Апокалипсис в шляпе, заместо кролика
– А ведь тут дело не только в одной содержательности данного нам в обиход имени, а тут нельзя обойти вопрос лингвистики. – А вот эта многозначительная пауза Гаврилы ставит в тупик даже Харитона, что-то там такого слышавшего, а вот о чём там идёт речь, то он и тогда, когда об этом слышал, совсем не понял и решил сразу же обо всём забыть. – Это ведь нашему многострадальному языку выговаривать все эти междометия, из которых будет состоять твоё имя! – Это, конечно, был звёздный час Гаврилы, наверное, ещё ни разу не достигавшего такого триумфа своей мысли. Где даже Харитон был им понят (то, что он был восхищён, то это обычное явление) и благодарен ему за это.
– Ах, вот он о чём! – Ахнул про себя Харитон. – А ведь как верно он заметил о многострадальности нашего языка. – Размыслил Харитон, давая не только отдохнуть своему действительно многострадальному языку, которому столько приходится на себя брать, пережёвывая день за днём жвачку, елозя в зубах в попытке вытащить застрявшие кусочки мяса, искать пути коммуникабельности с другим носителем языка, не всегда залезая к нему в рот (есть и другие неожиданные места), и это всё окромя его прямых обязанностей: собой плести всякую чушь, под человеческим названием словообразование, быть вкусовым экспертом во всём и, конечно, быть притчей во всех языках, но и отдав должное ему, облизнув его.
– Пожалуй, дам я ему сегодня отдохнуть. – Решил крепко Харитон. – И не буду его мучить своей словоохотливостью. – И только Харитон собрался претворить в жизнь это своё решение, как вдруг выясняется, что его язык большой трудоголик и категорически против таких в свою сторону поблажек. И если на то пошло, то его здоровье как раз и зиждиться на такой его трудоёмкости. В общем, не успел Харитон в уме эту свою мысль закрепить, как его рот не устоял перед натиском его же языка, который вырвался наружу и громко о себе заявил: «Чучундра!».
Да так это вышло для всех неожиданно, что Гаврила чуть присел от неожиданности вместе с ошалевшим на лицо Харитоном, ну а Клаву этим напором мысли и оформленного в слово слога отдало назад. Но она не упала, как можно было постоянно от неё ожидать и ожидалось. А видимо, она так вросла ногами в пол, что даже такая дикость и хамство в лице Харитона, устояло её на месте.
Правда, это единственное, плюс вытаращенные в изумлении глаза, что она смогла противопоставить своему противнику, который быстро пришёл в себя, удовольствовался неоднозначным и по мнению Гаврилы весьма неординарным подходом к выбору имени для их подзащитной (вот так они уже на её счёт смекнули), и не видя в глазах Клавы должного понимания своей отныне судьбы, которая полнейшим образом находится в их руках и языках, выразили грозность в лицах и обступили её со всех своих сторон.
– И смотри, не глупи. – Очень настоятельно обратился к Клаве Гаврила. – Не отзовёшься с первого раза на выбранное нами тебе имя, тебе уж точно тогда дальше не скучно будет жить. – Гаврила внимательно смотрит на потёкшую в глазах, всю бледную Клаву, и немного оттаяв её видом, смягчается. – Ладно. Так категорично, как предложил, – Гаврила кивает на Харитона, – большой знаток имён, Харитон, мы тебя не будем звать. (Харитон тоже смягчает своё недовольство таким волюнтаризмом Гаврилы). Но, если мы увидим, что ты проявляешь к нам недолжное уважение, то мы тебя быстро смирим «изящным» именем. Верно, Харитон. – Гаврила обращается к Харитону, которому нравится, что с ним советуются в таких ни малосущественных вещах. И он согласно кивает.
Когда же Клава на потрясывающихся ногах, которые она и не чувствует, пропускается сквозь их строй туда, куда ей было не столь уж нужно, а сейчас стало позарез нужно, Гаврила с Харитоном само собой провожают её в спину. И в один из моментов, когда Клава подогнулась в ногах, переглядываются друг с другом и спрашивают опять же друг друга. – И как же нам это чучело звать?
Но вроде как Клаве повезло и эти господа столь креативного мышления, Гаврила с Харитоном, не слишком с ней жёстко обошлись, назвав её при первой же возникшей возможности, которую так тщательно избегала Клава, не как на том настаивала первая пришедшая при её виде мысль Харитона «Чучело», но только в другой своей синонимальной интерпретации. А когда эта возможность вдруг для Клавы (конечно, не для неё, но вы понимаете) возникла в виде обеденного перерыва, за которым она и позабыла обо всех мерах предосторожности и без оглядки по сторонам осталась за своим рабочим столом, как вот оно – смешливые голоса Гаврилы с Харитоном буквально где-то не далеко и Клава в нервном испуге вжимается головой в плечи (а дальше под стол она не решается) и начинает каждой клеточкой своей спины вслушиваться, что там её ждёт.
Ну а чего она ждёт, то она только одного ждёт – всеобщего дикого ржания после её окрика «Чучело!». И на этот окрик она точно не осмелится не ответить хотя бы оборотом головы. А попробуй она ответь иначе, то…
И вдруг раздаётся: «Новенькая!», и Клава, впав в клинч мысли, ничего не может сообразить. И оттого сидит в одном положении и не двигается. И тогда звучит второе: «Новенькая», и Клава, неосознанно найдя между этими окриками и собой связь, оборачивается, и видит обращённые в её сторону ухмыляющиеся лица Гаврилы и Харитона. Но они стоят не одни, а им составляет компанию та самая Надежда Холодная, с кем её на миг столкнула судьба на приёмной комиссии и также быстро развела, как она до этого момента думала.
А она, как оказывается, как и она прошла собеседование, и за свою не проходи мимо неординарность, была принята в компанию. Ну а то, что они с того времени не встречались больше, то она ей ничем не обязана, а этажей здесь в здании, где на каждом людей не в проворот, не сосчитать и аудитору.
И вот этим её присутствием в этой компании господ Гаврилы и Харитона, Клава для себя объяснила мягкость их подхода к ней. О чём она только вмиг успела подумать, как эта Холодная приветственно и радостно машет ей рукой и уже сама её зовёт: «Чего хмуришься Новенькая. А ну давай, вставай и пошли пить кофе со мной. Я жуть как проголодалась».
Клава же, видя, как по лицам Гаврилы с Харитоном пробежала тень от таких слов Холодной, пригласившей её от своего имени, а они как бы не причём, хоть и поняла, что ей так просто это не сойдёт с рук и обязательно припомнят, вдруг ощутила в себе прилив решительности и, согласно кивнув, присоединилась к их компании. Где она мгновенно Холодной была ограждена от всяких поползновений со стороны Гаврилы с Харитоном, которым всю дорогу к кафе пришлось довольствоваться только собой, а в кафетерии при их компании, и вовсе для них места за их столиком не нашлось. Там вообще нужно было поспешать, чтобы занять место рядом с нужным человеком. И здесь конкуренция не отпускала от себя никого.
Что, естественно, нисколько не радовало этих серьёзных на свой счёт парней, и Клава прямо всем своим телом чувствовала, как они проходятся своими испепеляющими взглядами по ней. Но что она могла уже поделать, когда Холодная так серьёзно за всех их взялась. И Клава отчего-то совсем себя не спрашивала о том, почему она такое влияние на всех них имеет.
– А вот они меня скоро точно отымеют. – Замирала в душе Клава, перехватывая на себе злобные взгляды Гаврилы и Харитона. И такая её отстранённость от разговора и выпадение из повестки той же болтовни, вскоре улавливается Холодной. И она бросает пронзительно целеустремлённый взгляд на Гаврилу с Харитоном, вмиг оскалившихся в улыбках перфоманс, затем поворачивается к Клаве и говорит ей. – Не обращай внимания на этих придурков.
– Но как? – оживает в ответ Клава.
– Как? – повторяет в задумчивости вопрос Холодная, смотря на Клаву. – Жвачки, как понимаю, уже нет? – спрашивает Холодная и, получив кивок согласия от Клавы, со словами: «Я сейчас, только ещё пару стаканчиков кофе возьму», к ужасу Клавы покидает её, выдвинувшись к раздаче за кофе.
И теперь Клава сидит, ни живая, ни мёртвая под озверевшими взглядами Гаврилы и Харитона, готовых с места сорваться и всю злость на ней сорвать. Но всё-таки не полный уход Холодной отсюда, этой возможности им не даёт, и они вынуждены смириться с таким сегодня. Но только с сегодня, и только в том случае, если ей удастся вечером их перехитрить и больше на своём пути не встретиться. А вот будет завтра, то тогда будет своя пища для размышлений Клаве, которой сегодня уж точно не уснуть, в страхе завтрашней встречи. А объяснения типа, а я-то тут причём, ими не принимаются, когда весь день пошёл насмарку и не так как им думалось. Они были поставлены ею, хоть и не самолично, на своё место неудачника. А это никогда не прощается.
– Держи. – Перед Клавой возникает стаканчик кофе и уж затем запыхавшийся голос Холодной. Клава же благодарна, конечно, Холодной за такую её заботу, и она обязательно воспользуется этим принесённым ею предложением, но сейчас ей как-то ничего в горло не лезет, пока перед её глазами стоит эта проблема в виде Гаврилы с Харитоном. А вот как только Холодная её успокоит на их счёт, как и обещала, то тогда она сразу же попробует этот кофе.
Но Холодная как-то настойчиво на неё смотрит из под своего стаканчика, к которому она уже пару раз приложилась, а Клава значит, своим игнорированием её забот о ней, таким образом, заставляет её и не знаешь как о ней думать. И при этом у Клавы создаётся такое впечатление, что все вокруг в зале смотрят на неё, – что может быть совсем не так, а выдумки её обострённого воображения, – и ждут от неё немедленного решения с кофе.
И Клава внимательно смотрит на стаканчик, затем через призму его смотрит на Холодную, которая сейчас выглядит совсем не просто, а как-то загадочно, и в итоге берёт стаканчик. Затем его приподымает и с вопросом в глазах: «И что в нём?», обратившись к Холодной, так ей и не ответившей и продолжавшей бесстрастно на неё смотреть, делает глоток, и… Перекашивается в лице от не просто горечи, а огненной с горчицей горькости, которую и проглотить никак нельзя и выплюнуть обратно в стаканчик никак не получиться сделать. И при этом нельзя забывать о том, – а Клава уж точно этим не может пренебречь сейчас, – что все вокруг на неё смотрят, и чего-то подобного от неё ждут.
И Клаве от понимания того, что и Холодная оказалась не тем человеком за кого она её вдруг для себя представила, так стало горько и обидно (горчеливее, чем жидкость в чашке), что она, не сводя своего взгляда с Холодной, и не заметила, как со слезами на глазах проглотила всё то, что у неё было во рту. А как только её рот освобождается от этого огненного варева, которое прямо Клавой чувствуется, как пошло по её пищеводу, то она, стиснув зубы, обращается к Холодной:
– Это ты сделала?
– Угу. – Согласно кивает через стаканчик Холодная, не собираясь отнекиваться. Что по-новому озадачивает Клаву, и она в недоумении спрашивает её. – Зачем?
– А это твой эликсир смелости. И если ты его через самое не могу выпьешь, и всё на глазах этих недоумков, ожидающих от тебя другой реакции, то …Ну ты сама поняла, что я имею в виду. – Проговорила Холодная, пару раз кивнув в сторону тех самых недоумков, Гаврилы и Харитона, которые не сводили своих взглядов с Клавы.
И Клава поняла не только Холодную, но и этот её метод противостоять давящей на тебя действительности. И Клава ещё раз смотрит на свой стаканчик и, стиснув для начала зубы, подносит его к губам, после чего с самым отстранённым видом начинает глоток за глотком понижать статус этого напитка. И так до самого дна.
Когда же напиток из стаканчика выпит до самой последней капли, – а на полумерах Клава решила не останавливать себя, – то он отставляется на стол, а Клава, если честно, то муторно себя чувствуя, всё же держит марку в лице и говорит Холодной: Спасибо.
На что Холодная ведёт себя крайне неожиданно для Клавы. Так она вместо ожидаемой Клавой поддержки, делает недоумённый вид и ответно интересуется у неё. – За что?
– За урок. – Растерявшись от такой встречности, неуверенно говорит Клава. И тут Холодная на глазах холодеет в лице до состояния жестокости.
– Урок? – повторила вопрос Холодная, впившись своим холодным взглядом в Клаву. – А с чего ты взяла, что это был какой-то там для тебя урок. А может это я всё специально придумала, манипулируя тобой, чтобы мы все тут посмеялись над тобой. И не просто невинным образом, а я сделала ставку на тебя, сказав всем, что мне ничего не стоит тебя убедить выпить эту дрянь даже не поморщившись. И, в общем, мне это удалось. Как сама того видишь. – Холодная в конце своей речи бросила взгляд на стаканчик. Куда вслед за ней посмотрела бледная как смерть Клава. После чего Клава, с трудом оторвав глаза от стаканчика, смотрит на Холодную, откинувшуюся на своём стульчике, чей вид победителя, так и подтверждал всё ею сказанное, и с не меньшим трудом выговаривает слова своего вопроса. – Это правда?
Холодная изучающе смотрит на Клаву, затем бросает взгляд по сторонам и, вернувшись к Клаве, пододвигается к ней и тихим голосом говорит. – Это только тебе решать. Запомни это раз и навсегда.
– Я запомню. – Проговорила тогда Клава.
Глава 15
Со своими сдвигами и поворотами в мышлении.
«Да сколько можно уже терпеть?», – это от души восклицание в устах Клавы и само собой про себя, не столь ново для этого мира, и можно сказать, есть обыденное явление для самого обычного человека, который надо это признать, очень часто обращается подобным образом с окружающим миром. А вот кого он, а в данном случае она, при этом спрашивает, если он (она) подчас самого себя считает вершиной мироздания, то это доподлинно всем известно и в тоже время неизвестно. Вот такая у человека интересная стратегия по покорению себя и этого мира.
Где он (она) вначале через вот такое неприятие действительности мотивирует некие в себе силы, отводя при этом на роль козла отпущения того, кто как бы за всеми судьбоносными делами стоит (того, на кого при неудачном стечении обстоятельств и в итоге можно будет списать все грехи – это он меня подстрекал! Да-да. Так и говорил: «Бог с тобой!»), а уж затем по своему, насколько ему хватает собственных сил, не терпит то, что ему не терпится терпеть. А как это у кого выходит. То это по-разному.
Что же касается Клавы. То она не терпела по-особенному стойко – вдавив голову в плечи, видимо для стойкости, уткнувшись головой и взглядом в рабочий стол, за которым она сидела, и старалась быть ни для кого не видимой. Чего всегда слишком мало и не хватает. И как бы ты не старался быть незамеченным теми, кто как раз и вызывает в тебе эту эмоциональную реакцию с призывом к справедливости, а уж затем к своей стойкости, то они, наоборот, никогда не упустят момента, чтобы тебя не не заметить и не пройти мимо.
Правда, на этот раз Клаву заметил некто другой. И это крайне её, до почти самого основания сидения на стуле, потрясло.
– Ничего. – Вдруг до Клавы доносится очень знакомый голос, отчего она даже нервно одёрнулась и посмотрела по сторонам. Но там нигде не было видно Ивана Павловича, кому и принадлежал этот голос. И Клава решила, что это ей послышалось. А как только она так подумала, как в её ушах вновь зазвучал голос Ивана Павловича. – Ещё немного, и…– но дальше Ивану Павловичу не удалось договорить, а всё из-за нервной истерики Клавы, перебившей его даже не вопросом, а резкостью его подачи.
– Что? – всю свою горечь сконцентрировала Клава в этом вопросе.
Но Иван Павлович не из тех людей, кого можно сбить с его хода мысли, а уж что говорить о его хладнокровии при встрече с невоспитанным поведением, и он, не меняя тональности голоса, в прежнем спокойствии даёт Клаве ответ. – Ты совсем скоро на всё перестанешь обращать внимание. И… – И вновь Клава не даёт Ивану Павловичу закончить свою фразу. И на этот раз не простым выплеском эмоций, со своим ничего не желаю слушать и с меня достаточно всех этих ваших наставлений и нравоучений, да вы побудьте на моём месте и тогда посмотрим, как вы запоёте, а сейчас Клава решила пойти куда как дальше в своём эмоциональном запале.
Так она в лице ещё больше исказилась в негодовании, и с нервно вырвавшимися из неё словами: «Всё! Нет у меня больше сил», со всей своей, насколько ей хватает резкостью, срывается со своего рабочего места, со стула. И видимо это её желание, плюс эти невыносимого характера усилия сорваться со своего прежнего места, а в фигуральном значении, из этого, нет сил больше терпеть невыносимого положения, каким-то невиданным образом материализовались. И когда она рвалась наружу из этого со своего осточертевшего места, то всё это её рвение сопроводилось соответственным этому движению звуком разрыва, очень похожим на треск разрыва одежды.
Что и неудивительно, ведь в фигуральных теориях и действиях любая смена своего лица и состояния, как раз и обозначается сменой одежды. И когда ты идёшь на разрыв со своим прежним положением, то ты, таким образом, фигурально говоря, меняешь на себе одежду.
Но в данном случае с Клавой, всё с ней происходящее, видимо на одной только фигуральности не остановилось. И она, скорей всего, слишком много приложила сил, чтобы вырваться из своего прежнего положения, что её порыв со своим разрывом с прежним своим местом нахождения, судя по раздавшимся очень реальным звукам треска одежды, да и она что-то за собой, а вернее за тем, что прикрывало её в виде одежды, почувствовала (её сзади обдало холодом), каким-то образом материализовался, и Клава, оказавшись на ногах, пока ещё неосознанно, ощутила себя не то что бы неприкрытой, а прямо раздетой.
И на этом в первую очередь настаивает чуть ли не весь коллектив офиса, оказавшийся в зоне слышимости этого раздавшегося звука треска одежды со стороны Клавы, куда немедленно были обращены их лица, а дальше, как это обычно бывает с людьми, увидевшими нечто такое, что не укладывается в обычный порядок вещей, они впадают в умственный транс, со своим самовыражением – одутловато изумительным состоянием онемения.
Что, впрочем, только косвенное доказательство того, что с Клавой нечто такое приключилось, после чего у неё не будет дороги назад (так именно и рвутся все старые связи), и ей, чтобы убедиться в том, что с ней по настоящему что-то произошло такое из ряда вон выходящее, нужно со всей прямотой посмотреть туда, откуда раздался этот треск разрыва одежды. И, судя по её преобразившемуся в изумление лицу, с вытаращенными глазами, то она не стала гадать, что там, сзади неё, какие связывающие с прежним местом нити разорвались, а прямо посмотрела туда, и тут же впала в умственный ступор. В котором она, скорей всего, действуя на рефлексах, подогнувшись в ногах, начала руками обхватывать себя сзади руками, как бы пытаясь себя прикрыть ими от обжигающих взглядов стольких любопытных и местами посмеивающихся людей вокруг.
А причиной такого её впадения в ступор стало то, что она увидела на своём рабочем месте, а именно на своём стуле, где она до этого момента сидела, а затем так резко с него сорвалась. А она увидела не просто стул, а она увидела часть своей юбки на его поверхности, которая, как теперь и стало понятно, и стала тем источником треска разрыва одежды, который всех тут так воодушевил на такое пристальное внимание к Клаве. Ну, а как, и почему всё так прискорбно с её юбкой случилось, то и этому у Клавы мгновенно нашлось объяснение, как только она перед своими глазами промотала совсем недавние события, которые и привели её к такому, на грани отчаяния, состоянию.
Так она с самого утра, ещё дома, нечто такое нехорошее предчувствуя в себе, что, впрочем, в последнее время для неё было совсем не новостью, но сегодня её особенно что-то тревожило, и она была вся как на иголках (это всё последствия посещения кафе с Холодной), ни в какую не хотела идти на работу, и придумывала для себя различные отговорки и причины пропустить сегодняшний день, вплоть до обращения к врачу. Но как бы она не старалась в этом плане, что-то в ней её убедило взглянуть страху в глаза, и она, по дороге на работу не раз поворачивая в обратную сторону, тем не менее, добралась до своего проклятого ею места службы.
А как только она оказалась у своего рабочего стола, то, как и ожидалось Клавой всю дорогу, вот они, Гаврила с Харитоном, которые её вовсю уже поджидают с мстительными ухмылками. И у Клавы в один на них взгляд всё в голове начинает кружиться, и она, дабы на месте не упасть, хватается руками за стол и на подогнувшихся ногах плюхается всем своим весом на стул и там замирает, боясь пошевелиться под этими пронзительными взглядами Гаврилы с Харитоном, так и выжидающих, когда она им даст хоть малейший повод свести с ней счёты.
Вот она и сидит, не шелохнувшись, опустив голову и уверяя себя в том, что если она так незаметно, не двигаясь, просидит весь рабочий день на одном месте, то они её не тронут. И поначалу всё так и было. И Гаврила с Харитоном только поглядывали в её сторону, не стремясь даже к ней приблизиться, но при этом давали ей понять, что не спускают с неё своего взгляда. Что со временем, в некоторой, а вернее в своей особенной степени расслабило Клаву, и она начала нестерпимо думать о своём создавшемся здесь положении. Ну а дальше …Ну, а дальше всё это привело к тому, к чему и привело – вот к такому её разрыву, не только с местом своего сидения, но и той частью одежды, которая буквально соприкасалась со стулом.
Ну а почему именно так с ней получилось, когда вон, сколько вокруг людей ежеминутно садятся на стулья и с них встают, и при этом с ними ничего такого сверхнеординарного не происходит, то разве зря Гаврила с Харитоном были к Клаве столь внимательны за всё время её сиденья на стуле. А сейчас, когда она оказалась перед фактом такой своей полураздетой действительности, то они в отличие от всех вокруг людей не выражают столь большого изумления, и для них это всё как бы ожидаемо. А из всего этого можно сделать весьма однозначно трактуемое утверждение – за всем этим разрывом одежды Клавы стояли именно они.
А уж как они этого добились, то это всего лишь дело техники и технических возможностей клейких веществ, которые при верном выборе и при умелом использовании, дают впечатляющий эффект. Что вид Клавы и подтверждает, как бы это не прискорбно было говорить. А зная, какие Гаврила с Харитоном мастера делать на ровном месте интригу (поверхность стула, чем не самое что ни на есть ровное место), то даже самый высокооплачиваемый адвокат не возьмётся за их защиту в этом деле, так всё тут очевидно.
Между тем Клаву, при виде не просто части своей юбки на стуле, а она увидела там то, что сейчас все видели на ней сзади, начало пошатывать от головокружения, у неё начало темнеть в глазах и к горлу подступать тошнота странной горечи. И она уже была готова всё это подобравшееся непотребство к самому горлу выплеснуть из себя, а затем упасть в обморок, как вдруг она осознанно ощущает эту огненную горечь всей той подступившей к её горлу субстанции, и её в этот момент пробиваает осознанием знакомости этой огненной горечи – это была та самая горчеливая смесь, которую она выпила в стаканчике из под кофе, который ей вручила Холодная.
Ну а вслед за этим она сразу вспомнила слова Холодной: «Это только тебе решать, что есть правда, а что нет».
– Я запомнила. – Про себя проговорила Клава. И тут же сглотнув всё, что к её горлу подобралось, посмотрела на стул и юбку на нём уже совсем другим взглядом. И теперь она увидела себя не просто вырвавшуюся на свободу из своей юбки, где преградой на этом пути было клейкое вещество, обильно намазанное на стул, а она увидела себя, вырвавшуюся из своей ограниченности собой и всех этих регламентирующих каждый твой шаг правил и инструкций, как себя нужно и необходимо вести. А как только она это увидела, то в ней всей получила своё физическое воплощение мысль из пронзившей её идеи: «Мне безразлично, как они на меня все тут смотрят и что обо мне думают. Я сама есть альфа и омега. И я с этого момента не обращаю ни на кого никакого внимания».
И на этом месте такая всегда неуклюжая, одно посмешище Клава, выпрямляется во весь, как оказывается и это кажется невероятным, высокий рост, расправляет плечи, и с высоко поднятой головой бросает вызов всем взглядам людей вокруг неё стоящим и обращённым на неё теперь уже в другом ракурсе зрения – удивления, изумления и восхищения при виде такой на их глазах случившейся метаморфозы с этой убогой Клавой.
И судя по тому, что никто из этих бывших злопыхателей, а с этого момента людей и самих в себе потерявшихся от непонимания происходящего, и да как, и разве может быть такое, чтобы я оказался настолько слеп к такому изяществу, и о боже, что за стать с ногами в придачу, не смог удержать ответный взгляд на обращённый на него взгляд Клавы и отводил глаза, а Гаврила с Харитоном как-то быстро затерялись, то Клава правильно всё делает и на себя смотрит.
Но это пока что только со стороны так происходит, и она решает, что на этом достаточно. После чего она под восхищённые и онемевшие в ещё большей степени взгляды коллег по офису дорывает на себе юбку, затем из того что от неё осталось, в виде повязки обматывает свои оголённые приличия, и ни на кого больше не обращая внимание, на удивление поставленным шагом, который за ней ни разу и замечен не был, выдвигается по направлению выхода из офиса. А все вокруг и дышать перестали при виде всего того, что им сейчас в виде Клавы представилось.
