Палиндром. Книга вторая

– Надо подумать. – Делая глоток прямо из графина, сказал Шиллинг (пока вопрос с доктором Диди остался в подвешенном состоянии, Шиллинг не решился испытывать судьбу и воспользоваться стаканом – а вот насчёт графина доктор Диди ничего не говорил). После чего в виду сложности вопроса, Шиллинг через глоток другой ещё подумал, затем ещё немного запил, и только тогда, когда он крепко задумался, – для этого ему пришлось ошеломить себя убойным глотком из графина, – то тут ему на выбор явилось сразу несколько и все как один, основательные варианты.

«Друзей держи близко, а врагов ещё ближе», – Шиллингу вдруг почему-то вспомнилась эта поговорка, а вслед за ней вспомнился их приезд с конгрессменом Альцгеймером к адвокату Кримму.

– Прежде чем изложить суть нашего дела, – обратился к Кримму Альцгеймер, – мне хотелось бы найти для себя ответы на интересующие меня вопросы.

– Если они касаются моей адвокатской деятельности, то я к вашим услугам. – Сказал Кримм.

– Я думаю, что имеют отношение. – Сказал Альцгеймер, немного подумал и спросил Кримма. – Скажите, вы только сопровождаете сделку, или же это часть вашего прейскуранта?

– Я не совсем понял ваш вопрос. – Ответил Кримм.

– Что ж, постараюсь на примере объяснить. – Закинув ногу на ногу, сказал Альцгеймер. – Мне нужно, чтобы человек, представляющий наши интересы, в суде бы мог заявить: «Я со всей своей ответственностью заявляю, что всё так, как сказал мой подзащитный». Вы можете взять на себя такую ответственность? – уставившись на Кримма, спросил его Альцгеймер. Что заставляет хоть и сдержанно, но занервничать Кримма, поджилками чувствующего неприятности. Что есть верный признак хороших барышей, а вот это-то его больше всего и волнует. А всё дело в том, что Кримм терпеть не может выражения упущенная выгода, особенно если она касается его. И тут нет места страху, когда ещё более страшно упустить эту выгоду. И Кримм, понадеявшись на своё отличное знание юридических тонкостей и оговорок, решает, что отказываться вот так сразу от несущего достаток и барыши предложения, не стоит. А нужно для начала всё как следует разведать, а уж потом взвесив все за и против, принимать решение.

– Это ведь всего лишь слова, используемые для того чтобы придать большего значение сказанному. А так они не имеют под собой никаких юридических последствий. – С долей иронией сказал Кримм.

– А я вот привык верить человеку на слово, и если он, таким образом, меня убедил, то и спрашивать я с него буду со всей его ответственностью на свои заявления. – Ну а после этих слов Альцгеймера, Кримму было уже не до иронии. Ну а когда его взяли за живое, за то, что принадлежало ему – украшающую рабочий стол малахитовую чернильницу – и намекнули на то, куда в одном случае – его не понимания сути вопроса – эта чернильница будет со всего размаха поставлена, то в момент побледневший от таких для себя перспектив Кримм, из головы которого и без чернильницы вылетели те статьи уголовного права, которые регулируют вопросы, связанные с разбитой вдребезги головой, выразил готовность к пониманию нужд господина Альцгеймера.

– Вот так-то будет лучше. – Возвращая чернильницу на новое место, на нерасторопный палец руки Кримма, сказал Альцгеймер, всем своим весом надавливая на чернильницу. И хотя у Кримма, судя по его лицу, склоняющемуся к болеизъявлению, на этот счёт имеется другое мнение, он как гостеприимный хозяин кабинета, что есть силы крепится и не спешит прерывать Альцгеймера на полуслове. Что должно оценено Альцгеймером, и он, слегка снизив давление, говорит ту многочисленную фразу, которая сейчас и заставила Шиллинга вспомнить о нём.

– Пусть то, о чём тебе будет сейчас сообщено, с этого момента не даёт тебе ни минуты покоя. Вот что я называю, со всей своей ответственностью подойти к делу. – Сказал Альцгеймер.

– Нет, это не он. – Сделал вывод Шиллинг, заодно поняв, что совсем не понял, а где тут есть связь между этими двумя событиями. – Наверное, просто вспомнилось. – Решил Шиллинг, когда сделал ещё один впечатливший его глоток из графина. Что в свою очередь перенаправило его мысли на графин, а если более точнее, то в сторону философствования. И он, приподняв его перед собой, сфокусированным взглядом, то есть прищурив один глаз, изучающе посмотрел на янтарные переливы напитка. – А ведь каждый глоток этого напитка, несмотря на то, что он составляет со всеми глотками единое целое, несёт в себе отдельную, отличимую от всех других мысль. Интересно, а с чем это связано? – задался вопросом Шиллинг, вглядываясь в своё отражение на поверхности графина. – Наверное, со мной. – Решил Шиллинг. И вдохновившись этой мыслью, пустился в дальнейшие размышления:

– И если полный графин представляет собой некую общую и единую в своих составляющих глотках идею под названием графин с напитком, то я в свою очередь, когда пью из него, то дозировано, по глотку свожу к нулю эту общую идею графина с напитком, который по итогу становится воплощением другой идеи – пустого графина или тары. Ну а если к примеру, пойти от обратного, и я начну по стакану наполнять этот графин напитком, где каждая порция по своим качественным, физическим характеристикам ничем не отличается от других, но при этом, как мною на опыте знается, несёт в себе отдельную мысль, то всё равно в итоге опять получится полный графин, или идея полного графина, объединяющего в себе как единое целое, множество дозированных мыслей. А они, что интересно, несмотря на всю свою разность и многоликость, может как раз благодаря этому и создают эту единую общность, под названием полный графин. Прелюбопытно. – Почесав затылок, подумал Шиллинг.

– А если это всё применить к человеку или к идее человека. То можно предположить, что он представляет из себя единое целое из всех этих рождающихся в нём мыслей. И эти его мысли, составляющие единую мысленную общность человека, то есть его идею, при всей своей бесконечной, как окружающий мир, разновидности, имеют под собой одну общую основу, природу создавшего их человека мыслящего. И получается, что любая, даже самая простая пришедшая в голову человека мысль, на самом деле не такая уж и второстепенная. А она есть один из пазлов общей умственной картины человека, без которой он не будет полон. И значит, не просто так мне всё это надумалось. И если я смогу связать воедино все пришедшие в мою голову мысли, – а каждый мысленный временной период составляет собой свой образный глоток, – то я смогу вначале собрать воедино общую картину происходящего. А затем разобрав общее по частям, я тем самым смогу понять настоящую природу этого прозвучавшего голоса. Если же источником его возникновения была мысль, то значит, надо искать ответы на вопросы о причинах его возникновения в себе. Ежели среди мыслей ему места не найдётся, то тогда это другой вопрос. – Шиллинг умело подвёл эти свои философские размышления под свои жизненные реалии. Правда всё это выглядело всё так громоздко и сложно, что без дополнительного глотка из графина и не разберёшься. К чему и прибегнул Шиллинг, никогда не пасующий перед сложными, на грани головоломки вопросами.

– Если всё так взаимосвязано, то … – Подумал Шиллинг, памятливым взглядом обратившись к тем, кто должен был находиться ещё ближе, чем друзья. А именно к своим деловым партнёрам по службе, которые уже по факту своего очень близкого нахождения к вице-президенту Шиллингу, – что тут иногда поделаешь, когда твои служебные обязанности оговаривают эту рычажную необходимость, – должны были, как минимум, зачислены в категорию людей, за которыми не мешает присматривать. Они, находясь в более выигрышной для вице-президент позиции по отношению к его месту, чуть сзади от него, и при этом всегда будучи искушаемы этим более тёплым местом, всегда готовы подменить вице-президента на этом его посту. О чём прекрасно осведомлён вице-президент Шиллинг, и сам испытывающий точно такие же чувства к стоящему перед ним президенту.

Ну а вспомнился Шиллингу советник президента, пан Паника. И этот пан Паника, с лица которого вечно на него смотрит до чего же невыносимо противная ухмылка (как думает Шиллинг, то он ни на кого больше другого так не смотрит), как сейчас помнит Шиллинг, ничего не говоря, протягивает ему газету. На что он сразу не спешит тянуть в ответ свои руки, а непонимающе смотрит на пана Паника, как бы спрашивая его, что это всё значит?

– Прочитаете и всё поймёте. – Говорит в ответ пана Паника. И Шиллинг ничего сказать против – не будет же он в самом деле, ссылаться на свою необразованность или тем более на тугоумие. И Шиллинг, взяв протянутую паном Панику газету, с несколько недовольным видом раскрывает её перед собой, смотрит на её название, естественно остаётся ещё больше недовольным, – он не привык тратить своё внимание на рупоры пропаганды своих противников, – и с осуждающим видом посмотрев на пана Паника – смотрите пан Паника, вы несёте полную ответственность за бесцельно потраченные мною минуты на чтение этих фейковых новостей – принимается за чтение первой газетной полосы.

Ну а там, как и ожидалось увидеть Шиллингом, одна неимоверная ложь, похабщина, кляуза на кляузе, ошибка на ошибка в правописании имени конгрессмена Дэбила, а не дебила, как им вздумается и с маленькой буквы пишется, обличаемого этими ревнителями справедливости под собственным началом, и как итог, одни фейковые и ничтожные выводы о сути происхождения этого ничтожества из ничтожеств (из-за чего даже впадаешь в когнитивный диссонанс непонимания того как такое ничтожество из ничтожеств, способно было потрясти все основы государственного фундамента), и не пойми как оказавшегося на таком высоком посту, пока ещё конгрессмена дебила.

И хотя всё это было возмутительно читать Шиллингу, он в глубине своей души, в свойственной себе манере, всё же немного порадовался за конгрессмена Дэбила, который если быть откровенно честным, то заслужил все эти невыносимо справедливые слова. И Шиллинг мог бы много чего и от себя добавить, подчеркнув, что жизнь на его примере демонстрирует удивительные метаморфозы, нарицая его именем то, что уже получило своё медицинское заключение. Но пока конгрессмен Дэбил политически грамотен, чего не скажешь обо всём другом, и готов голосовать как надо, то он готов отстаивать попранное этими писаками, оскорблённое достоинство конгрессмена Дэбила.

Шиллинг, прочитав передовицу о второй, как здесь озаглавлено, куда как умной жизни конгрессмена дебила (и с этим Шиллинг был вынужден согласиться – прикидывается дебилом, а на самом деле вон какими делами ворочает), с видом крайнего раздражения и несогласия со всем здесь прочитанным, смотрит на пана Паника. Который в ответ только кивает головой, как бы говоря, читайте дальше, то ли ещё там будет.

– Ладно. – Сжав губы, про себя согласился Шиллинг, возвращаясь к газете. – Какое там было второе откровение по списку? – задался про себя вопросом Шиллинг. – А! От Матфея. – Вспомнил Шиллинг. – Ну а так как все эти откровения знающих людей были об одном жизнеописании, – а самый главный свой секрет, истинной подоплёки всего этого, они никому так и не рассказали, – то и дальше ничего нового я не вижу. Те же жизнеописания, только с другими именами во главе. – Подумал Шиллинг, приступая к дальнейшему чтению.

Ну а там всё ещё паскудно жёстче и откровенно чернее. – Но такова настоящая правда и она не может быть никакой другой, – заявляет автор этой статьи, ведущий колумнист Эрин Бракович. – Она должна колоть, и вызывая сердечную боль и слёзы в глазах, тем самым очищать ваши души от всего скверного и делать нас нравственно чище. И если такой чиновник говно, то к чему все эти эвфемизмы, типа он такой-то экскремент. От этого запашистей не станет.

– И я со всей откровенностью должен заявить, – пугающе начинался новый абзац этого грозы неосмотрительных конгрессменов и чиновников всех мастей, Эрина Браковича, – что и на этот раз от нашего всёвидящего ока не удалось утаить махинации в самых высших эшелонах власти. – Финансовую разведку сумели подключить. – Прочитал между строк Шиллинг, сразу поняв о каком оке идёт речь.

– И как из более чем информированных источников, а именно со слов одного не безызвестного нам чиновника, чьё для многих многозначащее имя в интересах следствия пока держится в тайне, стало известно, то нынешняя администрация отработала и включила в свою коррупционную повестку дня новую коррупционную схему увода денежных средств из под контроля финансовых институтов, для дальнейшего их отмывания. – Дальше Шиллинг не стал читать. Таких статей разоблачений он уже столько наперечитал, что уже на дух их не выносит. И в этом нет ничего мистического. Подобного рода статьи действительно особенно, даже не пахнут, а отдают или разоблачают собой вокруг себя, этой особенно-тяжеловесной, зрительной атмосферой.

И Шиллинг на этом собрался было закончить все эти чтения, как заголовок следующей статьи зацепил его внимание и он приступил к чтению.

«От карточного домика в полный апофеоз некомпетентности», – прочитав заголовок, Шиллинг почувствовал, что его накрыло нехорошее предчувствие. Которое по причине редкости появления, он не имел право игнорировать. Ну а в таких редких случаях, когда ему сама природа подсказывает об опасности, Шиллинг всегда поступает осмотрительно и более чем разумно. И он прежде чем приступить к прочтению так напрягшей его статьи, знакомится с именем его автора – это некая Грейс Келли – и только после того как три раз про себя произносит это имя, – может для того чтобы запомнить, а может и для каких-то других ведических целей, – приступает к чтению.

И если начало статьи не особенно его настраивало на пессимизм – одна только критика со стороны человека, судя по всему, ничего другого и не умеющего творчески делать, как критиковать, – то вот с некоторых нижних абзацев, он начал всё больше настраиваться на нездоровый тон отношений с именем этого автора, которое как выяснилось, он не запомнил и принялся его склонять так, как только ему вздумалось это делать. Ну а так как внутренний цензор, да и редактор находятся всецело на стороне того, кому вздумается себя вести так, как ему вздумалось себя вести, то нет ничего удивительного в том, что Шиллинг слишком уж начал, забываясь забывать имя этой Келли.

– Я тебе бля*ть поумничаю! – хорошо ещё что про себя возмущался Шиллинг, бросая гневные взгляды на уже начавшие расплываться буквы статьи. – Ах ты злобная и однозначно уродливая сучка. – Всё больше закипал Шиллинг, видя на месте этой авторши неимоверно отталкивающую страхолюдину. – Хотя если она страхолюдина, – рассудил Шиллинг, – то она скорей всего стремилась бы к обратному эффекту. – Между тем Шиллинг всегда объективен и справедлив, как к страхолюдинам, так и к красавицам. – Ей бы желалось быть притягательной, чего нет. А вот красавицы, особенно сногсшибательные, ведь тоже отталкивающе выглядят, но при этом они также и притягивают к себе. Интересно, почему так? – задался вопросом Шиллинг. – Наверное, потому, что их магнетизм одного, положительного свойства. Что не всегда есть плюс. – Шиллинг сделал этот отвлекающий его от чтения статьи вывод и вновь вернулся к чтению.

«После того как ведущий актёр сериала Пени, игравший президента, был уличён в секс-скандале, – и это после того, как играющий главу госдепартамента, небезызвестный комедийный актёр Керри, ударившись в новую религию, обещающую всю нирвану прямо здесь и сейчас, отбил себе все мозги и тем самым был выведен из сериала (пришлось экстренно проводить перестановки госаппарата), – то ни у кого уже не осталось ни малейших сомнений в том, что дни президента на этом посту сочтены, и стоит ждать появления президентских амбиций со стороны вице-президента Метро – вот почему в последних сериях такое большое место уделяется именно этому чиновнику из числа президентского аппарата. И если кто-то этой связи не видит, то он если не глупец, то …», – Шиллинг не стал дочитывать, а отстранив от себя газету, с неспокойным видом посмотрел на пана Панику, как бы спрашивая его: Извольте объяснить, что всё это значит?

– Они, таким образом, посылают вам сигнал о том, что они знают, что вы надумали сделать. – Сказал пан Паника, отлично поняв, что от него хочет услышать Шиллинг.

– Но откуда, и кто эти они? – вопросил Шиллинг. Что, впрочем, было излишним. Шиллинг знал ответы на оба вопроса – разве здесь, в том месте, где он несёт службу, где все друг к другу прислушиваются, присматриваются и не доверяют, а все стены вокруг напичканы различной спецтехникой, задача у которой одна – всё неявное сделать достоянием специальных служб, а там и до утечек не далеко – что-то можно утаить, даже если это глубоко спрятано в самых тайниках твоей души. Да ни за что. Всё равно ты себя каким-нибудь неловким лицевым движением, да выдашь. Без должного почтения посмотришь на Мистера президента и всё, ты уловлен на своих президентских амбициях. Так что то, что об этих амбициях Шиллинга узнали, было только делом времени. Ну а что касается тех, кто были этими упомянутыми Шиллингом «они», то тут вопрос не так-то прост, в виду огромного количества претендентов на эту роль.

Так в первую очередь к этим «они», Шиллинг причислил самое первое лицо государственного аппарата, Мистера президента. – Он с первого дня вступления на свою должность, догадывался об этом. – Подумал Шиллинг, вспомнив, как президенту вечно не стоялось на месте и в спине чесалось. – А эти его подколки. «Ты там полегче смотри, да не так как смотришь, а то дырку у меня в спине прожжёшь своим взглядом, – усмехался Мистер президент, – и с тобою ни каких костюмов не напасёшься. А это для бюджета дополнительная ноша. Ну а ты же знаешь, что я взял курс на сокращение бюджетных трат. Так что смотри, не досмотрись до отставки», – С такой невыносимо каверзной улыбкой он ещё это говорит, что сразу хочется поставить все точки над «и», в виде бланшей под глаз, в наших разногласиях. – Представив президента в таком угнетённом своими кулаками состоянии, Шиллинг немного успокоился. Затем ещё немного от себя добавил президенту. – «Что, ещё хочешь?», – сунув тому кулак под нос, испросил Шиллинг, – и как только президент с понурым видом заверил его, что больше не будет задвигать его собой и выдвигать свою кандидатуру на следующий срок, то Шиллинг, ни слову его не поверив, отпустил его.

– Нет, это не президент. Он хоть и лицо крайне заинтересованное в следующих президентских выборах, но это не его стиль. Он бы напрямую, закрыв меня в кабинете, кивая головой в сторону президентского кресла, спросил: «Что козёл, тоже подумываешь?». И я бы, не увиливая от ответа, не отводя в сторону голову, – правда посмотрев на его президентское кресло, – прямо так бы и сказал: «Не просто подумываю, а решил. Вот так то!». После чего он своим ушам не поверив, схватится за них и начнёт причитать: «Что я слышу?! Кого я, бля*ть, на своей груди пригрел?!». На что я сверху вниз на него посмотрю и многозначительно скажу: «Вашего приемника», – и не дожидаясь ответа, хлопнув двери, выйду. – Шиллинг от этих своих представлений тет-а-тет разговора с президентом, аж раскраснелся и потеплел лицом. Но тут ему на память приходят другие «они», и в нём всё переменяется.

– А может это они? – с придыханием проговорил, помрачившись в мыслях Шиллинг, в одно воспоминание этих, вслух никак кроме «они» неупомянутых людей, а может и не людей вовсе, ёкнув в сердце через горло. А как только он более подробно, с тех позиций, до которых он был допущен к знанию этих людей, – через средства массовой информации, чьи основы знаний питаются из частично подконтрольных ему спецслужб (и выходит, что Шиллинг знает об этих людях ровно столько, сколько сам он них навыдумывал, или точней сказать, на чём настояла политическая целесообразность), – рассмотрел этих столь к нему предупредительных людей, с которыми его свела его неосторожность и доверчивость к пану Панике, то он и замер в одном положении. И его не трудно понять, зная о том, кто были эти люди, о которых он и в памяти старался не упоминать.

Но разве это возможно, если перед его глазами так и стоит эта холодная даже не встреча, а послевстречие, на котором настояли эти, до чего же грубые люди, от чьей грубости и не продохнуть, когда она так неожиданно, да так резко локтём в бок остановила Шиллинг прямо на самой оживлённой городской улице. А когда он попытался призвать к порядку совсем распоясавшихся хулиганов: «Полиция!», – то не успел он и охнуть, как оказался в подворотне, лицом к лицу с сегодняшней своей неизбежностью, грубым и не только от щетины жёстким лицом человека, с которым его ранее свёл пан Паника и о котором ему было одно известно, он был для него человеком о котором ему ничего неизвестно.

– Прошу прощение за такую нашу оперативность. – Глядя глаза в глаза Шиллингу, проговорил этот неизвестный ему знакомец. – Но как понимаете, без крайней на то необходимости, мы на это не пошли бы. – Уже со злобными огоньками в глазах сказал неизвестный знакомец. – Вы имели неосторожность подставиться. – Неизвестный знакомец делает внимательную паузу к Шиллингу. И как не показалось Шиллингу, а он был в этом уверен, то тот ждал, когда он, Шиллинг, выдаст себя. Но Шиллинг на этот раз не имел никакого представления о том, что вообще всё это значит, и ему можно сказать повезло – в его невиновность поверили. А как поверили, то неизвестный знакомец продолжил холодить сердце Шиллинга.

– О нашей встрече стало известно тому, кому не следовало о ней знать. – Зубодробительными ударами отбил эти слова неизвестный знакомец. – И вы как понимаете, то это не может нас устроить. – И Шиллинг, конечно, это понимает, но вот только он одного не понимает, зачем ему об этом сообщать. Могли бы уже и сами как-то без его участия этот вопрос решить. – Или они хотят меня впутать в эту историю и тем самым разговаривать со мной с позиции силы. – В следующий момент догадался Шиллинг, тут же решив, что они не на того напали. Но то, что ему сказал неизвестный знакомец, в один момент всё самое уверенное и разумное в голове Шиллинга перечеркнуло, поставив его не просто в безвыходную ситуацию, где он сейчас и стоял, спиной к стене, а он оказался в каком-то тупике безысходности, из которого возможно и выхода не было предусмотрено.

– Имя этому человеку, Ханна Шиллинг. – И как только произнёс это имя неизвестный знакомец, так Шиллинг и потерялся в своей слабости и в ногах, устремившихся вниз. И только благодаря предусмотрительности незнакомого знакомца, ему удалось устоять на месте. Ну а дальше для Шиллинга было всё как в тумане. И единственное, что он вынес из этого предупредительного разговора с грубыми людьми, так это их желание всю ответственность за будущее решение судьбы того человека, кто видел лишнее, то есть за Ханну, перенести на его плечи.

– Вам решать каким способом она должна отойти в сторону, болезненно, но живо, или безболезненно, но по-другому. – Предпоследнее, что сказал ему незнакомый знакомец, провожая Шиллинга на выход из подворотни. – И запомните, всех нас в конце пути ждёт своё одиночество. Так что ради счастья других, можно и пожертвовать собой. – Последнее что сказал незнакомый незнакомец, вручив Шиллингу карманного исполнения часы. И как позже, у себя дома Шиллингом выяснилось, то это были не простые часы, а с остановившимся на них временем.

– Что бы это могло значить? – задался вопросом Шиллинг, глядя сейчас на настенные часы, где время, что за невероятное совпадение, через пять минут подходило к тому самому временному отрезку, на который указывали те вручённые ему часы. И у Шиллинга всё внутри обмерло и аж по телу мурашки пробежали от такого удивительного совпадения. Правда до полного временного совпадения оставалось ещё…уже четыре минуты, и Шиллинг, несмотря на огромное желание с толком потратить это время – пригубив из графина – всё же сдерживает себя и, не сводя своего взгляда с часов, а точнее следуя за секундной стрелкой, стараясь не шевелиться, начинает ждать. А вот чего, то он об этом не имеет никакого представления. Единственное в чём он уверен, так это в том, что-то обязательно произойдёт через уже три минуты.

Ну а когда ты так внимательно ко времени ждёшь, – хотя ничего бы так и не изменилось, если бы ты провёл это время как-то иначе, например, вздремнув (время всё равно бы прошло свой временной цикл), – а это значит, что ты уверен в том, что и ты как-то влияешь на то неизвестное для тебя событие, которое может быть только благодаря твоей настойчивости и вниманию к секундной стрелке, в будущем, через две минуты произойдёт.

Сейчас же, вслед за секундной стрелкой, в голову Шиллинга лезут до невозможности разные мысли со своими предположениями насчёт того, что же произойдёт, когда настанет время «Ч».

– Как минимум разрыв шаблонов. – Умеет всё-таки Шиллинг в обтекаемых выражениях обрисовать будущую ситуацию, о которой ничего неизвестно, а после его слов становится и вовсе непонятно чего ждать. Правда на этот раз такой ответ и самого Шиллинга не устраивает и ему хотелось бы знать больше подробностей. Но Шиллингу ничего в голову не лезет и он вынужден остановиться на том, что это время указывает на какое-то событие, которое должно случиться именно в это время, через одну минуту. Ну а когда остаётся последний, финишный отрезок времени, то тут не до умствования, теперь на передний план выдвигаются отвечающие за физическое здоровье силы со своими рефлексами. И они приступают к мобилизации организма, приводя его в полную готовность ко всякого рода неожиданностям, которые непременно произойдут, раз центр принятия решений, Шиллинг, так себя на это настроил – а если даже ничего не произойдёт, то это будет не меньшая неожиданность для уверенности Шиллинга, если всё же что-то случится.

И вот секундная стрелка достигла того самого крайнего предела, после которого каждый её шаг будет сопровождаться обратным отсчётом следящего за её ходом человека, а именно Шиллингом. – Десять, девять, – вдавливая секундную стрелку взглядом, принялся отсчитывать Шиллинг, не забывая при этом быть внимательным к окружающей обстановке, – Шесть, пять, – Шиллинг, как он почувствовал, взмок от напряжения, – Три, два, сейчас, – Шиллинг в ожидании самого неожиданного, потемнел в глазах (как это он сделал, силой мысли или зажмурив глаза, он и сам не понял), на мгновение заглушил ушные проходы (чтобы не оглохнуть, если неожиданность будет оглушительной) и, замерев в одном прижавшемся положении, стал ждать.

Сколько он так ждал, он и сам не скажет, но стоило ему открыть глаза, как он в момент понял, что он дождался – в ту же секунду его оглушил звонок домофона, и Шиллинг, передёрнувшись от неожиданности, в один момент теряет цепкость рук и роняет графин. И если с графином всё обошлось – он упал на колени Шиллинга – то насчёт перетрусившего Шиллинга этого не скажешь. Правда всё же это странно видеть, ведь для Шиллинга эта оглушительная неожиданность, по-своему была ожидаема, и он последние пять минут только и делал, как готовился к ней. Ну а то, что эта неожиданность так неожиданно для Шиллинга произошла, то на то она и неожиданность, чтобы подобным образом себя вести. Хотя тут без подсказок с её стороны не обошлось. И разве Шиллинг, хотя бы из кино не знал, что она появляется не в точно кульминационный момент, прямо тогда, когда ты одёрнул занавеску (в этом качестве выступали его веки), а спустя то мгновение, потраченное тобой, чтобы облегчённо вздохнуть и посчитать, что вроде бы на этот раз всё обошлось.

Впрочем, сейчас Шиллингу не до всего этого, когда домофон повторно отзвонился, – а это значит, что на психологический фактор не сошлёшься, – и требует от него ответа. И Шиллинг, громко возмутившись: «Да кто же это ещё может быть?», – при звуке своего голоса почувствовав прилив сил, быстро поднимается со своего места и направляется к двери.

– Кто? – нажав кнопку ответа, спросил Шиллинг. Ну а то, что ответил в ответ позвонивший, своей не просто дерзостью в своей самоуверенности, а утверждением того, чего быть и не может – он заявляет о том, что Шиллинг его уж точно узнает (а если бы Шиллинг находился в таком состоянии, когда он и себя не узнаёт), – заставляет Шиллинга в растерянности задаться вопросом: А кто это собственно такой?

– Говорит мне, это Я! Да мне-то откуда знать, кто под этим я может скрываться. – Только подумал Шиллинг и сразу догадался. – Да кто угодно. От беглого, во всех местах разыскиваемого преступника, до самозванца. И для них это «Я» об именование, будет самое подходящее. Да что там какой-то преступник, – рассудил Шиллинг, – когда на его месте может быть только для нашей страны преступник, тогда как для той страны, откуда он прибыл, он будет наипервейший герой. – Ну а как только Шиллинг так догадался, – не иначе шпион, – то на него все за сегодняшний вечер волнения в одно мгновение навалились и, подмяв под себя его здравомыслие, в тот же момент, следом подогнули его ноги от страха.

Ну а страха, как все знают, глаза велики, особенно, когда внутренняя – расшатанная, и окружающая – безлюдная и за полночь, обстановка этому содействует. Ну а Шиллинг, при его-то знаниях и допусках к высшим секретам, и так умел видеть дальше и больше чем многие люди, когда он плюс ко всему этому, таким допинговым образом раскрыл свои глаза, то он отчётливо, сквозь двухметровую каменную стену и ещё несколько десятков этажей вниз, сумел разглядеть настоящую сущность звонящего ему в домофон человека в плаще с поднятым воротником и натянутой на глаза шляпе – все агенты из нулевых, в подмётки ему не годятся, настолько он опасен для Шиллинга.

И если все эти шпионы из непрогрессивного прошлого, для того чтобы проникнуть в тщательно консьержем охраняемый объект, использовали всё больше топорные, без особой выдумки методы проникновения, – они могли разбить голову консьержу, подманив его к двери посылом что-то по секрету сказать, или в более изобретательном случае, отрезать палец у жильца этого дома и прислонить его отпечаток к замку двери, открывающемуся по отпечатку пальца ноги (что уж поделать, если жители этого по своему элитного дома, привыкли открывать двери высокопоставленных чиновников ногой – привычка дело такое), – то стоящий перед домофоном вечерний гость Шиллинга, в своей изобретательности пошёл дальше. Так он, в это вечернее время не понадеявшись на то, что кто-то в это вечернее время решится выйти прогуляться на свою голову, или по крайней мере, на палец ноги, в своём ответе сгенерировал голос отдалённо знакомого Шиллинга, который тому, и помнится, и нет – а это заставляет в любопытстве заинтриговаться Шиллингу и начать сомневаться. И теперь Шиллингу некуда деваться и если он хочет сегодня заснуть, то ему придётся впустить этого ночного гостя.