Мания преследования

Я это даже не подумал, я всё это просто ощутил.

А думал примерно вот что:

Иезуиты! Уже завтра требуют «прибыть» да не просто так, а с целым ворохом характеристик! Ну, на меня-то, положим, будет всего одна, производственная, из комсомола выбыл, в партию не спешу… да где я и эту-то возьму? Осталась ведь только ночь и всё!

Значит, не получат ничего, и сами виноваты.

А наутро я чуть не раньше обычного встал и двинул привычным путём: трамвай, проходная, цех, – в военкомат надо было только к девяти.

По утрам мы всегда гоняем чаи, прямо за своими рабочими столами (а на столах – пульты для проверки электронных плат, всякие приборы…). В обход расписанья и всем мировым потрясениям вопреки. Тогда это были большей частью газетные потрясенья, в 89-м году. Поток их уже шёл на спад, но мы всё ещё их обсуждали. Бригада, или группа, как мы ещё называемся, тогда совсем небольшая была – человек восемь. В то утро мы тоже гоняли чаи, и главным потрясеньем оказалось, конечно, лично моё. Я как будто тоже за что-то пострадал – ну почти за правду – и слегка раздувался от гордости. Шеф безотлагательно набросал необходимый манускрипт, я кинулся с ним по дальнейшим инстанциям – заверять подписями, печатью, но в приёмной начальника цеха и застопорился. Оставил там характеристику до завтра —дозревать. Точно, не получилось, как и предполагал. Значит, и ничего не выйдет… – вот когда это ощущение началось. А уж потом был и командирский взмах рукой, и анабасис через асфальтовые торосы. Ну, чем не приключение. Я начал прикидывать, удастся ли выгадать «окошко», во сколько часов… в два часа опять надо было в военкомат, с уже заполненной карточкой, а там дадут отзыв…

Тут как раз воеводы мои обнаружили диспансер – засекли вывеску.

Сбоку серый деревянный тамбур, вроде собачей будки, или скорей, сортира – косой скат кровли, пришлёпка какая-то на теле особнячка. Прошли внутрь. Вестибюль не вестибюль, коридор не коридор, так, комнатка, прямо – лестница, деревянная и, наверно, скрипучая, а по правую руку – регистратура: окошко в стене. Приблизились: за окошком две женщины в халатах. И всё население. Вокруг такой покой, как будто объявлен мёртвый час. Даже голоса глохнут в этой тишине. Как-то неловко греметь каблуками. Подумалось: сейчас предложат прилечь. Укромных мест здесь, наверно, хватает…

Одного за другим нас отправили наверх, в кабинет. Из скромности я, конечно, шёл последним. И когда поднялся, компаньоны мои, дожидаясь своей очереди, уже сидели на диване – служебный такой диван, обтянут чем-то багровым, искусственным – и негромко о чём-то переговаривались. Я навязываться не стал. Не знаю, как это помещение называлось – холлом или залом ожидания, что ли, не важно. Но пространство здесь кое-какое имелось. Другие диваны, такие же, были. По этой же стороне, ближе к перпендикулярной, торцевой стене здания и окну в ней, кстати, единственному окну здесь, стоял ещё один, а в промежутке – зелёный деревянныё ящик с каким-то развесистым, но корявым, замученным деревцем. Туда я и направился – на диване сидела женщина в трикотажном костюме: юбка и кофта цвета кофе, сильно разбавленного молоком, из тех, что растягиваются на теле, а собственной формы не имеют. Она, женщина эта, хоть и молодая, но уже располневшая была. И держалась как-то странно. Впрочем, я это уже чуть ближе рассмотрел. Подалась корпусом вперёд, да так и застыла. Круглое и вроде бы миловидное лицо, только сумрачное какое-то, будто с открытыми глазами спит. Поравнявшись, я глянул ещё раз, может быть, попристальнее. Точно удостовериться хотел: и впрямь она так сидит, неподвижно и тяжело? Чего-то в лице этом не хватало… Или было лишнее… Эта округлость…

И вдруг я понял. Я увидел.

Женщина была похожа на Н.

Н., девочка из моего класса. Двенадцать лет назад я был влюблён в неё.

Она перешла к нам после восьмого. Она училась вместе со мной всего год.

В тот год я бредил рок-музыкой. Я мечтал стать ударником в школьном ансамбле. Я слушал что придётся – всё подряд: Маккартни, «Кисс», Энди Вильямса, оркестр Джеймса Ласта, «Бэй-сиди роллерз», «Джетро Талл». Дрянного звука передачки «Голоса Америки». И ещё была такая программа, уже наша: «Поющие меридианы». Песенка из альбома «Крылья на скорости звука» «Пусть войдут». И ещё я бредил Н. А она была настоящей музыкантшей – в отличие от меня. Она училась в музыкальной школе и хотела поступать в музучилище, уже во второй раз, потому что этим летом не прошла.

Я как-то проведал об этом, о её намерениях. О, долго бы ещё я любил её только про себя! Хотя и тут мало что изменилось. Я был слишком робок, она – чересчур серьёзна. Такой, редкий тип девушки, чрезвычайно самоуглублённой, которая не всегда понимает и замечает, что там вокруг неё, за своей серьёзностью как за крепчайшей бронёй. И всё-таки я начал действовать, я стал делать ходы.

В мае-июне в наш город приехал певческо-танцевальный ансамбль – из Испании! И я с билетами нагрянул прямо к Н. домой.

Не знаю, что тут подумали её родители (у дочери вдруг объявился какой-то «друг»! ). Я даже не знаю, что подумала она сама. Концерт ей понравился и, может быть, даже очень и… не больше.

А у меня в тот вечер – как у плохого солдата, что ли, – разболелся живот. Так что во время концерта я больше прислушивался к другой музыке.

И всё равно, вскоре я поспешил повторить заход – ансамбль теперь был уже вокально-инструментальный и вполне отечественный, с довольно громким именем об ту пору. Не прошло. У Н. были билеты на другое время. Она не хотела смотреть один концерт дважды.

Вот какая девушка она была.

А лицо у неё было примерно того типа, что и у Брижит Бардо (правда, я распознал это уже спустя годы) – скуластенькое, низколобое, с остренькой кнопкой носа. Только Н. была положительной насквозь. Брови слегка насуплены, губы поджаты – такая сосредоточенная.

Я наведывался к ней незваный ещё раза два. А ещё раньше, ещё до испанского концерта, практиковал дальние перехваты автобуса, на котором Н. возвращалась с занятий музыки домой. Однажды случайно встретил, а потом начал специально искать. Она пользовалась только одним маршрутом. И всегда примерно в одно время. Всё равно, конечно, с автобуса на автобус пересаживался, как сразу угадаешь, но – вот потеха! – получилось раза два. Прикидывался невинным попутчиком… Да, на автобусные встречи мне везло…

Мне в главном не везло. Первого сентября Н. в школу не пришла. Говорили же мне, да я не верил, думал, что, может быть, это так, болтовня, слух, опять у неё не вышло. До последнего надеялся. Нет, на этот раз всё у неё получилось.

И потом я виделся с ней как-то «по-автобусному» – вот причуда случайности. Той же осенью случилось секундное соседство в салоне, распираемом, как бочка, – я как раз собрался выходить, а Н. только зашла и оклика моего не услышала…

Только лет через пять удалось завязать разговор, вдруг мы опять оказались попутчиками и вместе вышли. Н. показалась мне очень весёлой тогда. Только что вырвалась из глухомани, где отрабатывала положенный по распределению срок. А я, давным-давно переболевший той детской болезнью (да всё той же незадачливой осенью, пять лет назад, недолго убивался, – ведь в том возрасте каждый новый день обещает ну прямо-таки радикальные перемены – в мире и в тебе самом), я, кому назавтра надо было жениться, – да-да! – вдруг загрустил, загрустил невесть с чего. Как будто вдруг почувствовал, что теряю что-то навеки…

А потом встречи наши модифицировались, хоть и остались по-своему автобусными: раза два, сидя в автобусе, я видел из окна, как Н. целеустремлённо вышагивает куда-то…

…И вот, теперь я встретил её здесь. Да, это была она, хотя и другая. Был миг, в этом чужом, рыхловато-мучном, будто слегка распухшем лице с неподвижно уставленными на меня, тяжеловато смаргивающими глазами проступили скраденные временем черты и совпали с образом, хранящемся в моей памяти. «Как ЭВМ, – подумал я, – разбивающая картинку на квадратики для сопоставления с образцом.» В своё время прочёл уйму научно-популярных книг, по разным отраслям знания, из серии ««Эврика» в том числе. Вот сейчас это и пригодилось…

Какой-то проблеск мелькнул по её лицу.

– Здравствуй, – вымолвил я. И добавил: – Н.…

«Здравствуй», – спокойно отвечала она. И так же спокойно смотрела на меня и как будто сквозь меня. А потом отвела глаза в сторону. Она всегда чудная была, Н., вспомнил я.

Снял шубу (была у меня —чёрного искусственного меха, полпуда весом, на ватине), свалил на диван, глянул по сторонам. Смешное мелькнуло предчувствие: а вдруг ещё кого-нибудь увижу, знакомого? Но здесь особенно-то и не на кого было глядеть. Народу мало, не как в обычной поликлинике. Кроме Н. и двух, вернее, уже трёх моих однополчан (прибывали), две старушки сидели в другом углу, напротив выхода с лестницы, и ворчали, что сестра ушла куда-то и всё не идёт. Нет, знакомых больше не оказалось – только Н. А она не смотрела на меня, сидела всё так же не шелохнувшись, как под невидимым грузом, и никуда как будто не спешила, не выказывала никаких признаков нетерпения, не то, что я. Что она здесь делает, в диспансере? А что делаю я?

– Ну, как ты живёшь? – бодро спросил я.

– Ничего живу, – медленно отозвалась она. И вдруг улыбнулась, точь-в-точь как улыбалась прежде, двенадцать, семь лет назад. Ох уж эта Н.! – Садись, – прибавила она отрывисто, тоже как прежде. Немного подумав, придвинула к себе пальто, лежавшее на диване. Я отгрёб шубу в другую сторону и сел – с таким чувством, словно горы свернул. Но оказалось, опять решительно ничего ещё не произошло.

Теперь мы сидели вроде бы совсем рядом, но от этого не сделалось легче говорить. Н. уставилась в какую-то точку перед собой, а я с конфузливыми улыбочками начал вертеть в руках документы – медкарту и военный билет. Вдруг догадался: хочу ими заинтриговать. Кого? Н.! Это её-то! Да ведь я через неё только и понял, что женщины вовсе не падки на разную романтическую чепуху. Живые женщины, в отличие от романных.

Тогда я сам начал присматриваться к ней. И разглядел розовато-мучнистые прыщики у неё на щеке. А диагноз уж не замедлил сказаться. Она не живёт с мужчиной, просёк я.

Благодари бывалых ребят, просветили давным-давно… Хотя, что я? Лет до четырнадцати я вообще не слишком-то верил в премудрость их, наветом на род человеческий считал, – пока не нашёл подтвержденье в каком-то учебнике для фельдшеров.

Я переложил бумаги из руки в руку – а то от пота медкарта уже волнами пошла, и с кривой ухмылкой прохрюкал: «Вот, послали провериться, не псих ли я…»

Н. и ухом не повела. А я кинулся поправлять наделанное: «Могут послать месяца на два, а не хотелось бы…» – и выжидательно покосился на неё. Нет, ничего она не поняла. Армия, переподготовка – откуда ей знать эту муру.

Я перевёл дух и спросил Н., где она работает. Тоже ещё хорошенький вопрос. Бывает, встретишься с кем-нибудь: «Привет, где работаешь?» – «Там-то». – «А-а. Бывай». Да только надо было что-нибудь говорить. Тем более в самом деле, где она работает? – я не знал.

В такой-то школе, отвечала Н. И я уж не стал уточнять, кем. Ясно, детишек пению учит.

«Я уколы сюда хожу делать», – совсем-совсем неожиданно пояснила она. Я скорчил гримаску. Мне-то что. Ходит и ходит. Удобнее здесь. Школа-то её, кажется, под боком… Она ничего не соображала в военной подготовке, а я столько же в здравоохранении понимал. Знал только, что несовершенно, – и то ещё не по собственной шкуре, а из газет.

И снова мы молчали. Это был очень странный разговор.

– У меня отец умер, – вдруг заметила она. Вроде как ещё раздумывала, говорить или нет. Улыбнулась несмело.

– Я знаю, – перебил я. Я в самом деле знал – читал соболезнование в газете.

– У меня отец умер, – повторила она. И добавила: – А я попала в психиатрическую лечебницу.

Я шевельнул губами – хотел что-то сказать. Этого я не знал. И не сказал ничего. Просто смотрел на неё сощурясь, как если бы против глаз открылся сквознячок. Странные мысли рождались на нём: этого следовало ожидать, этого следовало ожидать, этого следовало ожидать… Ты была не такая, как все… обособленная… замкнутая… себе на уме… не такая, как все… не такая, как все…

Я ждал тебя на вечеринке, приуроченной к 8-му марта… мы собиралась классом… я так ждал этого, этого вечера… Меня не было 23-го февраля, я торчал на заседании городского комсомольского штаба… офигеннейший комсомолец, Павка Корчагин наших дней… выбрали быть представителем от школы, отдувался за всех… Так вот, столько разговоров было после 23-го февраля… Так весело, так здорово… А я не попал… И ждал теперь 8-го марта. Наверстать своё. И гвоздь программы: по окончании проводить тебя домой. Ты жила на отшибе, и значит, обойдёмся без всяких дурацких попутчиков. А ты взяла да и просто не пришла… Именно потому, что в предыдущий хвалёный раз одна возвращалась домой через столетнюю берёзовую рощу. Там ещё не было фонарей… Так-то вот… И уж потом я изобрёл автобусно-концертный подход…

…Да нет, зачем я так думаю о ней? Ведь не думал же после того соболезнования в газете. Совсем даже наоборот. Ну погорюет, погорюет, а потом будет, как все люди, жить. Отца её я в общем-то не знал. Он был каким-то начальником, небольшим. Однажды провёл наш класс экскурсией по цехам своего завода. А ещё я видел его на квартире, это уже во время визита с «испанскими» билетами. Кажется, это был приветливый и весёлый человек. Один наш одноклассник, правда, назвал его «косоглазым мужиком» (как раз после той экскурсии) – но сам-то был хроническим насмешником, хорошенькой язвой. А я не присматривался. А может, нужной наблюдательностью не обладал. Главное, отец Н., он уже был взрослый. А мне – 16 лет. Помнится, в ходе тех знаменитых сборов на концерт он даже посетовал: «Вот, мол-де, носки не желает надевать, будто и в самом деле уже тепло, – начало июня…» Это он про дочку свою говорил. Конечно, я замялся с суждением по данному вопросу. За кого он меня принимает? Между прочим, это он тогда назвал меня «друг», обронил где-то в отеческом напутствии: «твой друг…» Я не запомнил, когда он умер. Год или два назад, или три? Кажется, весной… А может, осенью.

– Живёшь ты всё там же? – догадался спросить я. Смотрел и не мог понять, как она может так держаться, всё в одной позе, не двигаясь ни на миллиметр, плечи упали, туловище слегка вперёд, – совсем не идёт женщине её возраста. «А у неё возраст уже другой, – вдруг подумал я. – Старые люди… они тоже когда-то были молодыми. А потом перестали стесняться своих болячек. Приняли свой недуг за объективное свойство мира… Вот и она…»

Принять свой недуг за объективное свойство мира… – недурно сказано. Как у Гессе. До Гессе я совсем недавно добрался. Как пронзительно он написал о своём младшем брате, – подумал я.