Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

Глава 14

Рассказывающая о сопутствующих всякому новому витку своего жизненного пути болях и отчаяниях, со своим желанием повернуть всё вспять.

«А вот почему такой для меня крайне важный и знаковый, и можно сказать, чуть ли поворотный момент моей жизни, не так отчётливо отложился в моей памяти? И даже спрошу себя больше. Он почему-то на каждом жизненном отрезке времени видится мне по разному», – и удивляются, а в другое время и не удивляются некоторые люди с сомнениями на свой счёт, задаваясь подчас вот такой вопросительной констатацией факта когда-то случившегося. И в зависимости от той обстановки, которая сейчас тяготеет над тем, кто себя так нервно вопросами теребит, со злобой, или удовлетворением перематывает про себя тот знаковый эпизод своей жизни, который привёл его сюда, в место просто всем на зависть, или же туда, на что, ни его глаза, ни его знакомых, лучше бы не смотрели и не видели.

А ответ на этот вопрос, пожалуй, лежит на поверхности второго, вслед задаваемого вопроса: «А что бы было, если бы судьба тогда на мой счёт по-другому распорядилась, и меня тогда сюда не взяли, а подальше спровадили?» – эта точка бифуркации, и она всегда не отчётливо различима, чтобы тебе в другой жизни дать шанс на другой свой выбор, а не как ты малодушно думаешь, всё за тебя решает твоё предназначение, судьба.

И вот с таким вопрошанием к прошлому, в лице без всякой радости, а больше несчастным, что указывает на то, с какими негативными мыслями обратилась к своему прошлому Клава, она сидела за своим рабочим столом, в одном из огромным офисов, чьё всё рабочее пространство было заставлено такими же стандартными столами и сотрудниками за ними, и сквозь себя смотрела, мало что видя вокруг себя.

– А если бы меня не взяли? – очередной раз Клава возвращается к этому, уже сколько времени назад запоздалому вопросу. И тут же себя срезает. – Да они в любом случае меня взяли. Разве не так? – И с этим аргументом Клава не может поспорить, соглашаясь сама с собой, понуро вздохнув. – Да. – Но на этом месте вопрос сегодняшнего состояния Клавы не разрешается, – оно, как понимается, не из блестящих, – и она памятливо обращается к некоторым из тех наиболее знаковых событий, который произошли с ней после того, как она была принята сюда на службу, и которые наложили свой памятливый отпечаток на неё.

Вводная.

– Я время за зря не привыкла тратить, что и своим подчинённым не рекомендую делать, вплоть до нашего навсегда расставания. – Прямо как сейчас, перед собой увидела Клава начальницу своего отдела, Леонеллу Лисс, даму не только очень, а достаточно привлекательную, чтобы вам понравиться, когда для этого даже существует много своих против и препятствий со стороны её скверного характера. К тому же она, и это нисколько не облегчает, а даже усугубляет жизнь и отношение к ней людей, посчитавших себя в силах преодолеть все эти в ней препятствия, и заинтересовавшихся всем тем, что она из себя представляет, слишком привередлива и безрассудно бессердечна в рабочих моментах, и всего того, что не касается неё. Что сразу со всем напором и упором не на такую самостоятельность и в себе действительность в Клаве, бросилось на неё в лице Леонеллы, как только она оказалась у неё в кабинете.

– Значит, моя вводная такая. – Отбивает слова Леонелла, остановившись строго напротив Клавы, и не успевшей сесть на предложенный ей стул, когда Леонелла уже вот она, стоит рядом, и в упор, до чего пронзительным, чуть ли рентгеновским взглядом на неё смотрит. – Я не буду ходить вокруг да около (и Клава не почему-то, а она в этом не сомневается, видя всю эту прямоту Леонеллы прямо перед собой), а скажу тебе и о тебе всё как есть, а не так, как может и это точно, тебе только в лицо говорят, лицемеря, когда всё совсем не так, как есть на самом деле (это, конечно, немного длинновато и запутанно у Леонеллы вышло, но с ней разве кто-то посмеет поспорить). А ты уже потом, после того как я всё скажу, что хотела сказать, сама решишь, что тебе дальше делать. Пойти вся в слезах подальше отсюда и поплакаться в жилетку своему высокопоставленному протеже, или же можешь, намотав сопли в кулак, стать самой собой, без примесей мусора со стороны. – На этом месте Леонелла делает паузу, чтобы дать Клаве продохнуть, а самой по ней убедиться, на что она всё-таки готова и на что у ней хватит сил.

– Тьфу. Мало на что. – Примерно с таким посылом исказилось в пренебрежении к Клаве лицо Леонеллы. И, понятно становится Клаве сразу же, что она, многого от неё не ожидая, а нисколько это уже ясно как день, не будет больше ждать, когда она там одумается хоть на что-то. И Леонелла немедленно обрушивается на Клаву с той реалией жизни, в которой она и Клава для неё существует.

– Значит так. – Леонелла этим предварением себя вогнала Клаву во внимание к себе и давай ей выговаривать всю ту правду жизни, о которой ей никто не скажет кроме неё (что отчасти истинная правда). – Я, ни смотря ни на что (не трудно догадаться, в чью сторону был послан этот посыл), не буду тебя подкармливать льстивыми подбадриваниями, в итоге усугубляющие твоё настоящее положение, вгоняя тебя в сахарную дисфункцию диабета. А то, что я вижу в тебе перед собой, то и скажу. – Здесь Леонелла, справедливости ради, нацелилась аналитическим взглядом и вниманием к тому, что из себя представляет это сгорбленного существо в виде Клавы, по чьей-то протекции и только и всего, претендующей на звание сотрудника их престижной для многих компании финансового сектора. Затем некоторое время затрачивает на пережёвывание всего того, что природа ещё недожала и не допережи или не дожевала в Клаве, и набрав в лёгкие воздуха, обрушивает на неё всю эту свою правду жизни о ней, с которой она и не пойми как сживается (это потому, что она из-за недостатка ума не догадывается, или от неё всё это скрывают, сладкими речами уши родственников и подхалимов заговаривая) и всего того, что она в ней несёт не замечает.

– И откуда всё это в вас берётся! Займись, наконец, собой, чучело! – чуть ли на взрыве оглушает Клаву, а уж затем всё внутренне пространство кабинета Леонелла. От чего по кабинету пробежала звуковая волна, заставившая задребезжать окна и всё, что здесь было из стекла. А Клава, оглохнув совсем не в ушах, а в своём осознании себя (на неё ещё никогда не кричали, а тем более так невыносимо жестоко и оскорбительно для неё), в котором она в момент замкнулась, и пошевелиться не может, тупо упираясь взглядом в остервеневшую Леонеллу, которой, видимо, доставляет немалое удовольствие вот так доносить правду до людей ей подчинённых, и оттого она так на глазах хорошеет, в своём удовольствии поглядывая на Клаву.

– Есть вопросы? – так, для проформы, задаётся вопросом Леонелла, прекрасно понимая состояние невменяемости, в которое впала Клава, из которого ей ещё нескоро выбраться. А она этим и пользуется. – Если нет, то на этом всё. – Берёт дальше слово Леонелла. – Можешь идти к себе и подумать над тем, над чем стоит подумать. А можешь не подумать, и сразу пойти поплакать в жилетку сама знаешь кому, и тем самым оставить всё как есть, если тебя такая жизнь устраивает. В общем, я тебя никак не ограничиваю и не сдерживаю, ты сама хозяйка своей судьбы. – Это было предпоследнее, что услышала Клава, а вот когда она уже по выходу отсюда переступала порог кабинета Леонеллы, то до неё донеслось, как вскоре выясняется, совсем не голословное, а за ним кто-то стоит, предупреждение:

– Только не забывай, что у меня везде есть глаза и уши.

И как бы Клава не хотела забыть всё то, что не хотела бы Леонелла, чтобы она забыла, то ей об этом буквально скоро напомнили, когда она, так уж было заведено женским составом сотрудниц этого филиала компании, после посещения кабинета Леонеллы (а Клава, об этой традиции нисколько не зная, ей последовала), отправилась не на своё рабочее место, а в туалет, чтобы там привести себя и своё лицо, хоть и в трогательное, но всё же спокойствие, смыв холодной водой с лица всю разгорячённость и всё то, что потекло на её глазах.

Ну а так как женский туалет, а ещё его совсем не зря и по своему знаково называют уборной, – туда можно убраться с глаз долой от начальства, с глаз долой всю эту усталость и туш, и ещё много чего убирайся вон, – находился, как и полагается, не в прямой видимости рабочего места (чтобы тебя туда слишком не тянуло отвлечься от своих прямых обязанностей), а ни далеко, ни близко, а в своей расчётной удалённости от рабочего места офисного труженика, – с дальней от главного входа в офис стороны, по коридору налево, затем лестничный пролёт вниз, и ты на месте, – то Клаве пришлось затратить некоторое время, чтобы добраться хотя бы до коридорного ответвления, ведущего к прямой видимости своего пункта назначения.

И вот она, спускаясь с лестничного пролёта, только буквально вступила ногой на пол этого коридорного ответвления, как вдруг и тут же она натыкается на смех вначале, а уж затем чуть вдали на компанию, состоящую из двух людей. А зная то, в каком развинченном и разориентированном состоянии находилась сейчас Клава, не трудно догадаться о её реакции на этот смех. Который и при обычных обстоятельствах может выбить почву из-под ног не слишком уверенных в себе девушек, кого одним только намёком на какой-нибудь, самый мизерный недостаток в ней и её внешнем виде, можно легко смутить, а тут такое дело и такой прямо смех.

Так что то, что она одёрнулась ногой и не стала вступать на пол, пока не выяснит для себя, что несёт в себе этот смех, и если в нём намёк на опасность в её сторону, было нормальной реакцией. И Клава с желанием и необходимостью немедленно всё это выяснить для себя, смотрит туда, откуда до неё донёсся смех, и вид двух спин вроде как успокаивает (это не над ней смеются), и она может идти дальше.

Но как только она делает этот, неожиданно оказавшийся столь сложным до невозможности шаг, как одна из спин оборачивается к ней своей спиной, лицом человека, кому она принадлежит, то ею и выясняется, кто за этой спиной стоит – это Гаврила, по служебным обязанностям числящийся, не то менеджером чего-то там, не то брокером (он всегда участвует во всяких сделках и любит присовокупить свою важность жаргонистым словцом), и как его уже изучила Клава, то испытывающий неизменную потребность во внимании к собственной персоне, в особенности со стороны женской части коллектива.

Ну а с кем он совместно здесь стоял и разделял коридорное пространство, то это, и даже не нужно по-другому думать, Харитон, участник, а если точней, то одно из звеньев их общего коллективного разума, который у него с Харитоном один на двоих. И вот Клава, зная то, что от них мало что хорошего можно ожидать при встрече, ничего хорошего и не ожидает от того, что они явно не зря (Леонелла!) здесь оказались, и её, всего вероятней, даже не ожидают, а поджидают. А вот для чего? То тут один только вариант – убедить Клаву в чём-то своём.

А этого Клава совсем не хочет, но и повернуть она, уже поздно, не может, когда её в четыре глаза заметили и теперь внимательно на неё смотрят, и ждут, что она дальше предпримет.

И Клава, понимая, что всякая задержка только усложнит ситуацию, вступает с лестницы на пол, и, пытаясь удержать равновесие, которое пытаются сбить эти направленные на неё взгляды Харитона и Гаврилы, где последний ещё многозначительно лыбиться, а это ещё больше сбивает с хода, начинает свой ход в сторону туалета.

Ну а Гаврила с Харитоном по местным меркам большие мастера в деле создания интриги и проблемы на ровном месте, которому как раз очень соответствует этот коридор, по которому начала своё движение Клава, и они не будут молча стоять, с пристрастием приглядываясь к каждому движению души Клавы, а не только её ног, а они обязательно в ней что-нибудь такое заметят и подчеркнут, даже если этого и нет в помине, и тем самым попытаются сбить её вначале со своего придыхания (они уверены, что она не может спокойно дышать, когда они рядом находятся и так к ней внимательны; что есть горькая правда), а уже затем со своего хода. Где при самом удачном для них стечении обстоятельств, она спотыкнётся или запнётся об свою же ногу, и кувырком полетит встречаться носом с полом, а лучше с выскочившей из под своей подвернувшейся ноги туфлёй.

А уж о чём таком думают эти преисполненные (!) взгляды (а по другому их и можно и описать, но это даже близко не будет к тому, что они в себе выражали) и на что опираются в деле создания предпосылок для сбивания с хода Клавы Харитон и Гаврила, совсем не сложно догадаться, зная, как глубокомысленно смотрят на девушек сии при своём обо всём мнении господа. И о чём Клава отчего-то с первого ответного взгляда на Харитона с Гаврилой, даже и исподлобья, сразу сообразила. А как сообразила, то вот она интрига с покрасневшими ушами Клавы и её лицом. За что немедленно цепляются Харитон с Гаврилой, знаково переглянувшись.

И теперь Клаве не только мимо них не пройти хоть как замеченной и примеченной, а ей просто не возможно это сделать по причине того, что Гаврила резко перегородил путь, и когда она застыла в оторопи перед ним, то у него возникли к ней свои неотложные вопросы, чья степень важности для него подчёркивается многозначительной ухмылкой.

– И кто это у нас здесь такая выискалась? – не просто задаёт вопрос Гаврила, а он через него как это говорится, задаётся. И зритель этой его демонстрации самого себя, не только Клава, которая должна осознать, с кем ей тут посчастливилось случиться встретиться, но и Харитон, для которого игралась другая роль – роль покорителя любых женских сердец.

Почему здесь используется такая характеристика женского сердца? То разве не понятно. Гаврила, по его же словам, – а это чуть ли не истина, – итак слывет распылителем на атомы самых прекрасных женских сердец, а Клава уж точно в его глазах не тот генотип девушек, к которым принадлежат прекрасные сердца, вот она и была им отнесена к этой общей категории сердец. И то в облегчённой форме употребления. Ну а зачем это ему, сердцееду и всему этому подобное, было нужно, то и тут ответ лежит на самой поверхности. Пресытился в конец гад самовлюблённый, вот и захотелось внести в свою жизнь интригу и остроту впечатлений.

Но хватит всё о Гавриле и Гавриле, и давайте вернёмся к разворачивающимся событиям в этом узком коридорном пространстве. Где Гаврила, используя широту своих плеч, высокий рост и эту неподдающуюся логическому объяснению харизму завлекателя женских сердец, уставился на Клаву сверху вниз и вон как на её счёт интересуется. А Клаве значит, прижатой всеми объективными обстоятельствами преимуществ Гаврилы, где ей и противопоставить этому численному преимуществу нечего, – да и внезапность атаки со счетов списывать никак нельзя, – нужно немедленно в себе найтись и найти, что ему такое о себе ответить, чтобы самой за себя стыдно не было (о чём-то другом и речи не идёт).

И тут, как в который раз не трудно в таких обстоятельствах догадаться, Клава ещё больше теряется и сразу не находит не только, что ответить на такой, только с первого взгляда лёгкий вопрос, а она всем своим видом подчёркивает и выражает, насколько она далека от ответа на этот, да и любые другие вопросы, обращённые к ней.

Ну а Гаврила, как знаток всякого женского сердца, которое без ума от него (и оттого он считал, и в этом имелась своя логика, что кто без ума от него, у того ума нет нисколько), в миг подметил эту естественность поведения Клавы в ответ на его обращение к ней (она, как кролик перед удавом должна впасть в транс перед неизбежностью), и как не новичок в такого рода делах, не сразу проглатывает свою жертву, а продлевает удовольствие.

– Так чего молчишь? – приблизившись лицом к Клаве, заморгавшей глазами, задался ещё вопросом Гаврила, на этот раз выражая в себе некоторую озабоченность. – Онемела от счастья? Иль всегда была счастливая оттого, что глухая, когда не могла услышать о себе настоящую правду? – А вот на этом месте Клаву прямо-таки резануло знакомой, так называемой лирикой злоупотреблений слов и отношения к ней ранее со стороны Леонеллы. И она прямо-таки вся в себя сжалась. Чего между тем никак не заметили её собеседники. Чему, впрочем, было своё объяснение. Теперь Клава была отодвинута на задний план беседы, и разговор, хоть и о Клаве, теперь вёлся только между Харитоном и Гаврилой.

– Ну, ты Гаврила вечно торопишься с выводами. – Вмешивается в разговор Харитон. – Не дал толком девушке оглядеться (вон как она стреляет глазами), набраться воздуха и с ним духа, а уже требуешь столько от неё. – И судя по озадаченному виду Гаврилы, он смущён тем, что так необдуманно действовал.

– Ты так думаешь? – озадаченно спрашивает Харитона Гаврила. И, конечно, Харитон так думает. И Гавриле, как человеку не без своего ума, приходиться прислушаться к этим возражениям Харитона, которые он с умным видом (а с каким ещё!) анализирует очень быстро, да и вдруг резко разворачивается к Клаве со всей душой, во всю свою стать. Смотри мол, дура, какой я весь из себя есть и делай немедленно надлежащие выводы на свой и на мой счёт.

Ну а словесно это было озвучено и прозвучало следующим образом.

– Не буду стесняться себя, – расплывшись в значимой улыбке, обратился повышенным речитативом Гаврила к Клаве, – да и не приучен этому, а тебе скажу как есть. – Здесь Гаврила вновь лицом приближается к Клаве, смотрит ей прямо в глаза и с красноречивым указанием кого он имеет виду под своим злоупотреблением слов, убедительнейше говорит. – Я что ни на есть идеальная пара для любой мочалки. – Тут следует взгляд во взгляд пауза, во время которой Клава должна наполниться пониманием сути ей озвученного заверения Гаврилы, после чего он вновь берёт слово.

– Но знай детка. – Уже с какой-то новой позиции обращается к Клаве Гаврила, видимо посчитавший, что он довёл до Клавы то, что хотел. А она всё то, что он на её счёт выдвигал в своих представлениях, безоговорочно приняла (втюрилась, как кошка). Здесь он (вначале было предисловие) переходит на заговорщицкий тон разговора, и предупредительно озвучивает Клаве то, что ей предстоит пережить на своём пути к его сердцу. – Ты не одинока в своих взглядах на меня. И на этом фронте действий тебя будет ждать, честно скажу, огромнейшая конкуренция. – А тут Гаврила не удержался и всем своим расплывшимся в довольстве видом не скрыл, как он такому обстоятельству рад, если бы оно присутствовало в жизни, а не только в его словесных самоутверждениях.

Но этим моментом радости недолго пришлось удовлетворяться Гавриле (так чаще всего и бывает). А всё по всё той же причине – причине вмешательства Харитона, судя по всему тоже себя не недооценивающего, и ему не меньше, чем у Гаврилы, есть о себе что сказать.

– Но давай ближе к делу. – Встревает Харитон. – Как тебя зовут? – И, хотя Гаврила недовольно поморщился в сторону Харитона, его вопрос по большому счёту и его заинтересовал. И теперь они оба стоят и с вопросительными лицами смотрят оценивающим взглядом на Клаву. А ей бы воспользоваться этим моментом неслаженности в рядах противника, и бросив в лицо Гавриле фразу: «У него спроси. Он всё обо мне знает», вызвавшую бы в нём лёгкую потерю бдительности, выраженную в оторопи перед таким её самовольством по отношению к нему, и быстро вскользь миновать это препятствие на пути в туалет. Где можно и отсидеться, выждав, когда они устанут ждать её выхода.

Но Клава, явно за собой что-то отважное подозревая, а насчёт этих верзил она более уверенна в нечто том, чему как раз и противостоит всякая человеческая отвага, не стала малодушничать и убегать, а как стояла на одном месте на одереневших ногах (хотя это чем не объяснение её поступка, если уж то, что подозреваешь в себе, так и не обнаруживается), так и осталась стоять.

Правда, на этот раз, совсем не молча, а со словесным ответом.

– Меня? – как будто своим ушам не веря, с таким выражением лица, очень тихо в ответ даже не задалась вопросом, а проговорила Клава. На что Гаврила с Харитоном, вытянувши лица, переглядываются, и видимо боясь, не поспеть друг за другом, одновременно выкрикивают: «А кого же ещё!», и начинают в гоготе смеха закручиваться, не как обычные люди, в животах, а в ушах от смеха. И теперь уже понятно, что Клаве слова сказать не дадут эти гоготуны.

Что так и вышло. И Гаврила с Харитоном принялись перебивать друг друга.

– А…– попытался вставить какую-то свою мысль Харитон, видимо наиболее из них расторопный. Но тут же перебивается более напористым Гаврилой, у которого на все «А» Харитона есть свои «Бэ-бэ-бэ».

– Да не спеши так. – Отодвигает в сторону, было выдвинувшегося вперёд Харитона Гаврила. – Это ведь не тебя будут звать. А нашу достопочтенную непримиримицу…с действительностью. – Через такой отступ Гаврила как бы ставит свою точку или точнее, точечное признание Клаве, чьё имя, по крайней мере, им точно известно. А то, что она им была лично не представлена, а они значит, за это дело уцепились, и теперь представляя на её счёт всякое, делают вид, что не представляют, как её зовут, то таких людей все знают и знают, как их зовут.

А Гаврила между тем продолжает нависать над Клавой. – И тогда получается, – высоко возмутительно в лице делает на этом слове акцент Гаврила, – что нам, – Гаврила с горечью в лице стучит кулаком себя в грудь. Но не так сильно, чтобы её пробить и сделать больно. – Придётся брать всю ответственность за то имя, на которое она будет отзываться. – Гаврила делает вдумчивую паузу, во время которой на него больно смотреть, так он переживает за себя и за ту ответственность, которая на него будет ложиться, когда ему понадобиться позвать Клаву, для него дремучую незнакомку, как Маугли, выскочившую только что из леса.