова. Судиться с ней не стали, в том доме жить было опасно, он все заметнее сползал в овраг. А у Фримы были целых две комнаты и веранда.
Вот только попасть туда оказалось не так-то просто. Стоило нам открыть калитку, как прямо на нас кинулось что-то черное и с рогами.
– Брысь! – закричала мама, загораживая меня. А от крыльца уже бежала тетка Рейзл с криком:
– Козел! Настя, козел!
– Ах, ты, господи! Отвязался проклятый!
С другой стороны дома выскочила толстая пожилая тетенька с веником и принялась хлестать им огромного рогастого козла. Тот не стал спорить и лениво затрусил на свою половину.
– Холера ему в бок! – никак не могла успокоиться моя тетка. – А штыкл дрек!
Козел, видно, услышал и обиделся. Он взбрыкнул ногами, обернулся и злобно уставился на тетку.
Они долго сверлили друг друга глазами, пока хозяйка снова не огрела его веником.
– Что он сгорел! – пожелала тетка и заспешила в дом.
А там стоял дым коромыслом. Тетка Рейзл рубила мясо на котлеты и, не отрываясь от дела, спорила с древней старушкой – божьим одуванчиком, оборонявшейся от нее длинной костяной трубкой, приставленной к уху.
– За квартиру не плачено! – твердила старушка, тряся бородатым подбородком. – Домоуправ требует, чтобы до конца года все было в ажуре! А не то пени заплатите!
– Халоймес! – кричала в трубку тетка Рейзл. Старушка, видно, была глухая. – Какие пени! Я сама платила и за ноябрь, и за декабрь!
– А где жировки?
– Фрима! – крикнула тетка. – Где квиточки за квартиру?
– Хвейс… – вышла на веранду тетка Фрима. – Може, маме знае?.. Маме! – позвала она.
– Вус? Вер? – высунула голову бабка Злата. – Яки квиточки?
– Верка вчера из каких-то бумажек кораблики клеила, – вмешалась двоюродная сестренка Жанна.
– Да подавитесь вы! – не очень вежливо сказала младшая Вера и шваркнула на пол жеваные бумажки.
– Зейст! – развела руками бабушка. А Фрима замахнулась мокрым полотенцем.
– Чепен зи нихт! – заступилась бабушка. В смысле «не трогай ее!», наверное.
Тут только они заметила нас.
– О, Дора! О, Илюша! О, Миша! – обрадовалась Фрима..
А сестренка Жанка тут же сказала свое «здрасьте»:
– А ваша квартира занята! Там плотник Паршин живет!
– Горького, двадцать девять? – всмотрелась в маму старушка издомоуправления. – Как же! Личность заметная! На трудовом фронте был. Ой, намаетесь вы с ним!
– Нам же жить негде, – снова пожаловалась мама.
– Судиться надо! – посоветовала старушка. – Доказать, что вы все это время за квартиру платили.
– Ну да! Ну да! – обрадовалась мама. – Сестра платила.
– Соберите жировки и наймите хорошего адвоката!.. Только я вам ничего не говорила!
Мама не стала рассказывать про племянника Яшку, руку и пропавшие жировки. А тетя Рейзл пробурчала:
– На хорошего адвоката хорошие деньги нужны.
Она-то знала, что у мамы не только хороших, но вообще никаких денег нет. У тетки Фримы денег тоже не было. А сама тетка Рейзл и так все время твердила, что живет на копейки, которые ей платят за работу кассиром в магазине. И вообще, не могла она простить маме, что уехала та от своего мужа в Омске. Тетка хоть и была незамужней, но лучше других знала, какой должна быть хорошая жена.
А у бабы Златы из всех капиталов была только серебряная монета невесть какого затертого года да желтый клык, который у нее выпал еще до войны…
В общем, остались мы у них ночевать.
Да и не на одну ночь. Фрима перебралась в комнату к бабушке и Розе. А мы вдвоем утеснились на узком диване. А на другом безобразничали мои двоюродные сестренки: Жанна и Вера. Они были неугомонные, до поздней ночи воевали за место у стенки. А днем не давали житья бабушке. Особенно приставучей была старшая – Жанна.
– Баб, а баб, а сколько у тебя детей было? – цеплялась она к бабушке.
– Хвейс… Я знаю … – разводила руками старушка. – Чи девять… Чи десять…
– Что ж, ты не помнишь, сколько умерло?.. сколько выжило?
– Хвейс… Бог дал… Бог взял…
Откуда моя еврейская бабушка взяла эту русскую поговорку? Она была родом из Александрии. Но не той, что в Египте, а той, что в степи под Херсоном.
Она была ровесницей не то Ленина, не то Сталина – теперь уж не помню. О своем детстве ничего не рассказывала. Только – как бегала за десять верст на железную дорогу: царский поезд должен был проехать.
Она имела привычку сидеть у окна веранды, уперев локти в подоконник и положив подбородок на ладони. Наблюдала за проходящей за забором жизнью – как будто кино смотрела.
Когда надо было позвать внучек – моих двоюродных сестер – она кричала: – Жа!.. потом сбивалась, вроде бы забывала имя Жанны, и звала следующую: – Вера!.. Получалось: – Жа… Вера! Так мы и стали звать бабку Злату – «Жавера».
Чаще всего «Жавера!» слышалось из уборной. Бабушка имела привычку просиживать там часами. И все это время козел терпеливо караулил ее. Стоило старушке приоткрыть дверь, как злобный зверь, наклонив башку, напрыгивал на нее. Вот тут уж бабка Злата голосила на весь двор:
– Жа… Вера!..
Девчонки выскакивали с веником.
– Тимошка, брысь! – хором кричали они. И козел Тимофей послушно убирался в сарай, который тетя Настя как всегда забыла закрыть.
Помню, мы поднимались по склону холма, поросшего редким лесом, и Борух вглядывался в просветы между деревьями.
– Где-то здесь… – бормотал он, притормаживая. – Дорога-то одна… Только дальше придется пешком…
Мы оставили машину и побрели наверх.
И почти сразу же открылись верхушка холма и два серых надгробия.
Смеркалось в ноябре рано, и я сомневался в чувствительности моей пленки.
– А все-таки попробуй! – попросил я брата. – Только захвати обе могилы!..
Пока Борух прицеливался, я собрал горсть камней и разложил их по краям плит.
Я уже привык к этому ритуалу поминовения и даже находил в нем ощущение некоей родовой сопричастности…
Щелкнул затвор, сработала вспышка.
Сумерки стали гуще, зато как будто посветлел камень надгробий.
– Ну, скажи, – спросил я Боруха, – откуда известно, что здесь лежат Самсон и его отец? Есть какие-то свидетельства? Документы? Раскопки?
– Понимаешь, тут всегда кто-то жил… И они знали… Дед передавал сыну… Сын внуку…
– Три тысячи лет?
– А что?.. Ты понимаешь, для них это обычное дело… Олива, которую посадили во времена первого храма… Колодец, который выкопал Авраам… Холм, где похоронен Самсон…
Глава вторая
Жить нам было негде и не на что. Мама все жаловалась, что у нас нет какой-то прописки, а без нее карточек не дают. Она оставляла меня у бабушки, а сама моталась в Москву, к сестрам. Искала ходы-выходы к адвокату, чтобы квартиру вернуть. Иногда брала и меня с собой.
Мы шли на станцию «Кунцево», где ждали поезда из Усова. Его притаскивал пыхтящий паровозик. Нас с мамой пускали в детский вагон. Все стены там были залеплены картинками про трех богатырей и медведей в лесу. И народа там было меньше, чем в остальных вагонах.
Поезд приходил на Белорусский вокзал. И мы тащились пешком до фабрики «Дукат».
К тете Ханне надо было пробираться по темному низкому коридору с земляным полом. Комната была какой-то кривой, а посредине стоял столб, на котором держался потолок. Окно до половины было засыпано мелким шлаком, который выбрасывали фабричные трубы. Я помнил, что до войны окно еще открывалось, и мы играли в прятки, выскакивая в него, и обегали дом, возвращаясь в дверь. Теперь же шлак почти до середины закрывал окно. И солнца в комнате никогда не было.
Зато в углу притулилась этажерка. А на ней книги. Ого! «Таинственный остров»!.. «Пять недель на воздушном шаре»!.. Жюль Верн!.. Я даже забыл о сковородке, на которой что-то вкусно скворчало. Тетя Ханна умела готовить. Не то, что тетя Соня, у которой хорошо получалась только манная каша. Зато кусок сливочного масла, который она клала в тарелку, на всякий случай загораживая ее от дяди Захара, был таким большим, какого у бабы Златы мне бы никогда не дали. В голодное время этот кусок масла бегал за мной во сне.
– Мы поднимаемся?
– Нет! Напротив! Мы опускаемся!
– Хуже того, мистер Сайрес: мы падаем!
– Выбросить балласт!
– Брось книгу! С тобой же разговаривают! – выговаривала мне мама.
– Да пусть себе!.. – успокаивала ее тетя Ханна. – Все лучше, чем по крышам бегать!
Видно считала, что лазание по крышам это уж самое последнее дело.
У тети Сони книг почти не было. Одна «Как закалялась сталь» с какой-то загогулиной на обложке. Потом-то я понял, что это штык.
Тети Сонина комната была в этом же доме, но на втором этаже. Хозяева ее уехали в эвакуацию, да так и не вернулись в Москву. Комната была просторной и светлой. Не сравнить с той, где они жили до войны. В самом настоящем подвале. Кто-то догадался разгородить его фанерными стенами. Получились клетушки, в которых помещалась кровать и крошечный столик. Сидеть приходилось на кровати, а стоило прислониться к стене, как все перегородки в подвале принимались ходуном ходить.
Дальше мы ехали уже в полной темноте.
Свет фар летел по буграм неизвестно кому принадлежащего придорожного мусора… по заборам никем не охраняемых цитрусовых плантаций…
И высоко в небе проплывали ожерелья поселений, накинутые на приплюснутые макушки библейских холмов.
«А, может, и правда, – думал я, – время для людей, которые живут на этой земле, течет по-другому?
В нашем растянутом «вчера» толпятся Наполеоны… Чингисханы… Карлы Великие… А в их прошлом рукой подать до мальчика Давида. И у стариков еще ноют ноги от скитаний по Синайской пустыне… И они никуда не уходили с этой земли…».
