Двоечник

Боря прочитал вопрос номер один. Мы все смотрели на него, старались оценить: как строго к нам будут относиться экзаменаторы по этому предмету.

– Ну, что же вы молчите? – спросила Виктория Михайловна. – Отвечайте. Не задерживайте поток.

– Тема первого вопроса относится к разделу… – начал Борис.

– Не надо воду лить, – прервала она. – Отвечайте сразу по существу вопроса.

– Хорошо…

– И не делайте мне одолжения.

– Я не делаю.

– Вас что не учили, как надо вести себя на экзамене в высшее учебное заведение?

– Почему?.. Учили.

– Ну так не тяните время. Отвечайте… Первый вопрос относится к разделу физики…

Борис Моисеевич удивлённо посмотрел на неё.

– Ну, я жду, продолжайте. Или вы думаете, что я за вас сама отвечать буду?

Я слушал эту беседу и ничего не понимал. Военные за столом вполголоса переговаривались между собой. Они были выше этих двух простых смертных, что-то выяснявших у подножья Олимпа.

– Вопрос относится к разделу… – повторил Боря, но голос его потерял былую уверенность.

В течении нескольких минут он сбивчиво говорил по теме, нервно чиркая шариковой ручкой по своим записям на экзаменационном листе. Но Викторию Михайловну, казалось, это не интересовало.

– Я думаю, – сказала она, воспользовавшись короткой паузой, – что вы достаточно продемонстрировали свои знания по первому вопросу, но не пояснили физический смысл вот этого параметра. – И ткнула пальцем в лист.

Боря пояснил.

– А как это согласуется с принципом… – она назвала принцип, который, как я помнил, относился к другому разделу физики.

– Извините, но он сюда не применим, – возразил Койфман.

– Вы так счита-е-т-е? – сказала она, растягивая звуки. – Одн-а-к-о… Но ваше мнение, знаете ли, в данный момент нас не интересует. Мы не на научной конференции, где допустимо спорить с оппонентом. Здесь вы демонстрируете свою подготовку, а наша задача – её оценить. По пятибалльной шкале. И я так понимаю, что один бал вы уже потеряли. Переходите ко второму вопросу.

На языке уличной драки – это был удар под дых, от которого пострадавший скрючивается, приседает и, давясь слезами от обиды и боли, начинает беспорядочно колотить воздух перед собой, не причиняя вреда противнику.

– Второй вопрос… – начал Борис.

На этот раз Виктория Михайловна дослушала до конца, не перебивая.

– Это всё, что вы можете нам сообщить? – спросила она, когда он замолчал.

– Да.

– Считаю, что ответ не полный и не позволяет положительно оценить ваши знания по этой теме. Переходите к третьему вопросу.

Я видел, как на лбу у Бориса Моисеевича появились мелкие капельки пота. Шариковая ручка, зажатая в кулаке между большим и указательным пальцами, дрожала. Он молчал. В аудитории было тихо. Все оторвались от своих листочков и смотрели только на него и Викторию Михайловну. Члены экзаменационной комиссии на своём помосте тоже перестали разговаривать, но по инерции продолжали изображать деловую активность. Один выравнивал бумаги на столе, другой очищал перо авторучки от налипших соринок, а председатель внимательно разглядывал что-то очень важное за окном. Было ясно: все они приготовились и с нетерпением ждут развязки поединка внизу, на арене.

По заранее утверждённому сценарию Виктория Михайловна готовилась нанести решающий удар. Но это должен быть не удар тореадора, вгоняющего рапиру в шею разъярённому быку. Это должен быть удар забойщика на мясокомбинате, который тупо лупит кувалдой по голове, загнанному в тесный станок животному. При этом он не испытывает к жертве никаких чувств. Просто у него такая работа. А у животного – просто такая судьба: быть убитым и разделанным на бифштексы. Ничего личного… Правила нарушать нельзя.

– Ну, что же вы молчите, товарищ… – она посмотрела на экзаменационный лист, где сверху была написана фамилия абитуриента, и с ударением почему-то на последнем слоге добавила, – Койфман. Продолжайте…

Боря начал говорить. Он говорил спокойно и так тихо, что мне показалось, будто он не отвечает на вопрос, а пытается договориться с Викторией Михайловной по-хорошему, как водитель пытается договориться с инспектором, чтобы тот не штрафовал его за маленькое нарушение правил дорожного движения.

Прошла минута. В полной тишине был слышен только монотонный голос отвечающего, но что он говорил было уже не важно. Зрители знали, чем должна закончиться эта пьеса. Так с нетерпением ожидают окончания детектива, когда стало ясно, что преступление будет раскрыто, злодей пойман, и остался только один интерес – угадать, какая из представленных публике улик окажется решающей.

– Достаточно, – прервала монотонную речь Бориса Виктория Михайловна. – К сожалению, должна отметить, что вы не в полной мере подготовились к поступлению в наш вуз. – Она сделала ударение на слове “наш”. – Я не могу знать, конечно, в какой школе вы учились, но должна отметить, что уровень вашей подготовки не соответствует требованиям нашей Академии. Из пяти вопросов экзаменационного билета вы не ответили на три, а это значит, что вы не можете набрать больше двух баллов, что, как вы сами понимаете, крайне мало для поступления. Вы свободны.

Она встала, большими пальцами рук расправила складки своей юбки, проверила симметричность расположения банта относительно центральной линии груди и с гордо поднятой головой пошла к своему месту на Олимпе. В полной тишине её каблуки стучали по крашеным доскам пола, как молотки, могильщиков, забивающих гвозди в крышку гроба.

«Бедный Борик», – подумал я.

Стук молотков сменился двойным деревянным скрипом: это поверженный Борис Моисеевич вставал, медленно отодвигая стул, а его победительница села и придвинула стул к столу.

– Я до сих пор помню его взгляд, – сказал Ленар, продолжая рассказ. – Это был взгляд, как бы вам объяснить… Наверное, правильно сказать, – осознанной обречённости. Я не большой знаток в медицине, но один раз говорил со смертельно больным человеком. Он знал, что скоро умрёт. Знал, что умрёт от болезни, которую ещё не научились лечить, и ему просто не повезло. Но в тоже время, он был уже взрослым человеком, много чего в жизни видел и знал и, поэтому, воспринимал собственную смерть, как неизбежность. Даже, я бы сказал, – осознанную необходимость. Помните, как нас на лекциях по марксизму-ленинизму учили: «Свобода – есть осознанная необходимость». Это, кажется, Карл Маркс придумал, или Спиноза. Кстати, заметьте, – оба евреи… Молодые так не могут, они панически боятся смерти, мало чего в жизни видели и понимают. Глупые люди паникуют и начинают обвинять врачей, что те их неправильно лечат. А что врачи знают? Человеческий организм – этот космос, который более-менее научно стали исследовать лет двести назад, и так до сих пор ничего и не поняли. Борис Моисеевич, хоть и был молодым человеком, как и мы все тогда, но за его плечами, как говорится, стояла многовековая мудрость его народа. Немного пафосно, конечно, но это я потом придумал такое определение, когда вспоминал этом случай. А в тот момент я очень обиделся. Такая была явная несправедливость во всём этом, что я сдал свой листок и ушёл… Не стал сдавать экзамен…

В общем-то, всё было примерно так, вспомнил я. Вот только Лёня свою роль в этой шекспировской драме значительно принизил.

Насколько я помню, как только Койфман вышел из аудитории, Ленар встал, и глядя прямо на Викторию Михайловну, срывающимся голосом прокричал:

– Что вы делаете! Так нельзя! Это же не честно!

Моё место было сбоку от него, всю эту сцену я наблюдал со стороны, как из театральной ложи. Лёня стоял на своём месте, откинув назад стул и немного наклонившись вперёд. Левая рука ладонью упиралась в стол, придавая его тренированному телу дополнительную устойчивость. Правый кулак был прижат к животу, одновременно готовый к защите и нападению. В нём, как маленький меч, был зажат ножик с резной костяной рукояткой.

Лица двух главных персонажей я видел по-разному: Ленара – в профиль, а Викторию Михайловну – анфас. Могу только догадываться, какое выражение было на его лице. Но на лице Виктории Михайловны проявились сразу два чувства: удивления и ужаса. Наверное, так выглядела былинная Марфа или Евдокия, когда неожиданно ясным летним утром тринадцатого века в окно её рязанского терема заглянул невесть откуда взявшийся узкоглазый кочевник в лисьей шапке.

Она молча откачнулась назад так, что спинка стула гулко ударилась в деревянную стену, и замахала перед собой ручками с коротко остриженными красными ноготками, как бы отгоняя назойливых чертей.

Если бы не грустное предисловие, то эта импровизация могла украсить весёлую классическую оперетту: комическая старуха испугалась героя, который случайно ворвался в её будуар, вооружённый по ошибке не шпагой, а перочинным ножиком. Мизансцену разрушил председатель экзаменационной комиссии.

– Встать! Смирно! – закричал полковник режиссёрским басом, поднимаясь со своего места.

Военная команда прозвучала в ушах ещё необученных абитуриентов, как фраза на иностранном языке. Вместо того, что выполнить приказ, все начали крутить головами, разыскивая того, кому он адресован.

– Это я вам говорю! – председатель ткнул пальцем в Лёню, который и так уже стоял. – Сдайте экзаменационный лист! И вон из аудитории!

– Вы не могли так с ним поступить! – откашлявшись, продолжал Ленар. Его голос немного окреп.

– Не вам, молодой человек, судить, что нам делать, – поддержал начальника один из военных. – Выполняйте приказ.

Спокойный голос второго военного, вернул Лёню в обычное состояние. Он успокоился, положил ножик на стол и стоял, опустив руки, не знал, что делать дальше. А к нему уже шёл третий – самый молодой член комиссии. Он сидел ближе всех к проходу.

– Не выступай, – тихо сказал майор Ленару. – Не порти себе биографию. Тихо собери свои вещи, и пойдём…