Суждено выжить

Я быстро оделся, ни разу не взглянув на нее. Выскочил на улицу. Легко дышал чистым влажным лесным воздухом во всю силу своих легких. Вычистил лошадей и винтовку. Вместе с ребятами пошел на завтрак. Кошкин спросил, как я спал. Чтобы не вызывать лишних разговоров и насмешек ребят, я ответил нарочито громко: «Спал очень хорошо на сене в дровянике». Кошкин переспросил: «Она тебя и в домик не пригласила?» Я грубо ответил: «Нет! Ради чего она меня будет приглашать? Замазанного, пахнущего своим и лошадиным потом солдата». Ребята из отделения в знак согласия со мной закивали головами. Сзади раздался чей-то голос: «Они знают, кого пригласить. В этом деле лучше нас с тобой, Кошкин, разбираются». Все захохотали.

После завтрака все пошли на занятия, а я на конюшню. Огляделся, кругом никого не было. Быстро зарылся в сено и уснул. Разбудил командир хозяйственного взвода. Он зычным голосом крикнул: «Котриков, ты опять спишь! Бегом на занятия». «Черт тебя принес, – подумал я и ответил. – Я освобожден Голубевым, товарищ лейтенант». «Я тебе покажу "освобожден". Я тебе покажу кузькину мать, "освобожден", – закричал лейтенант. – Сегодня же доложу командиру полка. Он Голубеву да и тебе покажет, как ты освобожден».

Я выскочил из конюшни, побежал к палатке. Его крик долго доносился до моего слуха. Подумал, сам влип и Голубева подвел. Зашел в палатку, посидел минут десять, тянуло спать. Рот самопроизвольно раскрывался до самых ушей. Чтобы не навлекать на себя подозрений дневальных и дежурного, вышел из палатки, принял деловой вид. Пошел к фанерным домикам офицеров. Соня попалась мне навстречу. «Вот кстати, – улыбаясь, сказала она. – На ловца и зверь бежит. Сходи в магазин и купи». Подала деньги и бумажку с перечислением товаров. «После сходишь в баню в Алкино. От тебя на большое расстояние пахнет потом и лошадью». В баню я не пошел, в реке выстирал гимнастерку, брюки, портянки, трусы и майку. Пока сушил свою амуницию, сидел совершенно голый.

Вечером еще до отбоя пришел в домик. Доложил: «Явился для несения службы курсант полковой школы Котриков, товарищ Софья Ахметовна». «Не называй меня больше Софья, – сердито сказала она. – Я ненавижу свое имя. Называй Соня. Ложись спать, курсант Котриков. Как видно, поспать ты любишь». Я добавил: «И поесть». Сидел без движения на стуле. «Кому я говорю, ложись спать», – повторила она. Я снял гимнастерку, а брюки снимать постеснялся. Не хотел показывать свои худые длинные ноги – как жерди. Она словно читала мои мысли: «Илеко, снимай брюки без стеснения и бай-бай. Выключи свет. Чего ты стесняешься? И ничуть ты не тощий». Я быстро снял брюки и нырнул под одеяло. «Илеко, ты большой трус, это правда». Это меня зацепило за живое. «Кто трус?» – переспросил я. «Ты», – повторила она. «Неправда, – возразил я. – Пойду в огонь и в воду ради защиты Родины и вас. Руки не дрогнут, разум не струсит, пойду против троих, пятерых…» Она добавила: «Семерых». И тяжело вздохнула: «Спи, храбрый вояка». Она при электрическом свете не спеша разделась. Щелкнул выключатель, свет погас. Чуть слышно заскрипела кровать. Легла спать. Минут через пять спросила: «Илеко, ты не спишь?» «Нет», – ответил я. «Почему у тебя толстая верхняя губа? С тобой, наверное, приятно целоваться». «Не знаю. Я никогда в жизни не целовался. Я никого не целовал, и меня никто не целовал». «Потому что ты большой трус. Володя мне о тебе рассказал. Как ты в Белой нашел пулемет. Нырял на большую глубину. Как поднял и бросил в реку командира взвода. Я представила тебя героем. Мне захотелось тебя видеть. Я попросила Владимира Ивановича, чтобы взял тебя связным. Я очень хотела с тобой познакомиться. Владимир Иванович мне про тебя говорил, что ты некрасивый, непропорционально сложен, худой и вдобавок с заячьей губой. Я думала, ты похож на горбуна из книги "Собор Парижской Богоматери". Ты оказался хорошим стройным красивым парнем. Меня это огорчило. К тебе надо только присмотреться, ты – красавец. С первого взгляда в тебя никто не влюбится. Присмотревшись, ты любую загипнотизируешь. Почему ты не обратишься к хирургу, не сделаешь операции на губе? Она тебе даже разговаривать мешает». «Обращался несколько раз к врачам. Хирурги, как правило, отделывались шутками. Они говорили, с такой губой я выгляжу красавцем. Зачем уничтожать то, что дала природа. Я говорил им, что совестно улыбнуться, что губа раздваивается и становится похожа на черт-те что». Соня хохотала, уткнувшись в подушку. «Они говорят, а ты не улыбайся. Будь всегда серьезным. Тогда далеко пойдешь. Какие твои годы. Можешь выдвинуться не только в генералы, но и в народные комиссары. Врачи как сговорились между собой. Говорят, она тебе не мешает, и оперировать отказываются». «Хочешь, я тебе помогу? У меня есть знакомый хирург. Он работает в военном госпитале. По моей просьбе он сделает тебе губу красивой. Все красавицы будут твои». «Очень хочу, – ответил я. – Помогите, пожалуйста». «Завтра же буду писать письмо, – зевая, сказала она. – Сейчас спать. Спокойной ночи, Илеко». Я ответил "Спокойной ночи" и крепко уснул.

Утром Соня командирским голосом крикнула: «Подъем!» Я встал, оделся, направился к выходу. «Илеко, больше не приходи ко мне. Я ни в чем не нуждаюсь, ночевать одна не боюсь, храбрости от тебя набралась. Могу с пятерыми и даже с семерыми сражаться».

На следующий день в обед старшина сказал: «Сегодня приезжает полковник Голубев. Подай коня к вечернему поезду на станцию Алкино». Я приехал на станцию за целый час до прихода поезда. Лошадей привязал к специально устроенной коновязи. Целый час бродил по перрону, ждал поезда. Он пришел точно по расписанию. Полковник вышел из среднего вагона. Я пошел навстречу и доложил: «Прибыл по вашему распоряжению». «Отлично, Котриков. Пошли к лошадям. Как там моя Сонечка, не скучает?» «Не знаю, товарищ полковник, ничего не говорит», – ответил я. «Да разве она, Котриков, скажет. Она очень выдержанная, стеснительная. Здорово она меня любит, старого дурака». Настроение у Голубева было отличное. Улыбка не сходила с его загорелого коричневого лица. Я отвязал лошадей, поправил седла, подтянул подпруги. Голубев с легкостью молодого казака сел в седло. Мы помчались. Мой чалый рысью не поспевал за рысаком, который шел галопом.

«Котриков! Я сейчас заскачу на минутку в этот домик». Он отдал мне повод уздечки, сам скрылся в низких сенях. Через минуту вышла солидная, довольно стройная симпатичная женщина средних лет. Воркующим голосом с украинским акцентом сказала: «Сынок, привяжи коней и заходи в хату». Я попытался отказаться. Она более строго сказала: «Вам велел зайти полковник». Я зашел в маленький уютный домик. Чистота, опрятность и простота поразили душу солдата. Как хорошо, подумал я, жить в этом доме. Голубев сидел за столом. Перед ним стояла раскупоренная бутылка водки. На тарелке красиво уложенный салат из помидоров, тонко нарезанная ветчина. Горшок молока. Голубев налил полный стакан водки и протянул мне, стоявшему посреди комнаты, подпирающему головой потолок. «Пей, Котриков, за здоровье хозяйки. Это жена моего лучшего друга и старшего товарища. Ни за что ни про что арестован два года назад. Сейчас неизвестно где». Женщина заплакала. «Не пью я, товарищ полковник». «Пей, говорю, – повторил Голубев. – Пей за моего друга и его жену». Я взял стакан из его руки, залпом выпил. Хозяйка подала мне на вилке ломтик колбасы и кусочек помидора. «Разрешите идти, товарищ полковник». «Иди, Котриков», – ответил он. Вышел на улицу. Моего чалого плута не было. Он снял узду и убежал. Рысак Голубева стоял спокойно, внимательно смотрел на меня чистым веселым взглядом.

Голубев вышел примерно через час. Хозяйка что-то ласково шептала, сопровождая его. «Товарищ полковник, лошадь-то моя отвязалась и убежала». «Рад слышать, товарищ Котриков. Раз не устерег, то топай пешком». Голубев сел на коня и, гарцуя, скрылся в темноте. Только слышен был цокот копыт о твердую степную дорогу да храп лошади. Я побежал напрямую через расположение соседнего полка. Прибежал к фанерному домику на минуту раньше Голубева. Голубев подъехал и хотел привязать рысака. Я взял у него повод уздечки. «Котриков, ты здесь, – удивленно сказал он, – или это привидение?» «Так точно, здесь, товарищ полковник». «Молодец, Котриков, ты просто чемпион по бегу», – похвалил он меня. Я сел на рысака и поехал в конюшню. Мой чалый стоял в стойле привязанный и грыз деревянную кормушку.

Связным я почти ничего не делал. Был свободен. Целыми днями загорал, купался и спал. Все это безделье мне надоело. Время шло медленно, казалось, что оно для меня остановилось. Голубев и не думал меня заменять другим. В начале августа перед отбоем он вызвал меня и сказал: «Сегодня ночью в два часа будет объявлена тревога. Подай мне коня к домику без десяти два». «Есть подать коня», – отрапортовал я. «Котриков, держи язык за зубами», – крепко предупредил он меня. Я пришел в палатку, забрал скатку шинели и ранец и направился к выходу. Кошкин вышел следом за мной, тихо спросил: «Ты куда собрался?» «На конюшню», – ответил я. По секрету сказал ему, что в два часа ночи будет объявлена тревога. Кошкин посоветовал мне: «Самый подходящий момент для тебя отделаться от должности связного. Опоздай, не подай коня – выгонит». Я с сомнением сказал: «Может посадить на гауптвахту». «Отсидишь! Мало связным отдыхал – еще отдохнешь». «Нет, Степан, умышленно этого сделать не могу».

Через полчаса вся полковая школа узнала, что в два часа ночи будет тревога. После ее объявления меня разбудил дневальный. На конюшне остались только рысак Голубева и чалый. Все лошади по тревоге были на местах в рейсе. Полковую школу я догнал через 5 километров. Голубев строевым шагом шел впереди школы. Когда я вручил ему повод уздечки рысака, он на меня даже не посмотрел. Передал моего чалого новому связному. Мне глухо сказал: «Становись в строй». Я встал на свое место позади Кошкина. Тот улыбнулся: «Правильно, Илья, поступил. Послужил Голубеву верой и правдой, и хватит».

Трое суток мы догоняли отступающего противника. Стреляли по мишеням с изображением немца с фашистской свастикой. Противника мы догнать не могли, он струсил, побежал. Вернулись в лагерь. Снова уютная, обжитая, побелевшая от солнца, ветра и дождя палатка. Командир роты сказал: «Если хочешь быть младшим командиром, тебе надо усиленно заниматься. Ты далеко по программе отстал». «Догоню, товарищ старший лейтенант», – ответил я. «Верю, Котриков, тебе, – уже ласково продолжал старший лейтенант. – Ты грамотный, физически выносливый и сильный. Из тебя получится командир отделения». Старший лейтенант ушел. Кошкин рассказал, от какой программы я отстал: почти все учение заключалось в строевой, огневой подготовке и тактических занятиях. Я поправил Кошкина, вспомнил солдатскую пословицу: «Два года одно и то же, лежа заряжай». «Что верно, то верно», – поддержал Кошкин.

В обеденный перерыв был объявлен отбой, сончас. На передней линейке полковой школы появился полковник Голубев. Плачущую Соню он держал за руку. Казалось, что насильно тащил, но куда? Он крикнул дежурного и объявил «тревога в ружье». Через три минуты полковая школа стояла в полном боевом. Люди в недоумении глядели на заплаканную Соню и расстроенного полковника. Голубев, обращаясь не то к выстроенным курсантам, не то к жене: «Он здесь, я надеюсь, сам выйдет из строя. В противном случае ты его узнаешь». Голубев нервно держал Соню за руку, они не спеша обходили стоявших под стойку смирно 400 человек. В каждое лицо Голубев внимательно вглядывался и спрашивал: «Он?» Соня рассеянно смотрела и говорила: «Нет». Кошкин стоял красный как рак. «Ты что краснеешь?» – я толкнул его незаметно в бок. Когда Голубев с Соней подошли, и полковник начал внимательно разглядывать его лицо, Кошкин побледнел и покачнулся. В глазах Сони вспыхнули разноцветные огоньки, и на губах появилась еле заметная улыбка: «Это не он». Меня Голубев обошел, даже не посмотрел. Поддерживая Кошкина, я спросил: «Что с тобой, Степан?» «Так, ничего, – ответил он. – Немного голова кружится». Соня обошла весь строй и сказала: «Его здесь нет». Вызвали ребят из караулов, с кухни и других нарядов. Тоже никого не признала. Я подошел к старшине и спросил: «Кого он искал?» Старшина сначала оглянулся кругом и почти шепотом заговорил: «Тебе скажу, что знаю. Сегодня утром Голубев должен был уехать в Свердловск, на что получил документы. Но, не знаю почему, не уехал. В обед вошел в свой домик, а у жены хахарь. Женщины – народ хитрый. Ты знаешь, баба даже черта обманула. Соня прикинулась, что какой-то красноармеец вошел к ней в домик и пытался изнасиловать. Хахарь не растерялся и ударил Голубева с большой силой в грудь, он упал. Пока вставал да очухался, того и след простыл. Вот поэтому Голубев и объявил тревогу. Искали обидчика Сони и Голубева».

Через неделю полковую школу принял капитан. Голубев уехал вместе с Соней, солдатам знать не положено куда, военная тайна. Кошкин мне как лучшему другу сказал: «У Сони тогда был я».

Глава четвертая

Стояла вторая половина августа. Подули степные ветры, пошли дожди. Вступала в свои права башкирская осень. Наступил сентябрь, а вместе с ним и день окончания полковой школы. Нам всем присвоили звание сержантов. Всех назначили командирами отделения и дали по отделению. Мы стали младшими командирами. Есть старая солдатская пословица: «Солдат спит, служба идет». Это для тех, чья мечта – отслужить и уехать домой. Мне больше нравилась другая пословица: «Плох тот солдат, который не мечтает быть генералом». Как под гипнозом тянуло быть офицером. Иногда думал написать рапорт на имя командира полка для отправки в военное училище. Но в часы скуки, обиды и разного рода неприятностей мечтал отслужить положенный срок и поступить учиться в институт. «Учись-учись, инженером будешь», – говорил студенту офицер. Студент, не задумываясь, отвечал: «Не доучишься – офицером станешь». Мне казалось, сначала нужно побыть офицером, а потом уже доучиться на инженера. Но! Мечты, мечты, где ваша сладость? Время шло. Сам учился и других учил военному делу. Учил, как убивать врага, как убивать людей. Если ты врага пожалеешь, он тебя убьет. Ведра поту в учениях, ни капли крови в бою.

В один из апрельских дней 1941 года я был вызван в штаб полка. По дороге разные мысли роились в моей голове. Думал, вроде ничего не набедокурил. Зачем вызывают? В приемной у начальника штаба сидели мои однокашники по полковой школе. Начальник штаба нас не принял.

Лейтенант, помощник начальника штаба, вручил каждому из нас по пакету, проездные документы. Коротко объяснил: «Вы откомандировываетесь для прохождения дальнейшей службы в распоряжение Прибалтийского военного округа. В воинскую часть, находящуюся в городе Рига. Старшим назначается сержант Кошкин».

«Рига, Рига», – крутилось у меня на языке. Старинное русское слово. У нас в Вятской губернии так называют овин с гумном. Еще и года не прошло, как Рига стала советской. «Вот упрячут нас в овин, да начнут сушить как снопы», – сказал я. «Бог не выдаст, свинья не съест», – ответил Кошкин. «Латыши, наверно, обрадовались советской власти. Сейчас побаиваются немцев, поэтому нашего брата и пересылают туда. Вот отстукаем каблуками еще по годику, а там и домой. Глядишь, и в Прибалтике побывали», – продолжал Кошкин.

Через пять суток мы прибыли в Ригу. С большим трудом разыскали свою воинскую часть. Принял нас командир бригады. К нашему удивлению им оказался полковник Голубев. «Вот это встреча!» – дружелюбно смеясь, сказал Голубев. «Вы, ребята, не удивляйтесь: всем вам, прибывшим сюда, присвоены звания младших лейтенантов. Назначаю вас всех командирами взводов». Мы ответили: «Служим Советскому Союзу».

Может быть, Голубев помог, а может и нет. Всех нас одели в новую парадную офицерскую форму. В петлицы вместо угольников повесели по кубику. Опоясались новенькими ремнями. На правый бок повесели по кобуре. Знаний у нас для офицера было маловато. Но как младшие командиры мы были достаточно натренированы и вымуштрованы. За год обучения в полковой школе получили хорошую подготовку и кое-какие знания по военному делу. Имели шестимесячный практический опыт. Голоса у нас были хорошо отработаны. Команды мы подавали доходчиво, четко и ясно. Отлично владели стрелковым оружием. Были ознакомлены с минометами, 45– и 76-миллиметровыми пушками, с их прицельными приспособлениями. При необходимости могли заменить наводчика и даже командира орудия. Большой точности не гарантировали. С пистолетами и наганами мы знакомы не были. Поэтому в нагрузку нас заставляли изучать ряд систем и даже немецкие парабеллумы.

Редкий парень, если только какой-нибудь аскет, мог отказаться в наше время от офицерского звания. В шикарной форме офицера каждое движение тела говорило о красоте и силе. Немногие девчонки и молодые женщины при нашем появлении не обращали на нас внимания. Обычно насквозь сверлили своими взглядами. Командир бригады полковник Голубев над нами с Кошкиным взял шефство. Он говорил: «Сделаю из вас, ребята, настоящих красных офицеров». Снабжал нас разнообразной военной литературой, следил за нашим бытом и поведением, два раза в неделю проводил с нами занятия. Лектор он был неплохой.

Однажды после очередной лекции на тему «Наступление отдельного лыжного батальона на укрепленные позиции противника в болотисто-лесистой местности» я подошел к Голубеву и спросил: «Как здоровье Софьи Ахметовны?» Он тяжело на меня посмотрел, затем сказал: «Котриков, зачем ты бередишь почти зажившую рану?» Я не знал, что делать: или извиниться, или уйти. «Если тебя так интересует Соня, пойми, она тебя никогда в жизни не полюбит. Ей по вкусу другие. Хорошо, пойдем ко мне, я тебе все расскажу».

Мы с ним вошли в его кабинет. Впервые он назвал меня по имени. «Ты помнишь случай в прошлом году в лагере "Алкино", когда я по своей невыдержке поднял по тревоге всю полковую школу? Соню заставлял опознать обидчика». «Помню, товарищ полковник», – ответил я. «После этого случая, когда я был сбит с ног в собственной квартире, – он внимательно посмотрел на меня и продолжил, – в тот же день Соня мне заявила: «Жить с тобой я не могу. Ты меня осрамил не только перед всем коллективом офицеров, но и всем личным составом полка. Надо мной смеются не только офицеры, но и солдаты». Она не спеша собирала и укладывала вещи. Я извинялся и уговаривал ее остаться. Говорил, что подобного больше не повторится. В тот же день получил приказ. Просто какое-то нелепое совпадение обстоятельств. Должен был принимать в Прибалтике бригаду. Я поехал в Ригу, а она в Кунгур – к матери. Проводил я ее до Свердловска. Там на вокзале расстались, по-видимому, навсегда. Писал ей десятки писем, ответа нет. По слухам, она якобы работает в Каунасе в военном госпитале. Находится недалеко отсюда. Собираюсь проверить, но никак не выберу время».

Мы с Кошкиным служили в одной роте. Он командовал первым взводом, а я – вторым. Готовились к первомайскому параду. Почти две недели занимались только строевой подготовкой. Строевой шаг для парада отрабатывали сначала взводом, потом ротой, батальоном, в предпоследние дни перед 1 Мая – всей бригадой. Руководил строевой подготовкой лично полковник Голубев. Со мной и Кошкиным как со старыми знакомыми он здоровался иногда за руку. Особенно хорошо относился ко мне. На офицерских собраниях при разборах учений он ставил меня в пример. Комиссар бригады в шутку говорил: «Котриков, командир бригады прочит тебя своим наследником».

Наступило 1 Мая. Обычный подъем в казармах. Тщательная проверка готовности к параду. Проверка индивидуально каждого красноармейца и младшего командира. Вот мы и на параде. Шли за моряками. Экзаменаторы находились на трибуне, им было видно, как мы прошли. Настроение у командира бригады хорошее, значит, все хорошо.

Командир батальона крикнул: «Младшие лейтенанты Котриков и Кошкин, к командиру бригады».

Голубев стоял с комиссаром и начальником штаба. Встретил нас по-граждански, доложить не дал. Сказал: «Сегодня ты и Кошкин будете моими гостями». Обратился к комиссару и начальнику штаба: «Это мои воспитанники. Хорошие ребята. Вчерашние солдаты, а опытом и знаниями могут поделиться со старшими товарищами».

Комиссар поддержал Голубева: «Ребята скромные, грамотные, политически подкованные». Пусть лучше в глаза ругают, чем хвалят. Я стоял не зная, что ответить.

В назначенное время мы с Кошкиным с точностью до одной минуты прибыли на квартиру к Голубеву. Гости были в сборе. Нашими знакомыми были начальник штаба и комиссар. Голубев сказал: «Вы, ребята, не стесняйтесь. Здесь мы все равные. Меня зовите Владимир Иванович. Сейчас я вас познакомлю с моими гостями». Он по очереди подводил нас ко всем гостям. Улыбаясь, говорил: «Это мои воспитанники».

Первый тост подняли за 1 Мая. Затем за тех, кого с нами нет, за здоровье хозяина и так далее.

Шефство над нами взяла жена начальника штаба. Довольно симпатичная молодая женщина. Звали ее тоже Соня. На Кошкина она смотрела сначала украдкой, а потом, подвыпив, не спускала с него глаз. Когда дамы выбирали кавалеров на танец, она первая подходила к Кошкину. Ко мне никто не подходил. Мы стояли с Голубевым и смотрели на танцующих. Голубев предложил: «Пойдем, Илья, сыграем в домино? Дам у нас с тобой нет». До самого конца вечеринки я играл в домино на пару с начальником штаба.

Разговор шел о международном положении. Голубев говорил: «С немцами нам придется воевать не позднее как этим летом. Германия усиленно готовится к войне с нами. Проводит мобилизацию. К нашим границам стягивает войска и военную технику. Я не пойму политику нашего Наркомата обороны и вообще правительства. Немецкие самолеты летают над нашей территорией как дома. По-видимому, все фотографируют. Ведут тщательную разведку. Мы спокойны, не предпринимаем никаких контрмер. Я не пойму, или мы очень сильны по сравнению с Германией, или мы трусим, боимся отношения обострить». «Скорее всего, трусим, – вставил начальник штаба. – Если бы не трусили, каждого нарушителя воздушного пространства заставляли бы сесть или просто сбивали».

Голубев продолжал: «В рижском порту таможенники обнаружили на немецком торговом судне большое количество завезенного контрабандой немецкого оружия: винтовок, пулеметов, автоматов и боеприпасов. Судно было задержано. Однако из центра потребовали его отпустить, оружие не конфисковывать. Немцы повернули восвояси. Кому предназначалось оружие, не ясно». «Чего там не ясно, – поправил начальник штаба. – Латышей вооружают, да и не только латышей – литовцев и эстонцев. В случае войны подставляй только шею, русский Иван, да поспевай поворачиваться. Со всех сторон по нам будут стрелять. Десятки перебежчиков говорят одно и то же. В июне или начале июля немцы объявят войну».

Не сговаривались же они между собой. Значит, доля правды есть.

Подошел комиссар. «Вы опять про фашистов разговор ведете? Не пора ли хоть сегодня ни о чем не думать, отдыхать?»

Кошкин пошел по бабьим рукам. Его наперебой приглашали танцевать и петь, угощали вином и коньяком. По сравнению с нами он был героем для баб. При высоком росте 187 сантиметров он пропорционально сложен, весил 92 килограмма. Стройный, как балерина. Обладал хорошим голосом, мог петь. Отлично танцевал и играл на баяне, что женщины обожают. В отличие от него я не мог ни петь, бог слуха лишил, ни плясать, вдобавок улыбаться и смеяться, всему виной верхняя губа.

Гости разошлись около часа ночи. Нас с Кошкиным Голубев не пустил, оставил ночевать у себя. Он говорил: «Живу один, места для ночлега хватит для взвода. В дополнение, вас, выпивших, могут задержать патрули. Да бог знает, что может быть в полночь в Риге, кишащей всеми мастями и родами преступников и контры».

Нам оставалось только раздеться и завалиться спать.

Глава пятая

Для ознакомления с артиллерией для средних командиров бригады организовали трехдневный семинар. Он проходил в артиллерийском полку, который размещался в Риге. На досуге артиллеристы больше нашего занимались физической подготовкой. К каждой батарее, да чуть ли не в каждом орудийном расчете у них были двухпудовые гири и гантели. Комиссар артполка в короткой беседе с нами говорил: «Артиллеристы кроме выносливости должны обладать физической силой, так как снаряды тяжелые, а орудия еще тяжелей. Поэтому гири и гантели для артиллериста вещи необходимые». В одной из батарей невысокого роста паренек, на вид тощий, играл с двухпудовой гирей, как с мячом. Он поднимал ее то левой, то правой рукой.

Старший лейтенант, командир батареи, говорил: «В нашей батарее все красноармейцы поднимают двухпудовую гирю». «Разрешите, товарищ старший лейтенант, попробовать вашу гирю», – обращаясь к командиру батареи, сказал Кошкин. «Пожалуйста, просим», – ответил старший лейтенант. Кошкин взял гирю, подбросил ее на трехметровую высоту, на ходу поймал. «Ну, что вам показать? Выжимать в той и другой руке я могу до десятка раз. Вот если бы еще одну гирю». Принесли вторую гирю. Кошкин одновременно обеими руками выжал пять раз. Затем лег, взял в обе руки по гире, держа на весу, начал ими креститься. Встал, раскачал гирю и бросил ее на расстояние почти 10 метров. «Вот это здорово!» – вырвалось у всех. «Почему ты, младший лейтенант, в пехоте?» – спросил командир батареи. «В армию призвали, моего желания не спрашивали. Куда послали, там и служу», – ответил Кошкин.

«Котриков, покажи, на что ты способен», – крикнул полковник Голубев. Я вышел к гирям. У многих появились улыбки, послышался шепот. Подбросил гирю не слишком высоко, ловить не стал. Затем подбросил обе гири и поймал их на лету. Выжал по пять раз в левой и правой руке. Снял поясной ремень, связал обе гири и поднял в правой руке.

«Здорово!» – послышался шепот. «Молодец, Котриков», – похвалил меня Голубев. «Вот какие молодцы у меня в пехоте. Это еще слабаки, есть посильнее, но показывать по ряду причин не будем».

Старший сержант артиллерист, здоровенный парень, звонким голосом произнес: «Вот нарвись на такого слабака, пожалуй, ноги не унесешь». Голубев ответил: «Уже кое-кто нарывался». Кого он имел в виду, я не понял.

После меня к гире подошел рядовой артиллерист. Он тоже выжал по пять раз в обеих руках. Попытался поднять обе гири в одной руке, ничего не вышло.

Тяжелы были для солдата дисциплинарные уставы маршала Тимошенко. Мы с солдатской находчивостью выкраивали время на отдых, танцы и проводы до утра красивой латышки, забавно произносившей русские слова. Для нас дни, проведенные в Риге, незабываемы. Но время летит словно птица, и прощай, Рига. В три часа ночи 18 июня 1941 года нашу мотострелковую бригаду подняли по тревоге.

Тревога для солдата – обычное дело. Сборы недолги. Скатку шинели и ранец на плечи. Хватай винтовку из пирамиды и в строй.

Северо-восток окрасился матово-красным румянцем. Вот-вот из-за горизонта покажется дневное светило. Весь личный состав бригады находился в товарных вагонах. Для офицеров в середине состава был поставлен пассажирский.

Мы с Кошкиным хотели сесть в товарный вагон со своими взводами. Командир роты сказал: «Отставить! Садитесь в отведенное для нас купе. Будем играть в домино».

Артиллеристы шумели, затаскивали на платформы пушки и заводили в вагоны непослушных лошадей. Лошади упирались, вытягивали шеи, визжали и брыкались. Наш эшелон отправился первым. Солдаты – народ не любопытный. Куда везут, не все ли равно, главное – служба идет. День прошел – до дома ближе. В дороге можно выспаться вдосталь. Плох тот солдат, который не проспит 15 часов в сутки.