Немного любви

– И, сдается мне, вы знали эту историю, раз принесли мне такое, – тут он пригляделся к рисункам и прибавил. – Но я бы на вашем месте не тащил в Музей Шиле подделку… нарисованную с вас. Они могут понять неправильно.

– Я что, похожа на человека, который попытается продать музею поддельную порнографическую открытку? Нарисованную с меня?

– Вы похожи на… – он опять кинул на нее долгий непроницаемый взгляд. – Нет. Как скажете. Дело ваше. А колечко я бы на вашем месте тут оставил, если не хотите проблем. Хорошую цену дам.

Но Эла поблагодарила, сгребла сокровища в шоппер, повернулась спиной, двинулась вон.

– С ним все начинает происходить очень быстро, – донеслось ей вслед, – я бы на вашем месте не торопился.

В Музей молдавита она не пошла, и так помнила, что нет в витринах ничего похожего на эмаль, форму, размах крыльев бабушкиного жука. Неведомый творец соединил в нем жуткую, дикую природу тектита со смертоносной красотой, так свойственной ар-деко. В общем, они тогда что-то понимали, предки, предчувствуя две гибельнейших войны. Для кого, интересно, была сделана эта вещица? Элу потряхивало после странного диалога и не менее странной претензии антиквара насчет подделки, и она, возвращаясь, постучала в окошко сувенирницы. Довольно странно, что все, за что она могла держаться в жизни, как за мужское – этот бравый по возрасту дед выпяченным вперед пузом, с пушистыми усами, желтоватыми от табака. Тот, который всегда скажет: «отдыхала давно?» или «хорошенькая какая сегодня».

– Дядя Карле, что это за тип нынче держит на Горни антикварную лавочку?

– Погоди, это где? Где раньше жила рыжая Анна с котами? Йозеф? Лупоглазый?

– Да.

– Он ей внучатый племянник. Странный парень. Или нюхает чего, или внутрь берет – не пойму, даже с абсента таким не станешь.

Прелесть маленького городка в том, что все о всех всё знают. Ну, почти.

Всего за один день выдалось уже как-то слишком много, хотелось разбавить. Раньше Эла пошла бы пить венский кофе с захером к «Писарю Яну», но сейчас порылась в багажнике, проверила спортивную сумку и направилась в Будеевице, в качалку. Иржи, как она прозвала джип, покорно вынес на шоссе. Иржи, по имени того бывшего, с кем выбирала когда-то. Хороший был человек, и любовник годный, разошлись, потому что родить Эла не могла, а он хотел детей. И скатертью дорога.

Дорога и текла скатерочкой без вышивки, нигде не запнешься.

Красавчик, скучавший на входе в фитнес, проводил ее взглядом. Платный тренер, любимец постоянных клиенток, умеющий ласково влезть в душу, добиться правильного сокращения ягодичной. Ну да, ну да, если ты в полдень в субботу в тренажерке, то тебе с кем трахаться. Правда, конечно, что и говорить, но его-то какое дело? Зеркало в раздевалке анфас показывало дряблость и провисание плечевого мяса, но весы оскорбили меньшей цифрой, чем раньше, несмотря на шкубанки. Велотренажер и орбитрек, то, что нужно. Прямо физически ощущаешь, как адреналин урабатывается, уходит из тела. Саунд-трек из «Братьев Блюз» отлично маскировал сторонние шумы. Красавчик-тренер заглянул в кардиозону, продефидировал меж тренажеров и обратно, продемонстрировав развитую ягодичную. Вот прямо такую бы и на гуляш.

На тело Эла просто так не западала, и это печалило. Она восхищалась, но потрогать не хотелось. Она любовалась движением, пластикой, тонусом мышц, пресловутыми кубиками пресса, объемом бицепса. Но белье от этого не промокало. Чтобы мясо стало мужчиной, нужно добавить нечто одухотворяющее – блеск в его глазах, свидетельствующий о наличии хоть какой-то души. Надо добавить желание. У нее в жизни была любовь и было желание, а теперь, в сорок пять, не осталось ни того, ни другого. Самый сок, что и любовь, и желание не были взаимны. Когда тебе двадцать, а мир тебя не берет, ты можешь отложить печаль на потом. К пятидесяти, мнится тебе, найдется человек, которому придешься по душе. А когда тебе в самом деле к пятидесяти, уже понимаешь, что это диагноз. Нет той души, которой ты была бы сродни, нет и желания, которое горело и сгорало бы только к тебе одной. Ты такая же, как все – внешне – но с глубоким изъяном кромешного одиночества внутри. Наверное, они все это чувствуют. Им нужно попроще.

Эла любила в качалке размен адреналина на эндорфин. Любила вспомнить, какие есть мышцы в теле, и какие из них еще не настолько старые и дряблые, как казалось. Любила, когда уходила боль и скованность грудного и шейного. Любила ощутить, что – может: взять этот маленький вес, поднять себя из того положения десять раз. Крохотные ожесточенные победы над тленом разрушения. А еще она любила усталость тела и то, как качалка заменяла в этом плане постель. Не нравились здесь ей только женщины. Мужчины создавали иллюзию участия в групповом сексе, особо если глаза закрыть – вот это дыхание их хриплое, срывающееся, ритмичное, вздохи, стоны, размеренные движения потных полуголых тел, и ты такая – да, да, да, пожалуйста, дарлинг, не изменяй мне со штангой. А женщины отчетливо бесили – не столько упругость форм, сколько явное выставление товара на продажу. Женщины были из тех, кто нес сюда свою праздность, телесную сытость, ленивую заезженность в постели. Большинство этих женщин было существенно проще нее в интеллектуальном плане – и у них были мужчины.

Как же осточертело-то разбиваться об это «с тобой мы поговорим об умном, а трахать я пойду кого попроще!». Эла умела быть другом, любовницей, матерью, психотерапевтом мужчине, но это ни разу не обеспечивало взаимности. Возможно потому, что ради призрака любви она готова была простить и то, что ее не любили. Возможно потому, что ей всегда было важно, что любит именно она – и возвышала она до своей любви существ, совершенно к ней непригодных и не стремящихся…

Так, стоп, сойди-ка с Голгофы и с орбитрека. Уникальная вещь крайне редко находит ценителя. Вот как тот же Шиле, в пятидесятые прошлого века продаваемый за бесценок. Ценителей на всех не хватает, и любой нормальный потребитель женского тела предпочтет простоту изломанности линий. А ты перевязала свои узлы, но переломы срослись неверно. Все, что тебе остается, как женщине, уже не имеет никакого отношения к мужчинам в постели, да и как друзья женщины гораздо надежней. И то, как она ненавидела молодых упругих дев – удивившись теперешней остроте этого чувства сама – не имело сейчас никакого отношения к соперничеству. Она ненавидела их за то время, которым они потенциально обладают, в котором действительно обладают ими. Она ненавидела их за собственную целомудренную юность. Она ненавидела их за фору, за молодость, за то, что они будут жить и оставаться молодыми после нее. Зачем им молодость? Они распорядятся ею бездарно, иное дело она, уже знающая цену утратам. О, если бы можно было извлечь из них избыточную жизнь, упиться ею, впитать, окрепнуть самой, пережить непережитое… она бы воспользовалась любым шансом утолить жажду и урвать у жизни желанное, прежде чем наступит зима. Если бы можно было делать это, не марая рук, не касаясь, да разве же бы она устояла? Ни в малой степени.

На коврике меж упражнениями на пресс можно и кончить, если вы не знали, еще один отличный побочный эффект от фитнеса.

Смазливый тренер снова проводил ее взглядом, когда она вышла счастливо упаханная, местами влажная после душа. Пожалуй, надо с ним познакомиться поближе при случае. Между «хорошо выглядишь» и «все еще хорошо выглядишь» есть очень болезненная, четко осознаваемая любой женщиной граница, и проходит она после сорока по самому болезненному, нежному месту – по ощущению себя жадной до жизни, желанной, бессмертной в этом желании и невостребованной.

Среди полной пользы у фитнеса имелся только один негативный побочный эффект – ровно как и после секса, жрать хотелось как не в себя. Ну, и пошла к рыжему Вацлаву за отнюдь недиетичными утопенцами и темным «как обычно». «У Вацлава», с видом на островок и старый Арсенал, к четырем часам было шумно, и собралось пол-Крумлова. Но хуже всего было то, что в дополнение к уже имевшимся сюда сгрузили еще одну туристическую группу с автобуса. Вот они сейчас заполонят собой весь старый город, вынесут стекла в домах девичьими визгами и юношеским гоготом, пропитают запахами дешевого дезодоранта и гормонально-агрессивного пота… а потом утрамбуются за большой жратвой, храни их боги автострады от того, чтоб укачиваться и тошниться кровяной колбасой аж до самой Праги. И Эла, брезгливо щурясь на публику, пожелала им этого от души. Больше всего ей сейчас хотелось покоя, тишины и благолепия – ну, кроме-то мяса с темным. Зажим плечевого пояса и шейного отдела она в тренажерке сняла, но раздражение и злость, как ни странно, только нарастали с размятыми мышцами, душем, дорогой обратно. Женщины в раздевалке были элементарно противны в своей здоровой телесности, здешние туристы так и вовсе вызывали злость. Пока пробиралась подальше от токующих групп приезжих (девичник у них, что ли? или мальчишник? что такие возбужденные-то?), краем глаза поймала знакомое ломкое шевеление на террасе. За столиком сидел припадочный антиквар Йозеф, тянул светлое, кивнул ей издалека, приподнял бокал, осклабился.

Эла отвернулась и плюхнулась на ближайшее сидение. Эта встреча никак не поднимала настроения, потому что напомнила то, от чего она сбежала в спортзал.

Она была очень зла.

И испытывала ужасающий голод.

Резкий звук голосов, женского хохота впивался в мозг, словно египетский крючок мумификатора, раздавался над самым ухом – бойкая студенческая парочка обменивалась шлепками по заду буквально у нее над головой. Эла обернулась и с минуту пристально разглядывала девицу, точно, это та же, что вызывающе вела себя у Лазебницких ворот. Поглядите-ка на меня, у меня есть целый один собственный парень для секса, радость-то какая! Сколько лет идиотке? Не больше двадцати, а ведет себя на все двенадцать. А что за безвкусица надета на ней! Голова наполовину выкрашена в розовый! Речь пошлей не придумаешь, а словарный запас… лучше бы просто ржала, чем говорить, хотя смех ее вгрызался в мозг уже пилой для трепанации. Некоторые люди должны быть уничтожаемы, непременно, в интересах общества и своих собственных, именно ввиду неискоренимой, генетической пошлости. И им – впустую! – дарована такая ценность, как юность, как энергия… В глазах потемнело. И что-то очень голодное поднялось комком к горлу – тошнотой, желающей поглотить. Девица, водрузившая не по молодости оплывший зад на перила террасы, дурачилась, качала ногами и вдруг нелепо взмахнула руками в тщетной попытке удержать равновесие.

Ну и отлично бы было, если б она сломала шею, выпав на берег Влтавы спиной вперед, на камни, да только тренированное тело сработало само: Эла ухватила ее за руку.

Схватила и с ненавистью дернула на себя, на террасу, обратно, удерживая от падения.

Наверное, она очень плотно сжала запястье, потому что под пальцами ее что-то словно бы проскочило, пискнувшее, как пробежавший мышонок. А следом за тем мгновением девица хватанула воздух ртом, но ей его не хватило. И вдруг стала оседать, оседать, оседать… В кончиках пальцев Эла еще чувствовала сладкое тепло ее кожи. Парень, поймавший дуру в объятия, посерел лицом, заорал. Дальше, как в замедленной съемке, девица рухнула на ближайший стол, рассыпая стаканы и чашки, сметая на пол тарелки, оттуда сползла на стул, замерла. Отовсюду к ней кинулись люди свои и чужие. Звали врача. Куда-то звонили. И только Эла, пять лет проработавшая в Брно консультантом криминальной полиции, знала, что звать кого бы то ни было бесполезно – восковая желтизна мертвой разлилась по лицу розоволосого трупа.

С минуту она тупо смотрела на тело, сидя на стуле рядом. Ага, а ведь считала, что ей много всего за этот день. Хотелось разбавить. Разбавила, называется. Можно вернуть меня обратно в тот момент, когда я думала, что мне уже много? Мне там было достаточно.

– Что, пани, убедились? – спросил Йозеф вполголоса, проскользнув мимо нее к выходу. – Я же говорил…

Она дернулась, подняла глаза, но тот уже ушел. Это уж слишком – и труп, и психопат разом.

Есть расхотелось.

Коронер записал телефоны присутствующих, допросил свидетелей подробно.

Вернувшись домой затемно, она полезла в тайник, бывший теперь на месте сорвавшегося зеркала. На рисунках Шиле в лице незнакомой рыжей женщины, открытой, как грубо разломленный плод инжира, явно проступали ее собственные черты. На этот раз в череде прыгающих, сползающих к концу строки вниз букв, написанных старой рукой Малгожаты, ей на глаза попало: даже неопытная старшая делает это легко, обученная же соразмеряет силу и съеденный ребенок не пойдет впрок, если он выращен без любви. Последним в коробке действительно лежал рецепт ореховых рогаликов с ванилью.

Госпожа Малгожата откармливала, прежде чем съесть.

Сегодня было еще хуже, чем вчера. Колокольный звон у Вита обливал маленький дом, стены его раскачивались, комнатка сжималась вокруг постели как гроб, как коробок вокруг пойманной бабочки. А звон продолжался, и длился, длился. Уж лучше мертвые во сне, чем живые. Грубость акта завораживала. Натуралистичность, с которой он снился – тоже. Секс во сне – дело приятное, проблема в том, что она хорошо знала, успела понять и ощутить там, в глубине, во тьме подсознания, чьи это глаза, руки, губы, высокие скулы, сильное тело – о да, во всех своих проявлениях сильное. Низ живота свело от боли незавершенного соития, когда Эла проснулась. Пустое зеркало смотрело на нее со стены.

Села на постели, произнесла вслух, неизвестно к кому обращаясь:

– Я хочу больше не вспоминать, как это было. Никогда больше не вспоминать.

И, конечно, тут оно потекло.

У психолога есть отмычки от всех дверей, но в замке этой двери ключ от замка год за годом ломался. Лучше всего думать о нем, словно о мертвом, или хорошо, или ничего, кроме правды.

Поэтому ничего, кроме правды.

Бойтесь желаний, которые исполняются. Ян и был то желание.

Познакомились в Крконошах. Две студенческие компании задирали друг друга вполне беззлобно, пока градус не перевел дело в польский гонор против чешского пива. И разрулил все именно Ян, который и в двадцать пять был очень ловкий, бархатный котик, продумчивый и корректный. Его усилиями обе компании объединились в одну, и дальше сидели, пили, пели в горах вместе, пока тремя днями позже не расстались в полном довольстве собой. У Яна в рюкзаке для треккинга лежали «Имя Розы» и Мелвилл, он чередовал вечерами, и Мелвилла Эла подрезала на заглянуть. Янова девица смотрела недобро, но Элу это мало интересовало, они с читающим котиком уже слились в ментальном экстазе. Тем более, как выяснилось, «Янова девица» титулом было тленным и весьма скоро преходящим. Эту она и вовсе не запомнила, как зовут, не успела, так быстро он от нее избавился.

Графомания и любовь к старой музыке – на этом они сошлись. Кисея человеческих отношений ткется из странного. Графомания давно закончилась, творение человеческих жизней оказалось намного более сильным наркотиком. Неописуемое чувство, когда человек приходит и говорит: спасибо, мне полегчало. Сперва Эла уперлась в естествознание, но срезалась на нелюбви к энтомологии и взялась за вторую специальность. Вот только знание себя по физике и себя же по лирике помогало ей мало. В период знакомства с Яном и тесной дружбы она как раз пилила по кусочкам магистратуру по психологии. Он с любопытством наблюдал за процессом и предоставлял себя, своих дружков и женщин для опросов и наблюдений. Только однажды сказал:

– Меня удивляет, что ты, такая живая, такая горячая… и только пишешь.

– А что мне нужно было бы еще делать? Скакать по членам?

– Ну не знаю, почему сразу скакать? – улыбка поползла по его лицу. – Хотя картина представляется заманчивая….

Да, тогда она писала что-то беспомощное. Теперь если и писала, то потом жгла. Ненависть нужно прожить, интуитивное письмо, все дела. Но не получалось. Еще одна техника, в которой у нее не получалось выжечь из себя Яна.

А тогда выяснили, что живут в Варшаве на расстоянии квартала, заобщались, Ян тащил ее в свои компании, где на Элу смотрели косо, особенно девицы, но она отмахивалась: идите к черту, я чистый дух. Потом у нее случилась тяжелая история, закончившаяся абортом и полным отсутствием веры в Иисуса, чтобы им не называли. Патриархальный бог всегда благоволит мужчинам, потому что мужчина сам. Тошнило от Иисуса, от мужчин и от патриархата.

Мир был пуст, но в нем был Ян. Короткое слово, значившее тогда так много. Нежные руки, сильные объятия и дружба. И много разговоров, много. Не было в ее жизни мужчины, который бы так умел и любил любить в мозг. Где-то он и теперь – любит в мозг, как дышит. Импотент в любви. И совсем не импотент в сексе. Такое бывает у людей, боящихся близости, но меньшими суками они от своей травмы не становятся.