Антихрист

6

По иронии судьбы я оказался в той же темнице, что и много лет назад. Теперь мне была известна дальнейшая судьба в отличие от прошлого раза: распнут на кресте и забудут про меня. Они возжелали распять Христа, однако на их пути встал я, а они даже не заметили этого. Вдруг вся сложившаяся ситуация мне показалась чертовски смешной, пока в моей больной голове, как опухоль, не воспалилась мысль: «Я есть Сын Божий». Теперь ясно почему они не заметили подмены, потому что просто-напросто ее не было. Не в мои руки выдались тогда 30 сребрянников, и не я вел ту толпу в покои. Ученики те предали меня. Все стало ясным, как день, и, конечно, казалось более всего здравым.

Как сейчас помню последнюю ночь перед распятием. Я не спал, сидел и думал: «Если есть я Сын Божий, так почему не спасет меня от гибели верной Отец?». Чем ближе становилось к утру, тем чаще мой истеричный смех колебал стены.

На утро дверь с ужасающим скрипом отворилась, и меня ослепило светом. Опять схватили за подмышки, вынесли во двор, кинули на землю. Солнце только поднялось: вокруг слышались душераздирающие крики и удары молотков. Надо мной кружились, как коршуны, охранники-надзиратели с плетьми. Я с улыбкой наблюдал за всеми. Вскоре принесли и мой громоздкий крест: из него торчало множество заноз, которые при первом же прикосновении с моим телом вонзились в него, вызвав небольшое неудобство. Дальше начали гвоздями забивать мои руки, но я не чувствовал боли, лишь с интересом наблюдал за напряженными лицами своих палачей. Мне хотелось знать о чем же они думают в такие моменты, или их головы не наполнены жаждой мысли, потому что когда понимаешь, что обрекаешь человека на смерть, не хочется думать о нем, предполагать о некой его любящей семье или друзьях, которых он никогда не увидит. Ведь от таких мыслей тошнит, а палач должен быть хладнокровен. Как я наслышан, палачи долго не живут, не потому что у них возникают проблемы со здоровьем, хотя и не без этого, но в редких случаях, чаще же они вешаются и травятся алкоголем, так как их мучает совесть, после такого вряд ли можно спать спокойно, ибо, как утверждают сами вершители правосудия, усопшие души казненные ими, приходят к ним во сне, терзая их. Не мудрено после таких сновидений с ума сойти на первом повороте. Получается так: убиваешь людей, медленно убивая себя; сам на себе заканчиваешь пищевую цепочку, которую начал.

Глядя на них я думал: «Разве счастливый человек будет убивать других? а себя?». Ответ тогда пришел незамедлительно: «Нет». Мне стало жалко моих палачей, и счастливая улыбка сменилась грустью и печалью. Меня вместе с остальными осужденными подняли, вогнав в одну цепочку, вывели на сонные улицы, где собрались много зевак, и пнули, чтобы мы шли. Крест на спине казался, как никогда, тяжелым. Каждый шаг знаменовался дрожью в коленках и слабостью в ногах. На середине пути стало невыносимо. Я прислонился к стене дома, из которого выбежал хозяин и писклявым голосом наорал на меня. Оказалось, я своей кровью замарал его магазинчик. В ответ он услышал проклятие из моих уст: «Чтобы тебе так вечность ходить». Меня вновь пнули, и я побрел дальше, изнывая от жары. Как стадо нас вели до самого места казни – до пустыря на окраине города. Вокруг только пески пустыни и вшивые кустарники. На меня надели терновый венок, прижав его мечом, чтобы сильнее впился мне в голову. Кажется я даже почувствовал как один из шипов вонзился так глубоко, что коснулся кости черепа. Нестерпимая и ужасная боль во всем теле, как расплата за содеянное, за предательство, которое так и не успел довести до конца, раскаялся, принял все страдания на себя. Вдалеке слышатся удары и все тот же душераздирающий крик. Странно, но как быстро на моем лице стерлась улыбка и пришло осознание того ужаса, что меня ожидает. Хотелось кричать, но кто услышит? Хотелось плакать, но кто поймет, утешит? Организм оказался вдруг слабее, чем мне хотелось, и я не смог с гвоздями выдрать руки, оставшись висеть в ожидании своей неминуемой участи. Вскоре страшные большие палки дошли до меня, диаметром не меньше моего запястья уж точно. Ко мне подошел огромный человек, состоявший, как казалось, только из мышц; страшный человек, ростом таким, каким не встречал не до, не после. В его крепких руках была палка, которую он держал, стиснув зубы, чтобы кости сломать уж наверняка с первого раза. Первый взмах раздробил полностью стопы. Я лишь поднял взгляд вверх, где летали стервятники, ожидая нашего мяса, и стиснул зубы. С каждым ударом мое тело превращалось в фарш под кожей, но снаружи из меня получилась неплохая отбивная. Переломав все косточки и прибив ноги, они пошли дальше. Время вдруг стало вязким. Мне казалось иногда, что не меньше вечности продолжаются мои страдания, но, к моему счастью, солнце наконец-то стало опускаться за горизонт, а значит закончились мучения тех, кто еще раньше не умер на кресте. Жирный ублюдок, сам не верящий в то, что говорит, не верующий в своего Бога, пиявка на теле общества, пожирающий землю и золото, прикрывающий свое огромное пузо черной эфодой, не доходившей даже до колен, идет между трупами и мучениками, освящая их на смерть. За ним идет воин, что ломал кости утром, а теперь он благородный палач, подносящий к моим губам смоченную губку, как последнюю милость от своего государя. Противное зрелище. После столь глупой церемонии пика вонзается в мою грудь.

Следующее мое воспоминание, словно дежавю: я иду по жаркой пустыне, передо мной лишь солнечное море из миллиардов песчинок. Иду туда, где у меня украли мечту о спокойствии и бескрайнем зеленом поле. Не могу сказать кто снял мое кровавое тело с креста, куда утащил, где бросил и зачем ему было нужно, как не могу сказать каким образом смог уйти из города, оставшись незамеченным, однако мне было абсолютно ясно одно: теперь меня с моей мечтой никто не сможет разлучить.

Через пару дней прибыл в тот самый город, из которого меня пару лет тому назад варварски вырвали, разрушив созданную мной идиллию уединения. Свой дом я нашел быстро, он пустовал, как и большинство. В моей памяти еще жил тот оживленный городок, каким я видел его в последний день мирной жизни, но теперь трудно было найти хоть одного человека, а тех, кого мне удавалось встретить, убегали и прятались в домах. Овец во всем городе нашлось всего две. Мне удалось уговорить владельца продать мне их вместе с небольшим загоном. Тем более сам хозяин был уже стар и немощен: ноги его с трудом ходили, глаза с каждым днем становились лишь хуже, вскоре он даже имя свое стал забывать. Родных у него не было, поэтому заботится о нем оказалось некому, и я благородно предложил свою помощь. Поначалу я сам приходил к нему, а через пару месяцев уговорил его переехать ко мне жить. Мы любили с ним много и подолгу говорить, когда солнце садилось за горизонт, тем более поговорить было о чем. В таких беседах старик рассказывал, что у него было три сына, которых растерзали на арене, и дочь, ушедшая в страхе быть схваченной за свою любовь к Христу. Его жена умерла в тот же год, когда сыновей схватили, а сам он, как и я сейчас, тогда стал браться за несколько работ, потому что нигде не платили достойно. Тем более из многих мест его попросту гнали, ибо никому не нужен был полумертвый старик. Вам интересно на какие шиши я купил их? Трудно ответить откуда, но у меня за поясом нашлось пару монет. Кто их туда положил? Этот вопрос мне до сих пор мучает главу.

Как сейчас помню ту последнюю ночь, когда мы проговорили до утра. Он тогда много шутил и смеялся, что не было ему свойственно. Старик словно предчувствовал приближающуюся смерть и радовался ей. Тогда мне было не ясна его радость, потому что я был слишком молод, полон сил и только осуществил свою мечту после долгих странствий. Перед самым рассветом, когда уже стали ложится спать, я спросил его: хочет ли он жить вечно. На что он ответил: «Жить вечность наказание. Видеть как твои близкие и любимые люди умирают, любить и знать, что ты увидишь их смерть ужасно. Я не хотел бы никого любить более своей жены ушедшей от меня… Не знаю как смог пережить ее смерть, а вечность дает множество шансов переживать ее смерть вновь и вновь… Жить в вечных войнах, болезнях и смертях, надеясь на единственный стимул – любовь, нет, даже столь прекрасное чувство теряет свой божественный лик, ибо обречена быть зарыта в землю ни один десяток раз и оплакана в тысячу раз больше. Закрытие сердца, обречение себя на одиночество и вовсе подобно петле на шее. Единственную вечную жизнь, которая для меня была бы приемлема – небесная, но и оттуда вскоре погонят, как вшивого пса с богатого двора, дальше жить». После этих слов мы уже не разговаривали никогда и легли спать. На следующее утро старик не проснулся. Только теперь я в полной мере понял смысл его слов…

Что я чувствовал в те минуты, когда на заднем дворике хоронил его? Наверное обиду. Обидно не услышать его голос, не помочь ему встать с кровати, не поспорить с ним, не увидеть слепых старческих глаз и беззубую улыбку… Помолчу, пожалуй, не могу писать…

7

Надо ли говорить, что жизнь которая мне казалась идеальной вдруг поблекла после смерти моего добродушного старика. Больше не хотелось пасти овец, поэтому я их обрил, зарезал и съел. Шерсть продал и на вырученные деньги купил вина. Стал опять воровать еду и монеты, но удовольствия от содеянного не получал. Так могло бы продолжаться вечно, но через месяц в наш город приехала одна семейная пара, которая поселилась в соседнем доме и которыми я возымел дружеские отношения. Их звали Азарий и Ревекка. У них в ту пору все только зарождалось. Первые денечки своей жизни без родителей в своем уютном гнездышке – прекрасная пора. Он работал в кузне, изготавливал первоклассные клинки, однако мои все равно изящнее в бою, Азарий считался одним из лучших во всей Римской империи, поэтому жили они в полном достатке: большой двухэтажный дом с пятью комнатами, отделанные редчайшим деревом (меня поразило тогда откуда они достали столь ценный вид), резные кровати, спали на пуху с шелковой наволочкой, на руках блестели золотые браслеты, но не было рабов, как было принято во всех столь же богатых семьях. У меня никогда не было зависти к их быту, ведь я прекрасно понимал, что после своей смерти они с собой все золото и серебро не заберут, а вот я после их смерти очень даже могу забрать. Ревекка работала на полях за городом. Поле было небольшое, поэтому ее двух рук хватало в полной мере, однако вскоре, по мере отвоевывания земель у природы, двух рук стало не хватать. Когда еще плантации не разрослись сильно, Ревекка выращивала виноград для себя, но позже винограда становилось все больше, и она стала делать вино, которое сама же продавала. С первых дней девушка приглянулась мне, поэтому еще одни две руки, которые помогали ей, оказались моими. С моей помощи ей наше знакомство и началось. Чуть позже я узнал и ее мужа, которому также вызвался помогать в кузне, одновременно обучая его мастерству, что помнили мои руки, хотя и прошел уже ни один год без жаркой работы.

Целых десять лет я оказывал Ревекке знаки внимания, желая переманить к себе в постель, но все мои цветы были втоптаны в землю, но не на моих глазах. Однако случилось одно событие, которое, как мне казалось, теперь уж точно склонит ее ко мне: Азарий заболел. Его руки стали очень сильно трястись, теперь он больше не мог держать молота в руках. Такова уж плата. Я посчитал, что судьба дает мне шанс, но как горько ошибся. Они стали стремительно терять все свои богатства, потому что Азарий более не мог выполнять заказы. Им даже пришлось продать вскоре свой дом и все украшения. Ревекка, по моим думам, должна была перебежать ко мне, однако все случилось с точностью да наоборот. Она стала любить его сильнее прежнего, работать он теперь стал работать вместе с нею, вина и винограда теперь продавали больше, но не настолько, чтобы покрыть прежние аппетиты. Надо сказать, что меньше чем через год после их приезда у них родился сын, которого Азарий стал обучать своему мастерству. После начавшейся болезни его отца я принялся за его обучение.

Через год после начала болезни мужа мастерская его вернула своих покупателей. Большей частью прибыль я отдавал им, хотя Азарий и сопротивлялся, настаивая, чтобы мне забирать ту часть денег, которую отдавал им. Мы каждый раз жарко спорили на эту тему, однако он в конце концов соглашался и, опустив голову, брал деньги со словами: «Эх, плут, умеешь уболтать». Азарий говорил шутя, но его поникшему виду было видно, что трудно ему было шутить в такие минуты. Наверное мужа огорчала его беспомощность, ведь он больше не мог зарабатывать деньги своим любимым делом из-за болезни. После того, как Азарий заболел, он принялся выпивать, хотя до сего за ним я такого пристрастия не замечал. Видимо болезнь ударила сильнее, чем только по рукам, она вирусом проникла глубже – в его душу. А деньги ему были нужны, чтобы не пить своего, а покупать более дешевое и кислое вино. Эта-то его привычка и сгубила.

Как знать как сложилась бы его судьба не заболей он. Кузнец – это было призвание Азария, потеряв которое, что-то внутри него сломалось. Огонь в глазах мужа, запомнившийся мне при первой встрече с ним, вдруг потух, словно вино затушило его. Ребекка видела все, но, как она не старалась, пламя в его груди затухло, а сердце остановилось, словно и не билось никогда вовсе. А ведь прошло всего три года после начавшейся болезни. Во мне вновь вспыхнуло то самое жгучее чувство обиды, ведь я за эти годы успел с ним подружиться, однако нынешнее чувство быстро затухло. Казалось бы, что теперь соперника за сердце Ревекки нет, но я вдруг понял, что недостоин ее и не смогу любить ее так, как Азарий. Ведь он боготворил свою жену, носил на руках (изредка, но все же), говорил, что она его смысл жизни, хотя в их жизни я никогда не замечал чего-то особенного: спокойная и монотонная жизнь каждый день. После похорон Азария Ревекка на нервной почве слегла. Не в моих силах было ее бросать в столь тяжелый момент жизни, поэтому ухаживал за ней 3 дня и 2 бессонных ночи. Уже в первую ночь у нее поднялся сильный жар. Она стала бредить и звать усопшего. Я помню весь ужас, который охватил меня в те минуты. Страх приближающийся смерти охватил меня. Предчувствие чертовой пляски выказало всю беспомощность перед нею. На третью ночь ее не стало, как и младшего их сына. Но особенно запомнился момент, когда перед самой смертью она повернулась ко мне, вперив в меня свой опустошенный взгляд, произнесла: «Ты пришел за мной?», улыбнулась и выпустила последний вздох из своих губ. Холодные мурашки пробежали по моему телу. Ноги покосились, и я упал, а ее пустые глаза все смотрели куда-то вглубь меня. Собравшись с силами подошел и закрыл глаза усопшей. Ревекку и ее младшего сына похоронил на заднем дворе: отец, мать и младший сын – все легли рядышком. Пока капал для них могилы и укладывал их туда, не мог остановить слез, а когда их закопал, то немного стало легче, даже плакать перестал. Под моим крылом остался их 12-летний сын и 7-летняя дочь. У меня никогда не было собственных детей, поэтому и опыта обращения с ними, а тут сразу двое. Я старался быть добрым и обучать их мастерству родителей. Мы втроем ходили в мастерскую, но ковать учил только мальчишку, потому что понимал – не женское дело молотом махать. Зато за виноградником ухаживали все вместе, хотя лучше получалось у дочурки. За те годы, что прожил с ними, успел полюбить их, как родных, а они мне ответили тем же, но для них я все равно оставался добрым дядюшкой. Мне хотелось быть для них отцом, однако в полной мере эту нишу, к сожалению, не мог заполнить. Через шесть лет столь размеренной жизни старшенький женился, и я оставил ему дом его родителей, а младшая была мною выдана замуж. Сам я вернулся в свой давно оставленный уголок, однако мастерскую не забывал и часто туда захаживал. Старший бросил кузню, стал жить на те деньги, которые были заработаны мною, и вскоре от безделья стал сильно выпивать. Дочурка с мужем перебралась в соседний город и больше не могла ни посещать меня, ни работать в винограднике. Мне бы и хотелось им заниматься, но в кузне заказов слишком много было. Жизнь вдруг поблекла для меня. Я стал все чаще ворошиться в прошлом, вспоминая как мы втроем с ребятишками весело топтали виноград, как с сыном ковали клинки, обливаясь потом, как счастливые приходили домой после трудового дня. Вспоминал те времена, когда Азарий был жив. Я стал жить воспоминаниями.

Через год кузня была мною оставлена, ведь более не доставляла мне того удовольствия. Пробовал возродить погибший виноградник, но безуспешно. Старший стал очень сильно пить, а когда он был пьян, то становился невыносимым. Болезненно сейчас вспоминать тот вечер, когда мы с ним разругались.

Я тогда заглянул в кузню, чтобы сделать подковы соседской лошади (обещался давно), только раздул огонь в печи, когда в мастерскую пьяный ввалился старший, еле держась на ногах, подошел ко мне вплотную и стал смотреть своими кристальными глазами в мои очи. Надо сказать, что от него смердило вином.

– Что же ты кузню бросил? – произнес он своим заплетавшимся языком.

– Не по сердцу мне стало, – спокойно, но с презрением к его пьяной рож ответил ему.

– Не по сердцу, – громко передразнил старший меня, – а мне думаешь по сердцу, что ты денег больше не приносишь?

– Тебе бы лишь свое свиное рыло напоить, – губа нервно дрогнула.

– Был бы жив отец…

– Погнал бы тебя в шею.

– Что? – заорал он и замахнулся кулаком на меня.

Однако я раньше успел оттолкнуть его от себя. Он с грохотом упал на спину. Я направился к выходу, а старший мне вслед прокричал: «Пошел вон отсюда и не приходи сюда», но мне уже было наплевать на его слова, которым тогда не придал никакого значения. Через пару дней старший уехал, не сказав и слова. Он продал и дом, и кузню. После того вечера, когда мы поссорились я больше его не видел.

У меня было достаточно денег, чтобы выкупить кузню, собственно говоря, я так и поступил, но прежней радости она мне не приносила. Пробовал возродить виноградник и через пару лет мне удалось, однако и тот радости перестал доставлять. Единственным занятием моим осталось лишь вспоминать былые времена, когда мы вместе с Ревеккой заботились о винограднике, поэтому я решил найти себе женщину, а наиболее быстрым способом найти даму мне показалось пойти в ближайший притон дам легкового поведения. Там сразу приметил одну прелестную особу, чей образ запомнился мне тогда отчетливо: длинные каштановые волосы перекинуты на плечо, карие глаза застенчиво, но со страстью, смотрят из-под лба, маленький носик аккуратно сложенный, тонкая полосочка губ приподнята в уголках в хищную улыбку, лебединая шея, оголенные плечи, тоненькие ручки. Меня поразила тогда красота этой девушки, поэтому я выбрал ее. Она робко пошла следом. По ней было видно, что тельце еще дышало молодостью; в движениях сохранилась неуверенность. Ее пугало предстоящая близость, и я видел это. Когда мы вошли в спальню, то девушка совсем засмущалась, покраснела и закрыла руками лицо. Я нежно отвел ее руки в сторону, она опустила глаза, одежда упала с нее. Пальчиком поднял ее голову вверх, дева не открывала глаз, а тело все пылало огнем. Мои губы нежно притронулись к тонкой шее (к слову надо сказать, что столько нежности еще не проявлял ни к одной женщине в своей жизни), пальцы изящно повторили форму ее щеки, шеи и даже груди. Когда я коснулся сосочка, то она вздрогнула и открыла рот, своими поцелуями обласкал ее лебединую шею, потом слегка толкнул деву на кровать и та покорно повиновалась моим движениям. Я, словно гора воздвигнулся над ее юным телом. Мне было страшно раздавить столь хрупкое тело, хотя наши обнаженные тела соприкасались, но основной упор делал все же на руки. Пальцем провел по линии губ, заставив открыть их. Тогда нежно, однако страстно пронзил их своим языком. Мои пальцы повторили форму ее тела до самых бедер, губы поцелуями зажгли ее щеки и шею, однако огонь моих губ мчался все ниже по чертам линий девушки ниже к груди, сжигая в огонии ее сосочки и заставляя первым довольным вздохам вырваться из ее уст. Опустившись на уровень бедер пальчиками провел по внутренней стороне ножек, почти касаясь девичьего плодородного дерева, которое моим устам суждено превратить в пепел. Она вонзилась в простыню своими острыми пальцами, взвизгнув как маленький щенок, которого случайно придавили. Я хитро пропустил ее околобедренные губы, покрывая поцелуями сладкие ноги до самых кончиков пальцев, в конце даже прикусив большой палец. Не отводя своих когтей от нежных бедер девушки, вернулся к тому месту, которое нарочно было мною упущено. Своими губами впился в ее половые, заставляя мешать коктейль из наигранных и настоящих стонов и криков. От губ нижних я вернулся к верхним, вовлекая их в сладострастный поцелуй и медленно, но уверенно входя в нее, извлекая тот самый актерский талант криков и стонов, которому деву так долго обучали…

Надо ли говорить, что после этой ночи я влюбился в девушку, а точнее мне так уж очень хотелось думать, поэтому на следующий день, собрав все свои богатства и учтя ошибки более чем 20-летней давности, направился к ее хозяину. Тот запросил аж сотню золотых монет (!). В ту же минуту я опешил и яростно набросился на него с кулаками. Однако он оказался не дурак и у него имелось два первоклассных война в охране, которые постарались отнять мои удушающие объятья. Схватив меня сзади за руки подумали, что теперь-то я нейтрализован, но здесь моя кровь закипела. Вырвав резким движением одну лапу, с размаха ударил первого охранника, и его голова отлетела, заливая кровью покои, второй от увиденного опешил и поплелся назад, но мои цепкие клыки вонзились в сонную артерию бедняги. Расправившись с этими двумя обернулся на свою главную жертву, которая онемела от страха и только могла лишь шевелить глазами. Я тогда подошел к нему, взглянул в глаза и, сказав: «Глупец», свернул ему голову голыми руками. Дабы не выйти в крови умылся водой, которая была в покоях, и объявил, что теперь она моя.

Теперь мы стали жить с нею вместе. Дева не знала своего имени, поэтому я ее назвал Наина. Мне очень уж нравилось это имя. Первые месяцы жилось туго, денег много не было, однако работа делалась – деньги капали. Прошел почти год, когда за покорностью Наины смог разглядеть не любовь ко мне, а лишь благодарность за спасение от страшной участи. До меня только тогда дошло, что я не влюбленный пылкий юноша, лишь рабовладелец и хозяин. Видимо, верно говорят: «Рабом рожденный, рабом и умрет». Иллюзия счастья вдруг рухнула в один момент. Вся ее красота и молодость перестали ласкать мое эго. Мне хотелось бежать вон из дома, прочь от сей чертовки, но куда? В том году я познакомился с неким братством, которое было за освобождение Иерусалима от завоевателей Рима, они часто собирались под вечер и просиживали до утра, обсуждая как можно подорвать власть, именно поэтому я вступил в их братство. В нашем городе их было всего человек пять, вместе со мной, на момент моего поступления, однако меня это волновало в последнюю очередь. Они собирались то у одного, то у другого, бранили власть и пили вино, говорили, что правители уже одним своим присутствием на троне оскорбляют Христа. Я больше молчал и все больше пил, боясь разрушить уверенность своих оппонентов в их иллюзиях, если и говорил, то передавая своими словами их речи, да так искусно, что никто не замечал сего, восхищаясь моими словами. В ответ они утвердительно кивали и даже хлопали. Среди них закрепилось мнение в моем прекрасном уме. Однако их братство в нашем городе не просуществовало. Через месяц первого из них казнили за воровство булки хлеба на рынке, второго обвинили в измене церкви и распяли, третьего избили до смерти, когда тот шел домой в зверски пьяном состоянии, четвертый был убит девушкой легкого поведения в самый интимный момент, а в моей жизни ничего не изменилось. Разве только, что спать стал чаще.

Я понимал: жить вот так дальше было невозможно. У меня оказалось достаточно времени, чтобы накопить денег на самый захудалый домик где-то на окраине деревни. Тем более запас благодарности Наины стал подходить к концу, это чувствовалось в ее голосе, улыбке. Я стал бояться спать рядом с ней, потому что все ждал, когда она меня заколет ночью. Прошло чуть больше года, когда мною было окончательно решено уйти. Не было ни капли сожаления в расставании с нею, а вот с городом оказалось невыносимо тяжело прощаться. Столько лет провел здесь и вот вынужден покинуть его. Перед отходом я зашел во двор дома, в котором жила Ребекка, чтобы попрощаться с нею, Азарием и малюткой. Встав, я кинул последний взгляд на их могилки и направился в путь. Их дом и кузня так и остались пустовать, никто ни разу туда не возвратился. Ни старший, ни младшая за все время не прислали и известия о себе. Обидно.

8

Уже через пару дней я благополучно добрался до какой-то деревеньки в десять домов. Свободных из них не оказалось, поэтому мне пришлось проситься на ночлег, чтобы приютили хотя бы на ночь. Конечно, не в первый дом удачно получилось попасть, но мир не без добрых людей. Каких-то планов на будущее не строил, да и что там можно построить из гнилых досок моей жизни. Меня к себе пустила одна очень пожилая дама, которая умерла в ту же ночь, словно ждала моего прихода. Никто о правах после ее смерти не заявил, поэтому я решил остаться жить там, а милую женщину похоронил на заднем дворе. Вскоре нашел работу в поле, как и все, выращивая пшеницу. Работа большого удовольствия не доставляла, а вот скуку убивала. Однако она самая все же частенько наведывалась ко мне по одиноким вечерам. Надо сказать, что местные на меня еще долго смотрели косо. Хотя я был со всеми знаком и многих смог убедить в своей доброте, но даже после дести лет, которые там прожил, оставались те, кто недоверчиво глядел в мою сторону. Уж довольно странные обстоятельства предрекли мое появление в сей деревне: две смерти. Умерла уже очень старая супружеская пара, да и еще старушка, приютившая меня, также умерла, да и еще в первую ночь моего появления, поэтому и пошли тогда нехорошие сплетни, отголосок которых гулко стоял у всех в ушах, даже после стольких мирных лет. Многие все не переставали твердить, что я есть нечистая сила и со мной старались излишних связей не иметь. Конечно, такое отношение ко мне не могло не коробить, но ради добрых отношений с ними пришлось проглатывать сию горькую пилюлю недоверия.

Столько лет пребывания на одном месте, в котором тебя не очень-то и любят, утомляет. Вот и я устал, поэтому решил покинуть на несколько дней деревню, возвратившись в город, в котором 10 лет назад оставил Наину. Мне не составило труда найти тот самый дом. Остановившись стал вглядываться в окна, но, видимо, никого не было внутри. Хотелось верить, что у нее все хорошо, и она нашла достойного мужа. Эх, так и не решился тогда постучать в дверь. Дальше я направился к кузне, которая продолжала пустовать. На меня нагрянули теплые воспоминания, как ковали со старшим, однако тут же колючее чувство вспомнившейся ссоры с ним сдавило изнутри так же, как когда-то давили виноград с младшей, затем вновь мрачность прощания с ней, когда отдавал ее замуж. Потом я посетил задний дворик, на котором покоилась Ревекка, Азарий и их самый маленький сыночек. На меня опять нахлынули воспоминания, и я расплакался от досады, что их сейчас нет рядом. Уже темнело, поэтому мною было решено переночевать в давно заброшенном доме старшего. Они оставили почти все вещи. Тут осталось все так же, как я помню. Видно было, что собирались в спешке. Я оставил почти не тронутым дом в знак памяти о былом. Переночевав, рано по утру направился дальше, в родной город. Солнце поднялось невысоко, однако уже припекало мою спину. С собой у меня еще оставался кувшин воды и булка хлеба, которые купил на местном рынке за цену в три раза превышающую цену 10-летней давности. Обычно хлеба доставлялись из моих родных краев и стоили очень дешево, а столь резкое повышение стоимости взволновало меня, ибо являлось лакмусовой бумажкой событий, что происходили там, куда я держал путь. На сердце стало тревожно. Всю дорогу надеялся на лучшее, но случилось худшее, чего даже не мог предположить.

Уже на подходе к городу был виден черный дым. Из-за горы еще не было видно, что горит, поэтому я сохранял надежду на лучшее. Поднялся на гору и ужаснулся: весь город пылает огнями войны. Тогда я побежал туда, где все было охвачено огнем, совершенно не понимая зачем. Добравшись, открыл для себя страшную картину: ворота в город повалены, знакомые улицы обезображены полуразрушенными домами и усеяны трупами, сегодня не было дождя, но дороги размыты, в воздухе стоит резкий запах крови и гнили, ни одного живого человека не видать, рынок охвачен огнем. Осторожно ступая между убитыми, чтобы случаем не наступить на убитого. Не помню как, но в горе трупов случайно нашел старшенького. Он лежал с открытым ртом, смотря в небеса, словно ожидая помощи, которая так и не явилась. Невольно по моему лицу потекли слезы. Я опустился над ним на колени, прикрыл рукой его глаза, поцеловал в лоб и, уткнувшись головой в израненную грудь, зарыдал навзрыд. Позади меня послышался гул. Мне однажды приходилось слышать его. К городу шел Римский Легион. Видимо здесь произошло восстание. На улицы высыпался народ вооруженный мечами и в самодельных доспехах. Они, не слыша моих молитв остановить сие безумие, шли по телам братьев, сестер, отцов и матерей, словно под гипнозом. Вдруг и меня охватила всеобщая ненависть. Во мне проснулось самое благородное из человеческих пороков – желание отомстить за убитого сына. Взяв из рук убитого старшего меч, пошел за толпой, как завороженный. Ошибочно считать, что не было страха в моей груди, был да такой силы, что хотелось бежать, однако желание мести и даже патриотизм, вдруг пробудившийся во мне, оказались сильнее. Первые линии столкнулись, и воздух заполнился криками боли. Быстро стройные ряды римских воинов перемешались с восставшими. Вот и до меня добежал один. Совсем еще молодой мальчишка. В глазах его читался страх перед смертью, он не хотел умирать молодым. Ему всего было лет пятнадцать или шестнадцать, на мой взгляд, когда я одним ударом меча по его горлу прервал короткую жизнь мальчугана. Однако тогда не придал сему значения, но теперь с ужасом вспоминаю тот взгляд. За ним на меня кинулся еще один, которого проткнул мечом насквозь через щит. Глупец был уверен, что может спастись от моего удара. С каждой минутой количество нападавших увеличивалось в геометрической прогрессии. Одних рвал голыми руками, других разрубал на куски, уповаясь их криками. Я так сильно опьянел от крови, что в меньшей степени задумывался о причинах этой бойни, а как оказалось позже ими были борьба за свободу и жизнь. Как эпично вышло. Куда мне то со своей жаждой мести людям, которые его, наверняка, не убивали. Когда начинается битва, время словно теряется в толпе воюющих сторон. Если бы остановили мгновение, подошли к одному из солдат и спросили его: «Который час?», хотя бы и приблизительно, тот произнес, что какой час бы сейчас ни был, то он не хочет продолжать бой. Время ломается с каждой новой жертвой. Клинок об клинок бьется и звенит. Сначала звуки коробят слух, угнетают, однако вскоре привыкаешь к ним, как и к тому, что вокруг тебя гибнут люди, падая и укладываясь стопочками, но стоит закончится войне, как бывшие кузнецы войны вдруг осознают себя ее рабами. К сожалению, не все расстаются с рабским повиновением страшной и ужасной. На этой почве люди даже с ума сходят.

Битва продолжалась целую вечность, она была передо мной, сзади, слева и справа, она съела меня, как огромный монстр, но переварить себя я упорно не давался. И когда он поперхнется и отступит, то единственный шанс спастись, лишь бегством, ведь стоит ему зализать свои раны, как его вечный голод заурчит с новой силой и не утихнет, пока хотя бы один человек будет жив. Чей-то клинок мне подло вонзился в спину, пронзив мое тело насквозь. Я обернулся, дабы глянуть в глаза тому трусу, что так подло решил расправиться со мной, и увидел молодые глаза, наполненные страхом и недоумением. Он совершенно не понимал зачем его пригнали сюда, заставляют убивать собственный народ и почему пронзенный насквозь враг стоит спокойно с дыркой в теле, глядя спокойно в его глаза. У него, наверное, и жены то еще не было. Я повалился на землю без сил. На моих глазах тому мальчишке отсекли голову. Жалко его. Меня больше не трогали, даже не наступили ни разу. Может от того, что бой уже затихал, или мы побеждали, ведь в ином случае меня бы уже закололи. Однако, не о том были мои мысли тогда. Я смотрел на хмурое небо и недоумевал, чего же оно сердится, хотя скорее грустит. С каждой минутой мне становилось сложнее дышать (да-да, когда для тебя кончается бой, то чувство времени, хотя и в искаженном виде к тебе возвращается). Я был ранен в живот, а для тех времен ранение смертельное. Мне кажется, что пролежал там вечность, но никто даже не думал убирать убитых и помогать раненным. Все поле было усеяно мертвыми и раненными. Со всех сторон слышались стоны еще живых мальчишек. Мною было решено пробовать встать самому, ведь я понимал, что никто на помощь не придет. Мои попытки оказались мало эффективными, однако я не сдавался. Стиснув зубы, корчась и крича от боли, я все же смог встать. Оглядевшись вокруг я лишь убедился в поле, которое война усеяла трупами. Ни одного человека стоящего прямо над всеми. Словно воевали не две стороны, а три, причем последняя являлась невидимой и похоже, что она победила в сражении. Однако вскоре стали появляться люди, они стали оттаскивать всех погибших за город, где для них уже были вырыты ямы еще до начала битвы. Люди в них скидывались стопками по 20—30 человек, хотя сама землянка высотой не превышала 2 метров, в ширину не больше 3, а в длину изредка превышала все те же 2 метра.

Я вдруг оказался у самых истоков. Все то, что когда-то радовало меня и давало стимул жить вдруг рассыпалось, как карточный домик. Конечно, у меня еще оставалась деревня, в которой так долго жил, но там никто не ждал, а даже наоборот. Возвращаться туда было бы огромной глупостью, которую совершать я и не думал. Оставаться здесь – страшно. И дураку ясно, что смерч смерти, который пронесся по городу, лишь начало чертовой пляски, а участвовать в ней мне не хотелось, поэтому, не долго думая, я ушел в пустыню на долгие сорок лет. Пустыня с ее изнурительным солнцем стала испытывать меня. Несколько раз я находился на грани полного обезвоживания, однако мне до поры до времени удавалось обмануть госпожу смерть, но пару раз она все же настигла меня, когда очень долгое время не ходили караваны. За все мое пребывание в пустыне я не убил никого: ни животное, ни человека. Когда мною все же было решено вернуться в родные края, то обнаружил, что меня здесь ничего не держит, и я направился в Священный Рим.

9

Главное, чему меня научило предыдущее плавание в песках пустыни – не бояться смерти. Она может нагрянуть в любой момент, как подруга. Придет ли она в темный час или в светлый, ты должен спокойно принять ее и пустить в свой дом.

Мой путь лежал через пустыню, но другую, нежели которую знавал раньше. В груди не было страха, разум стал чист, однако волнение перед неизвестностью отдавалось во всем теле легким трепетом. Теперь, покидая родные края, понимал, что сюда больше не вернусь, однако ни капли сожаления не было, ощущалась даже какая-то радость. Совсем детская и наивная. С первых шагов чувствовалось открытие передо мной огромного и неопознанного мира. Лихорадка счастья через несколько дней прикрылась усталостью.

До этого целых сорок лет я провел в скитаниях по пустыне и успел освоиться с бесконечным песком, вечно испепеляющим солнцем. Мой воспаленный мозг стал теперь выдавать такие мысли, от которых становилось даже страшно. Солнце теперь казалось таким близким, что казалось смогу дотянуться до него рукой, погасив его, словно один из небожителей. Стоя на земле я себя возомнил Богом. Сколько людских смертей видел за все эти, сколько раз умирал и восставал из пепла, подобно фениксу, а какая невероятная сила течет в моих жилах. «Разве не в этом заключен смысл обожествления людьми?» – наивно думал я в ту пору. Однако какая дерзновенность мысли, какой полет над бездной. До сих пор восхищает дерзость, с которой человек может возвысить себя выше Бога, и, смеясь, убивать, однако, более не было жажды лишать жизни живое. Ведь не по чести Христу было умерщвлять. Какая смешная ситуация, однако, Он дает жизнь, а человек ее забирает, топчет и превращает в одну большую игру, придумывая сам правила. Глупо и не ясно.

Проходив целые 40 лет, как Моисей, я смог убить в себе раба, если таковым и был. Теперь мои руки оказались свободные от оков работы, голые ноги стали ступать по нагретому до адских температур песку. Первые шаги доставляли невыносимую боль, которая очень скоро утихла. К концу дня для меня, и солнце остыло. С собой не было ни воды, ни еды, однако голод не мучил, во рту стоял соленый вкус крови. Стоило зайти небесному светилу за горизонт, как в моей памяти лентой побежали воспоминания о прошлой жизни. Перед глазами, как наяву, появились крысы, которые меня вскормили, девушки, которых мне так хотелось полюбить, старшего с младшей, кузня, виноградник – все оказалось потерянным в пучине прошлого.

Через пару дней перед моим взором появились острые горы, касавшиеся самых небес. Казалось, что именно там живут Боги, о которых я был так много наслышан. Хотелось подняться к ним и пинками согнать их оттуда за такое управление миром, но вот гора не та. Я шел почти бесцельно, поэтому наслаждался окружающим меня пейзажем. Когда солнце стало опускаться за горизонт, то впереди себя увидел какую-то черную точку не похожую ни на что, виденное мною раньше. Мне стало интересно, поэтому ускорил свой шаг в его направлении. По мере приближения точка принимала все более отчетливые круглые черты. И вот я наткнулся на коричневый комочек из верблюжьей кожи, развернув который обнаружил младенца с закрытыми глазами и открытым ртом. Он, казалось, не дышал. В паре метров от меня стоял кактус. Я ринулся к нему, разодрал верхний слой, двумя руками выгреб сочную мякоть, которую выжал малышу в рот. После первых капель малыш захрипел, однако слезок не было, потому что его организм оказался истощен. Взяв маленького на руки, побежал к другим кактусам и сорнякам, из которых можно было выжать хотя бы пару капель, но вода не единственное, что ему было нужно. Увидев нечто похожее на крысу, прятавшуюся под песком, кинулся на нее, разорвал вдоль, выпотрошил внутренние органы, которые были очень горькие на вкус, и оставшееся мясо засунул себе в рот, отплевывая шерсть, разжевал и стал кормить младенца, подобно птице, кормящей птенца. Все сработало отлично, однако дальше носить маленького в верблюжьей коже нельзя было, поэтому я оторвал кусок своей ткани и обернул его, закрыв головку от солнца, смоченной тканью. На третий день мои ноги опять почувствовали жар песка. Каждый шаг стал настоящей пыткой. Как на зло на моем пути не попадалось ни одного самого захудалого кустарника, малыш захлебывался в криках, а я вдруг вновь почувствовал весь ужас жажды, вскоре стало невыносимо идти, опустившись на колени, закричал во весь голос: «Воды, дайте хотя бы несколько капель». И вдруг небо стало черным в одно мгновение, полил дождь, который не кончался 80 дней и ночей. Малыш, который от истощения уже замолчал, вновь подал голос, что он еще жив. Пустыня заполнилась водой и расцвела всего в несколько дней. Сколько счастья было во мне, когда пошел спасительный дождь. Я стоял на коленях и смеялся, чувствуя каждую капельку на своем теле. Пустыня с каждым днем становилась зеленее, озера глубже, а дожди сильнее. Малютка оказалась девочкой с самыми красивыми голубыми глазами, которые напоминали мне гладь озера, они были столь же прозрачные и, казалось, что можно увидеть ее душу. Я назвал девчонку Эва, а через пару лет добавил Цейла. У нее оказалось двойное имя Эла-Цейла, но для меня она была просто Эла.