Суждено выжить

Штаб дивизии находился в военном лагере Вишкиль. Главный врач согласовал с начальством округа, и мою просьбу удовлетворили. По прибытии в полк полковник Чернов сказал: «Будешь пока в резерве. Займешься хозяйственными вопросами».

Полк готовился к отправке на фронт. Располагался недалеко от станции Киров-Котласский рядом с кирпичным заводом. Беззаботная госпитальная жизнь кончилась. Я обивал пороги облисполкома и райисполкомов Кирова. Заручался бумагами на занятие кузниц для ремонта конных повозок и ковки лошадей, мобилизованных из колхозов области. Начальство, кому принадлежали кузницы, старалось всячески тормозить. Не давали угля, убирали кузнецов. Кузнецов мы находили своих. Директор промкомбината приказал закрыть на два замка сараи с углем и выставить сторожей. Полковник Чернов распорядился: если добровольно сараи с углем не откроют, поставить своих часовых и сломать замки. Так и сделали. Часовые без пароля никого не пускали на территорию промкомбината. Директор после обращения в вышестоящие инстанции взмолился, просил меня убрать часовых. Я ответил ему: «Никак не могу. Это распоряжение командира дивизии, который находится в Вишкиле». Наговорил ему, что лошадей куем особыми подковами, новыми, секретными, что это является большой военной тайной, может быть, и в их коллективе есть неблагонадежные люди, что грозит раскрытием военной тайны и передачей ее немцам.

Директор сделал удивленную физиономию, сказал длинное "да", ушел. Я его больше не видел. Работа наладилась. Кузницы работали в три смены круглосуточно. Повозки отремонтировали, лошадей подковали в короткий срок. Я обратился к командиру полка с просьбой на отпуск хотя бы на сутки. Перед отправкой на фронт съездить домой. Дом, где жили мои старики, находился в 100 километрах от города Киров и в 6 километрах от железной дороги Горький-Киров.

Чернов, не ожидая такой просьбы, отказал. Сказал: «Не могу. Время военное, в дороге может случиться всякое. В случае опоздания для тебя будут неприятные последствия». После непродолжительной паузы я отрапортовал: «Разрешите идти, товарищ полковник?» Он кивнул. Я повернулся кругом. «Отставить, Котриков», – проговорил Чернов. Я снова повернулся кругом и встал в прежнюю позу. «Садитесь, старший лейтенант». Не понимая ничего, стоял в той же позе, Чернов повторил: «Садитесь». Я сел. Он подал мне листок бумаги. «Пиши рапорт на двухсуточный отпуск». Я быстро написал. Он в углу написал кривым почерком: «Разрешаю на 48 часов». «Помни суровый дисциплинарный устав маршала Тимошенко для военного времени. Идите, старший лейтенант. Ваш рапорт отдайте начальнику штаба. Немедленно отправляйтесь». Я по-граждански поблагодарил Чернова и с быстротой пули выскочил из кабинета. Начальника штаба встретил в коридоре, сунул ему в руку рапорт, выбежал на территорию военного городка. Начальник штаба что-то мне кричал. Его крики до моего мозга не доходили. Была одна мысль – как добраться до вокзала. Автобусы и троллейбусы ходили только по центральным улицам Ленина и Карла Маркса.

Навстречу мне шел командир взвода конной разведки лейтенант Костя Пеликанов. «Пеликанов, выручай. Надо срочно добраться до вокзала». «Домой отпустили? На сколько?» – спросил Пеликанов. «На двое суток». «Попросил бы меня в сопровождающие. Как было бы здорово. Явились бы с тобой к твоим старикам на боевых конях, в полном боевом. Вся деревня бы сбежалась». «Ты мне зубы не заговаривай, не болят. Если можешь, помоги добраться до вокзала». «Ну что, пошли. Я тебя провожу, имею задание ехать в город». Короткая команда: «Подать двух коней под седлами. Связному ждать нас на вокзале». Через три минуты мы с ним гарцевали.

Пеликанов – выпускник кавалерийского училища. Он умел блеснуть, проезжая по городу в полной кавалерийской амуниции. Если бы он ехал где-то на Кубани или Дону, на него никто бы не обратил внимания. В Кирове зевак было много. Его конь не шел, а плясал, выколачивая подковами по асфальту барабанную дробь. Я ездить тоже мог. Научил меня командир полковой школы Голубев. Конь подо мной был не очень стройным, и многие, мне казалось, принимали меня за связного Пеликанова. На вокзале нас уже ждал связной, так как он ехал напрямую. Я передал ему коня. Поблагодарил Пеликанова. Поезд, на котором мне нужно было ехать, шел поздно вечером. Помог мне знакомый парень из железнодорожной милиции. Посадил он меня на товарный поезд на площадку к главному кондуктору. Через 2,5 часа состав без надобности остановился на лесном разъезде Иготино. Главный кондуктор, оправдываясь перед дежурным, говорил: «Пять минут назад дымила и искрила одна букса». После протяжного гудка поезд тронулся.

Шесть километров леса и болота, и вот уже моя родная деревня. Я не шел, а бежал по знакомым с детства тропинкам. Вот и чистое болото, на котором я, отец и дед на токах били тетеревов. Черная торфяная жижа местами достигала выше колен. Чахлые, редкие двухметровые сосны, как часовые, стояли на середине болота вокруг бездонного озера. Это было не озеро, а окно в толщу торфяника. На расстоянии 300 метров от этого окна под ногами земля качалась. Ноги вдавливались в мягкую травяную подушку, шагать становилось неудобно. Я пробежал болото и вышел в поле, которое кормило и поило моих дедов и прадедов и вырастило меня. Два километра поля, и близкая сердцу деревня, родной дом. На середине поля меня встретила мать. «Как ты оказалась здесь?» – вырвалось у меня. «Я ждала тебя. Я видела сон, что ты пришел, поэтому пошла встречать. Мне чей-то голос говорил, что тебя отпустят».

Сердце матери чувствительно. Оно предчувствует встречу и разлуку. Мать схватила меня за руку своими крепкими мозолистыми руками. Близки материнские слезы. Со слезами на глазах она рассказывала деревенские новости: кого в армию взяли, кто остался, от кого писем нет с начала войны. Уже от двух моих товарищей пришли похоронные. Прижимаясь ко мне, мать, всхлипывая и вытирая углом платка слезы, говорила: «Больше я тебя не пущу никуда. Пусть другие воюют, с тебя хватит».

Вечером приехал отец с сенокоса. Он не спеша распряг лошадь, отпустил ее пастись. Скромно, как мужчина с мужчиной поздоровался. После выпитых двух стаканов водки расчувствовался. Стал хвалить меня. Он говорил: «Как ты изменился до неузнаваемости. Стал настоящий офицер. Первый офицер за существование нашей деревни. Весь в меня. Как быстро ты пошел в гору. Уже три кубика, старший лейтенант».

Одним мгновением пролетело время. Тяжелое расставание. Слезы отца с матерью, родственников и соседей. Тяжелая дорога возвращения в свою часть. Всюду беженцы, беженцы. Все вокзалы, привокзальные площади и поезда переполнены беженцами.

В Киров приехал и явился в свою часть на три часа раньше – 16 августа в 17 часов.

На станцию Киров-Котласский были поданы вагоны для погрузки. Грузили повозки, лошадей, 45-миллиметровые пушки. Начальник штаба похвалил: «Явился вовремя, молодец». Началась погрузка людей. Каждый взвод до вагона сопровождала толпа женщин, детей и стариков. С криками, причитаниями и воем. Красноармейцы в шутку говорили: «Вы нас провожаете, словно на тот свет». Многие женщины на руках несли по два ребенка и, уцепившись за подол платья, тащились еще по двое босых ребятишек. В 10 метрах от вагонов выставили заградотряды. К вагонам прорывались только более шустрые, обезумевшие от горя. Многие из них целыми семьями из районов, деревень жили у лагеря со дня мобилизации, провожая последнего кормильца в неизвестность. Вокруг военного был организован гражданский лагерь из сопровождающих жен и невест. Он простирался на 2-3 километра пригорода. Меня пришли провожать Кошкин и Куклин. Кошкин ходил еще плохо, с тросточкой. У Куклина рука, как он говорил, висела как плеть. Врачи говорили, возможно, дадут третью группу инвалидности, то есть демобилизуют из армии. Расставаться с боевыми товарищами было тяжело. Сведет ли нас судьба еще раз или наши дороги здесь, в Кирове, разойдутся навсегда?

До 9 часов вечера небольшая станция Киров-Котласский походила на муравейник. Была заполнена народом вся привокзальная сторона во всю длину воинского железнодорожного состава из 82 вагонов. Трудно сказать, кому из находившихся в вагонах суждено было вернуться на родину.

Раздался длинный, как бы прощальный паровозный гудок, поднялся жуткий женский плач, вой, рев и причитания. Слышались то отдельные крики, то они сливались в общий гвалт: «Вася, Ваня, Коля, Степа, прощай». Этих людей на кинопленку, даже на простое фото никто не снимал и не изобразит на картинах. Многие ни разу в жизни не фотографировались. Скромно одетые крестьяночки и их дети из моей зрительной памяти не исчезнут до конца жизни.

Воинский эшелон тронулся. Люди бежали за вагонами, толкая друг друга, махали руками, что-то кричали, разобрать было трудно. Некоторые из них падали, спотыкаясь о хлам, лежащий рядом с железной дорогой. Поднимались и снова бежали. Они старались в последний раз запечатлеть в своей памяти образ самого близкого, самого дорогого человека. Медленно, как в ночном мраке, исчезали бегущие. Вагоны прогромыхали по стрелочным переводам. Перед глазами открылось русское поле, ровное, сливающееся в бледно-голубой цвет. Вдали на небосклоне виднелось синее-синее облако, вблизи которого играли зарницы. С другой стороны вагона плавно проплывали деревянные домишки. Навстречу спешили телеграфные столбы. С тяжелым осадком на душе, в плохом настроении я стоял у окна вагона. Думал о доме, об отце и матери. Еще тяжелей было мужикам, чьи жены с маленькими детишками, умываясь слезами, провожали их, может быть, в последний путь. Вчерашние крестьяне, а их было большинство, ехали на разгром ненавистного врага.

Глава девятая

По-мирному стучали колеса вагонов на стыках рельс. Раздавались протяжные гудки паровоза. Поезд плавно вошел в наполненный ароматами августовский воздух. На подъемах паровоз шипел, пыхтел, окутывая временами вагоны облаком черного дыма. Мимо вагонов пробегали с натянутыми проводами столбы. Желтые домишки путевых обходчиков. Плавно, не торопясь, проходили поля, леса и деревни. В товарных вагонах с двухэтажными нарами ехали на фронт вчерашние пахари, рабочие разных профессий и служащие. Здесь между ними различия не было, во всем они походили друг на друга: серые шинели, защитные гимнастерки, пилотки, ботинки с обмотками. Все это их объединяло во что-то мощное. Под однотонный стук колес многие лежали на нарах, подложив под голову скатку шинели или вещевой мешок, задумчиво смотрели в потолок вагона. Любители поспать сладко свистели носами и храпели. Под грохот идущего поезда из соседнего вагона глухо доносились отдельные слова песни. «Выше голову, братцы, – раздался веселый голос с противоположной стороны вагона. – Споем? Вася, запевай». Вася на верхних нарах тенором затянул: «Распрягайте, хлопцы, коней…» Песня была подхвачена жидкими голосами и на первом куплете захлебнулась, оборвалась. На остановке, на безлюдном разъезде, окруженном со всех сторон стеной леса, в вагон влез политрук роты. Он встал в центре вагона, раскрыл планшетку, вытащил из нее почти пачку газет. Перебирая газеты, читая только крупные заголовки, он рассказывал о последних сообщениях Советского информбюро, о подвигах и мужестве советских воинов на фронтах войны. Все понимали: несмотря на мужество наших воинов, фашисты шли с триумфом по нашей земле, занимая город за городом, не говоря о населенных пунктах. По сводкам информбюро для всех нас было ясно, что наша армия не отступала, а панически бежала. Многие задавали вопросы: «Почему наша армия отступает? Это тактика или бессилие удержать врага?» От таких вопросов политрук был в затруднительном положении, он отвечал: «Наше дело – правое, враг будет разбит, победа будет за нами».

На помощь ему пришел запевала Вася. Он сидел на верхних нарах, прижавшись спиной к стенке вагона. Высказал без разрешения свое мнение: «Русского Ивана во всех войнах, пока ориентируется и думает, бьют, бока ломают. Но уж когда очухается, берегись, для него преград нет».

В вагоне все захохотали. Смущенный политрук тоже улыбался, показывая ровные белые зубы. Его спрашивали: «Куда нас везут?» Он коротко отвечал: «На фронт, но на какой, не знаю». Всем хотелось услышать откровенный рассказ политрука о положении на фронтах, о причинах отступления наших войск на всех направлениях.

Все знали, что дивизия сформирована для драки с немцами, для фронта. Что такое фронт, что такое война, большинство знало из скупых рассказов ветеранов – участников войны 1914-1919 годов. Многим война представлялась вроде мальчишеской забавы: постреляем немцев из укрытия, покидаем гранатами и героями возвратимся домой. Слышались веселые разговоры, смех и хвастливые выкрики: закидаем германца шапками и кислыми обабками, займем Берлин и с трофеями возвратимся домой.

Истинное положение было другим. Наспех сформированная дивизия из мобилизованных разновозрастных мужиков в возрасте от 23 до 36 лет (по объявленной мобилизации призывались с 1905 по 1918 годы включительно) вооружена была плохо, не хватало винтовок. Поэтому частично люди вооружались учебными осоавиахимовскими винтовками, не пригодными для стрельбы из-за просверленных дыр в патронниках, поломанных затворов или большой коррозии в стволах. С этим вооружением только семь вятских мужиков могли не бояться одного немецкого автоматчика. Действительно, один на один и котомки отдадим. Офицеры в шутку говорили: «На фронте оружие обменяем на немецкое. В первом же бою отнимем у немцев». О вооружении врага никто не имел представления.

Люди твердо верили в нашу пропаганду, что Красная Армия оснащена самым современным оружием, поэтому думали, что вооружение немцев выглядит точно таким же, как и в нашей дивизии. Всему и всем служила лошадь вот уже 130 лет со времен Отечественной войны 1812 года. В дивизии не было ни одного механического тягача. Вместе с нами на фронт ехали десятки вагонов с лошадьми.

Нашим воинским составам железной дорогой была предоставлена зеленая улица. На разъездах и полустанках нас ожидали встречные поезда, даже пассажирские, скорые и курьерские. Мы спешили на фронт.

В пять часов утра въехали на Московскую окружную дорогу. На одной из сортировочных станций получили горячий хлеб, боеприпасы. Напоили лошадей из московского водопровода и снова в путь. Выехали на прямую магистраль Москва-Ленинград. Навстречу нам побежали телефонные столбы, леса, поля, разъезды и полустанки, где нас ожидали встречные составы с обгорелыми остовами вагонов и разбитыми площадками платформ, до отказа заполненными беженцами – женщинами с детьми, стариками и подростками. Показались первые предвестники войны. На коротких остановках люди подходили к нашему составу, просили хлеба. На вопросы солдат: «Как там?» отвечали все как один: «Доедете – увидите».

Погода с самого утра хмурилась, и вот пошел мелкий летний теплый дождь. Он по-северному моросил. Тяжелые кучевые, вперемежку с перистыми облака медленно ползли по небу. В такую погоду хорошо спится. Москва была далеко позади, ехали уже 4 часа по прямой Октябрьской железной дороге. Завтрак разносили с большим опозданием. Наполненные кашей термосы принесли в вагоны на пятиминутной стоянке на небольшом полустанке. Снова поезд плавно набирал скорость. В офицерском вагоне повар в белом халате перетаскивал из купе в купе термос. Нараспев, по-вятски, говорил: «Вкусная горячая каша, покушайте, пожалуйста».

В это время по вагону ударила пулеметная очередь. Несколько человек застонали. Раздались три взрыва бомб с небольшим промежутком времени. Поезд затормозил, скрипя чугуном о чугун. Люди на ходу выскакивали из вагонов. На платформе в центре состава, загруженном 45-миллиметровыми пушками, стояли два спаренных четырехствольных зенитных пулемета. Пулеметчики приняли самолеты за свои. Неопытные, плохо проинструктированные люди за доверие расплатились жизнью. Оба расчета были уничтожены. У пулеметов лежали двое убитых и двое тяжелораненых, не сделав ни одного выстрела. Два "Юнкерса" развернулись и снова пошли на наш эшелон. Люди в панике побежали дальше от состава. Мы одновременно трое влезли на платформу, пулеметы находились в боевой готовности. Секунды – и стволы пулемета легли в направлении идущего на состав "Юнкерса", он был на мушке. Последовала длинная очередь из четырех стволов. Соседний пулемет поддерживал. Фашист не выдержал, повернул и ушел в сторону. Следом за ним пошел другой. Мы уже более уверенно, прицельно били по нему. Латунные оболочки пуль, наполненные свинцом, ударялись в фюзеляж самолета, в кабину летчика, сплющивались и бились на мелкие части, не причиняя вреда. Летчик не выдержал, свернул в сторону, направился к бежавшим по полю красноармейцам. Строчил из пулемета длинными очередями, бросал бомбы. В ответ была частая винтовочная стрельба. Самолеты скрылись в облаках. Рядом со мной у пулемета стоял лейтенант Пеликанов. Я с удивлением произнес: «Какими судьбами? Где твои джигиты и кони?» Пеликанов ехал со своим взводом, в офицерском вагоне не появлялся. «Все на своих местах, – ответил он. – Вот наглецы. Два самолета зашли так далеко в наш тыл. Где же наши? Почему их не призовут к порядку?» – с возмущением не говорил, а кричал он.

Для сбора людей в вагоны сам концертмейстер музвзвода так усердно дул в блестящую трубу, звуки его были слышны на несколько километров. Люди собирались медленно, с неохотой лезли в вагоны. Шуток не было слышно. Не доезжая 500 километров до фронта, фашист показал свои острые зубы. Убит машинист паровоза, кочегар ранен. Подмена тут же найдена. Поезд медленно тронулся. Через 15 минут остановка на полустанке. Из вагонов выносили убитых, укладывая их на мокрую лужайку в один ряд. Моросил дождь. Убитых было 15, раненых – 52. Тяжело был ранен командир 3 батальона, капитан Широков. Пуля навылет пробила ему грудную клетку. Он тяжело, с хрипом дышал. Влажный воздух наполнился запахом крови и мяса. Люди с содроганием сердца смотрели на первые жертвы. У многих на глазах появились слезы, сожалели об убитом друге, односельчанине и так далее.

Меня пригласил командир полка. В купе находились начальник штаба и комиссар. Командир полка объявил мне благодарность за отражение немецких самолетов. Без предисловия сказал: «Назначаю вас командиром третьего батальона». В душе я был рад, но свою радость показывать было неуместно. Насколько было возможно, сделал недовольный вид и попытался отказаться. «Товарищ полковник, я вчерашний сержант, военного образования не имею. За три с половиной месяца меня высоко подняли от сержанта до старшего лейтенанта. От командира отделения – до командира батальона. Не слишком ли много для меня?» «Но вы же уже командовали батальоном?» – перебил меня полковник. «Да, командовал, но это была другая обстановка. Не было офицерских кадров. Сейчас у вас и без меня достаточно высокообразованных кадров». Мой лепет, по-видимому, не понравился комиссару. Он грубо обрезал меня: «Вы поняли приказ командира полка?» «Так точно!» – ответил я. «Выполняйте!» «Есть выполнять!» – вытянулся я. «А сейчас садись. Говоришь, быстро идешь по служебной лестнице? Мы после первого боя будем писать представление о присвоении всем очередных званий. Ты уже показал себя, заносим тебя первым в список. Сейчас принимай батальон, ознакомься с личным составом».

Только я успел перейти в вагон к солдатам, состав медленно двинулся. Люди прислушивались к каждому звуку. Уловив звук любого мотора, трактора, самолета и даже близко идущей автомашины, создавали панику, прыгали на ходу поезда и разбегались в разные стороны. Состав вынужденно останавливали для сбора в вагоны. Прямо на перегоне по приказу командира полка эшелон остановили. Выстроили весь личный состав. Командир полка зачитал приказ Наркома обороны, что наша дивизия направляется на Ленинградский фронт. Новгород пал. Всеми силами немца должны были сдержать – не допустить к Ленинграду. Дальше последовал приказ по дивизии: за трусость, панику, прыгание на ходу с поезда без команд виновных считать за трусов и паникеров. По закону военного времени применять к ним огнестрельное оружие.

Зенитных пушек в составе не было. Солдатская смекалка и умелые руки приспособили станины к двум 45-миллиметровым пушкам. Их стволы не очень быстро (и требовалось много физической силы), но все же вращались в нужном направлении. При повторных еще двух налетах одиночных самолетов на состав эти две пушки сослужили большую службу. Совместно со спаренными зенитными пулеметами открывали заградительный огонь. Фашисты, не достигнув цели, скрывались за горизонтом. Напуганные люди при появлении звуков мотора паники не создавали, из вагонов на ходу поезда не выскакивали, но плохое настроение, подавленность и бессилие чувствовались во всем. Всюду слышалось справедливое возмущение: «Где же наши соколы, летающие быстрее, дальше и выше всех? Где же наши с мировыми знаками качества самолеты? Почему не призовут к порядку обнаглевших фашистов, хозяйничающих в нашем глубоком тылу как дома? Даже самолеты-одиночки летали уверенно, нагло, низко, на высоте птичьего полета». Шуток и песен в вагонах не было слышно. Боясь группового налета немецкой авиации, наш воинский железнодорожный состав был поставлен в тупик на маленьком разъезде, окруженном со всех сторон стеной леса, и тщательно замаскирован срубленными деревьями и сучками. Выходить из вагонов без разрешения командира полка было строго запрещено.

Настала ночь, по-летнему теплая. В мутной небесной дымке выглядывали тусклые звезды. Наш поезд плавно тронулся с места. Гудков паровоз не подавал. Даже главный кондуктор не применил своего свистка. Поезд не спешил, словно хотел продлить короткую июльскую ночь. Гулко стучали колеса на стыках рельс. Было уже к полуночи. Разговоры понемногу угомонились, слышался храп. Я лежал на жесткой средней полке офицерского вагона, старался уснуть, но скоро понял – не усну.

Вагон резко наклонило набок и тряхнуло на рельсах какого-то полустанка. Я встал, накинул шинель на плечи, вышел в тамбур. На полустанке нас ожидал встречный поезд, состоявший из пассажирских, товарных вагонов и платформ, обгорелых и искореженных. Все это было до отказа заполнено людьми: женщинами, стариками и детьми. Ехали и молодые мужчины. Наблюдая за этой печальной картиной, невольно думал о самом тяжелом, плохом. Поезд резко затормозил, на мгновение остановился и снова тронулся. В тамбур влез комиссар полка. Осветил меня ярким лучом света карманного фонарика. Проговорил: «О чем, старший лейтенант, задумался?» «Всякое, товарищ комиссар, в голову лезет», – ответил я. «Что именно?» «Я думал, что продвижение врага приостановлено на всех направлениях. Всюду наведен порядок со снабжением. Самое главное, наше командование воевать научилось. Все стабилизировалось. Встала страна огромная, встала на смертный бой. Весь народ включился в оборону страны. Женщины, старики и даже дети создают целые оборонительные комплексы. Железная лопата в руках полуголодных людей творит чудеса». «Все так и не так, товарищ Котриков, – тихо заговорил комиссар. – Разобраться в этой обстановке очень трудно. К нашему сожалению, пока ничего не стабилизировалось. Немцы продвигаются быстро. Наша еще до сих пор разрозненная армия должного сопротивления не оказывает. Гитлер собирается праздновать над нами победу в сентябре. Обстановка в настоящее время слишком сложная. Враг в ближайшее время будет остановлен и получит по заслугам за свои злодеяния. Помни слова Суворова: «Русаки всегда били пруссаков». Пошли спать, уже поздно, поживем – увидим». «У меня к вам много вопросов». «Завтра, товарищ Котриков». Он взял меня за рукав и вперед себя ввел в вагон. Я влез на свою полку, но уснуть не мог. Из памяти не мог устранить плачущих женщин, детей и стариков, провожающих на фронт своих близких. Сейчас они все дома. Большинство в своих родных деревнях ждут первой весточки с фронта. Их близкие, оплакиваемые, тесно прижавшись друг к другу, спят в стучащих по рельсам вагонах. Сон подкрался незаметно. Разбудил меня дежурный. «Котриков, принеси завтрак, пора самому есть и кормить людей».

Поезд снова стоял в тупике. Летнее солнце высоко висело над грешной землей, излучая свои живительные лучи. Я вышел из вагона. Командир полка с начальником штаба и комиссаром сидели под зеленым шатром сосны-исполина. О чем-то тихо говорили. Вокруг было чистое, безоблачное небо да необозримые лесные дебри и железная дорога, уходящая, казалось, в бесконечность. Лес был наполнен птичьим гомоном, запахами скошенной травы, сена. Хотелось бежать, дышать полной грудью свежим, чистым, наполненным лесными ароматами воздухом. Вдали показался поезд. Он медленно приближался, выпуская клубы дыма и пара. Шум вагонов вдалеке сливался во что-то единое, глухое. Поезд с каждой минутой увеличивался в размерах. Вот он выскочил на полустанок и с шумом пронесся мимо нашего состава.

Глава десятая

Личный состав батальона знал, что я участвовал в боях с немцами и был ранен. При моем появлении красноармейцы и младшие командиры задавали массу вопросов: почему наша армия отступает, оставляет город за городом? Правду говорить я не мог – и без того паническое настроение у людей. Врать тоже не мог. Люди из скупых сводок Совинформбюро и от появляющихся редких очевидцев знали, что творится на фронтах, поэтому мое положение было не из легких. По этим вопросам я решил обратиться к комиссару полка. Через дежурного офицера попросился на прием. Дежурный мне сказал: «Комиссар ждет вас в купе». Вагон был не купейным. Купе, в котором ехали комиссар и командир полка, от прохода было завешено байковыми одеялами. Дойдя до ширмы, я громко сказал: «Разрешите войти, товарищ комиссар!» Послышался ответ: «Войдите». Комиссар и командир полка сидели друг напротив друга в нательных рубашках. На столике лежала раскинутая крупномасштабная карта Ленинградской области и Карело-Финской ССР. При моем появлении замолчали. Я вытянулся, хотел доложить, но Чернов показал рукой на место рядом с ним, сказал: «Садитесь». Комиссар добродушно, с улыбкой посмотрел на меня. «Что у вас, Котриков, говорите». Он насквозь сверлил мое тело своим острым смеющимся взглядом. «Товарищ комиссар, я с вами хотел посоветоваться, как быть. Люди спрашивают, просят рассказать правду: что творится на фронте, почему наша армия сдала почти всю Украину, Прибалтику. Пали Псков и Новгород. Немцы скоро будут у стен Москвы и Ленинграда».

Комиссар сказал: «Надо говорить и внушать людям, что отступает наша армия организованно. Каждый населенный пункт, каждый город сдается после кровопролитных боев, изматывая фашистов в живой силе и технике. Больше, Котриков, приводи примеров о стойкости наших красноармейцев, командиров и политработников, которые со связками гранат и бутылками с горючей смесью выходят один на один с фашистскими танками. Люди кидаются на амбразуры дотов, под гусеницы танков. Всюду проявляется массовый героизм».

Я подумал: «Действительно, с таким грозным оружием, как горючая смесь, то есть бутылки КС-1 и КС-2, в случае взрыва в руках, а такие случаи часты, когда ты загоришься, как факел, облитый бензином, тогда не только бросишься под танк, а не испугаешься самого сатаны с котлами кипящей смолы. Таких случаев на фронте было много. Объятый пламенем человек молнией выскакивает из окопа. Вместо того чтобы бежать в тыл, он мчится на немцев и погибает от пулеметной очереди».

Комиссар говорил долго. Приводил массу примеров беззаветной преданности советских людей делу партии Ленина-Сталина. В резюме сказал: «Наша обязанность, товарищ Котриков, поднять моральный дух народа. Мы с тобой обязаны хвалить не только новое, а в данный момент и устаревшее. Мы знаем, что наша дивизия вооружена слабо по сравнению с немцами. Об этом знают и многие рядовые. В первых боях нам несладко придется. Будем надеяться на стойкость, мужество и выносливость нашего народа. Товарищ Котриков, расскажи нам с полковником по секрету свое мнение и впечатления о боях, в которых участвовал, о немецкой армии».

Я коротко рассказал, что немцы сильны, хорошо вооружены и храбры. Немецкий солдат настолько заражен нацизмом и непобедимостью Германии, что, попадая в плен, он как фанатик кричит: «Хайль Гитлер». Отказывается отвечать на вопросы, говорит: «Русь капут!» В критическом положении отстреливается до последнего патрона. Наша 8 армия, выведенная на границу с Германией, командующий – Собенников, была почти полностью обезоружена. Боевые патроны были даны только караулам. Артиллеристы не имели ни одного боекомплекта на пушку. Нас готовили не воевать, а проводить маневры. Командование не ждало войны. Оно ждало мелких немецких провокаций. Небо Прибалтики беспрепятственно бороздили немецкие самолеты. Рассказал, как началась война, как отступали, что видел. Кончил тем, что попал в госпиталь.

Они слушали меня внимательно, не перебивали, вопросов не задавали. Обстановку на фронтах они отлично знали, не только из скупых сводок Совинформбюро, но и по другим каналам.

Полковник Чернов поблагодарил меня за информацию и велел отправиться к народу в вагоны. Рассказать, что не так страшен черт, как его малюют.

На первой остановке я перешел в вагон, откуда доносился хохот. При моем появлении наступила тишина. «Продолжайте, ребята, от шуток и смеха никто не умирал», – громко заговорил я. Бравый, с отличной выправкой сержант сказал: «Разрешите обратиться, товарищ комбат?» «Пожалуйста», – ответил я.

«Вот вы у нас нюхали порох, были ранены. Расскажите, пожалуйста, почему мы бессильны перед какими-то немцами. По радио передают и в газетах пишут, наши войска оставляют город за городом. Сейчас мы сами убедились: немецкие самолеты встретили наш эшелон почти в пригороде Москвы. А где наши? Впрямь, если так пойдет у них дело, к Новому году они будут на Урале».

Люди слезли с нар, окружили меня плотным кольцом. Завязалась беседа. Я говорил, что немцы напали на нас внезапно. Мы надеялись на их договор о ненападении, на их честность. Поэтому к войне с ними оказались не готовы. Война нас застала врасплох. Но скоро все стабилизируется, и наша доблестная Красная Армия возьмет инициативу в свои руки. Немцы побегут обратно. Я рассказал о вооружении немецкого солдата, не скрывая, что 90 процентов передовых немецких воинских частей вооружено автоматами. Об автоматах никто представления не имел. Поэтому коротко пришлось объяснить, что такое автомат. Задавали много вопросов, на которые я отвечал.

«Товарищ комбат! – раздался сзади глухой бас. – Как быть? Еду воевать, а мне и винтовки не дали». «Как не дали? – возмутился я. – Не морочь голову, этого не должно быть».

Послышалось несколько голосов: «И у меня нет». «Товарищ старший лейтенант, разрешите сказать, – вытянулся передо мной старшина. – Во второй роте не хватает пятнадцати винтовок». Я попал в неудобное положение. «До фронта обязательно вооружим всех», – негромко ответил я. Подумал: «Вот это комбат, не знает не только людей, а даже вооружение. Как же будем воевать? Надо немедленно разобраться во всем».

Вопросов задавали много. Надо отвечать. Раздались три протяжных гудка паровоза. Колеса вагонов застучали, зашумела обшивка, мы тронулись в путь.

Солнце еще высоко стояло над горизонтом, как бы раздумывая, стоит ли опускаться вниз и наводить темноту на землю. Два часа поезд шел без остановки, я вынужденно сидел, проклиная себя, что не поспел вовремя уйти из вагона. Осмелевшие красноармейцы и младшие командиры обсуждали положение на фронтах, умно затрагивая неблаговидную роль нашего командования и даже выше.

Наконец, заскрипели и зашипели тормоза. В вечерней дымке показался вокзал станции Бологое. На несколько минут собрал офицеров батальона. Оказалось, в батальоне не хватало 50 винтовок. Тридцать винтовок были взяты из Осоавиахима с просверленными патронниками, представляли собой ни больше ни меньше дубинки или рогатины. Всего в батальоне было два станковых пулемета и 12 ручных. Оружием обещали пополнить в Москве, но ничего не дали. Времени терять было нельзя. Я немедленно обратился к командиру полка. Чернов криво улыбнулся в черные усы, сухо проговорил: «Извини, Котриков, с нападением немецких самолетов на наш состав все из головы вылетело. Мы тебя не ознакомили с вверенным тебе батальоном. Времени пока достаточно, ознакомишься сам».

Создалось чрезвычайное положение на ленинградском направлении. Полковник Чернов отлично был осведомлен: о нашей разгрузке где-то в районе города Чудово, о противнике, его вооружении и так далее. «В бой без оружия солдаты не пойдут, об этом надо довести до сведения безоружных. Оружие будет получено нами на месте выгрузки. Настоящая обстановка будет известна на месте завтра утром. Пока никого не тревожь, пусть люди отдыхают. Немцы жестоки, товарищ Котриков. Война – стихийное бедствие для нашего народа». «В жестокости немцы превосходят своих предков-варваров, – вмешался в разговор комиссар. – В Европе они уничтожили всю культуру, исторические памятники. Их цель – не поработить народы, а уничтожить все национальности славянского происхождения. В первую очередь, на территории Советского Союза и Польши. Наше дело правое, мы едем защищать свою землю, своих жен, детей, отцов и матерей, наше Отечество от порабощения. Наши прадеды, деды и отцы с честью защищали Родину от всех иноземных захватчиков и во всех случаях побежденными не были. Не дадим и мы поганому немцу, их кованому тяжелому сапогу топтать нашу землю, уничтожать наши леса, населенные пункты и города, нашу культуру. Пора спать, товарищи, – закончил комиссар. – Последняя ночь в вагонах. На днях близкая встреча с фашистами».