Russология. Путь в сумасшествие

Мы опустили груз из розвальней; потом, проваливаясь в снег, с отдышкой, волоклись с крыльцом до входа бывшей церкви. Я присел без сил, а сын смотрел на нас. Старик же, вскинув голову, взглянув туда, где, вместо купола с крестом, был остов ржавчины, перекрестился и сказал:

– Михайлович! Чуток осталось.

Мы приткнули груз к руинам.

– Не приклеить, – сожалел я.

Он ткнул в чёлку снятой шапкой.

– Грех я снял большой. Такой, что вёз вчера вас с поля, и пришло: смерть рядом. Школу бросив, хвастался, все учатся, а я, как взрослый, бороню. Закваскин впрямь помог, в начальстве был. Сказал мне: лошадь дам, чтоб свёз крупу во Флавск, в райком; мешков семнадцать штук для их, мешок к ему во двор, но чтоб не видели; в политике так, дескать, нужно; мамке куль твоей… Отвёз я. После вновь опять: нá лошадь, чтоб не видели, затем как атеизм у нас в Союзе; ехай к церкви, отломи крыльцо, часть для себя, часть мне свези. Я был малой; мне что от церкви, что от клуба – одинаково. И даже хвастал, что крыльцо достал как на Москве в Кремле. Мать тряпкой покрывала, от стыда… – Он повздыхал и шапкой обмахнул крыльцо: – Взойдёт теперь Пантелеймон. Его ведь церковь. Был святой такой… Ох, тягостно! Шпана не тронула, ЧеКа не тронула – а я сумел. От этого и мамкин век был мал… И Марья… Ей кольцо дарил; надеть забыл, как хоронили-то… – Старик всплакнул. – Томлюсь, нет продыху… И по стране нестрой. Что жил, работал, коль рассыпалось? Мрут сёлы! Ходят воры, грабят… Смута! Нет весны, скажу!.. – Он рухнул в розвальни. – Счас мы во Флавск, Надёну свезть. И выпить, стало быть, по случаю…

– Один езжай.

Сын прыгнул с розвальней ко мне в объятия.

– Зайдёшь? – неслось мне вслед.

– Зайду.

Шли в Квасовку. Я думал (отвечая в паузах бредущему близ мальчику), что, убежав «к корням припасть», я вместо этого впал в бедствия; что занят я опять собой, не им, пусть он то главное, зачем я ехал, словно в одури, в глушь серую. А хуже то, что, хворый, бедный, в возрасте, хочу я многого: в Москве жить, не болеть, иметь достаток; быть в лингвистике – в НИИ то бишь; плюс образовывать Антона, в МГУ причём. Ещё хочу помочь жене, хочу бывать здесь в Квасовке. Притом, хочу слыть добрым, честным, некорыстным, скромным и порядочным… Мы шли.

– А, – сын спросил, – что, тульский, пап, язык такой: „счас“, „пенсиев“, „глядай, идрит“, „нестрой“, „дак“, „ендовá“, „ёй“, „кочевряжимся“ и „тоись“?.. Так дед Гриша говорит… Плохой язык! Мы, если б жили здесь, учили тульский? Мне не хочется! А есть, кто знает все на свете языки? Пап, сколько их?

– Их тысячи, семейств поменьше.

– Как?

– Ну, скажем, русский родственен болгарскому, хорватскому и даже, по большому счёту, итальянскому, а с ним – другим. – Выкладывать, каким «другим» и почему, я не хотел, но предпочёл мелодику названий. Я угадывал, что важен здесь не смысл, но музыка, темп, ритм и тон. Искусства, сколь ни есть, ловчат стать музыкой. – Есть семьи языков, – продолжил я. – Кадугли, мади, жу-къви. Семьи есть маку, далее кельтские, эвенкийские, австралийские, аравакские, енисейские, андаманские, эфиопские, папуасские; а к тому же славянские, и семитские, и романские; также зулу и банту, также германские, майя-соке и кéчуа, алгонкино-вакатские и на-дéне… также индийские, также тюркские; и корейский.

Он восторгался: – Ох, пап, на-дéне?! Что за на-дéне? Знаешь на-дéне?

– Тоша, не знаю.

Позже в избе я почувствовал вдруг бессилие. Сев за стол, я смотрел, как сын стаскивал («пап, охотиться!») в кучу мой карабин и вещи, всё из ненужных: кубики, мыло, гайки, резинки, битое зеркальце, грабли, блок коробков. При этом он говорил:

– Пап, снилось: я у Лохны на лежанке. Рассказать? ― Он стал у печки, близ означенной лежанки. – Мы зайчаток поджидали в снежной крепости, и я ушёл. Была б кровать – я б не ушёл, я б спал в кровати… – Он постукал по лежанке. – Вот бы взять лежанку к речке. Пап, возьмём её?

Я, не дослушав, впал в прострацию, где некий плуг разверзнул тьму, в которой не порхали импульсы духовных поисков, не прорастали домыслы, не расцветали дискурсы и не плодились принципы и тезисы; плуг резал пустоту, в какой я был не я, но некто, шедший в никуда, ― точней, туда, где небыль с мёртвым взглядом усмехалась… Я вскочил, пугая Заговеева, кой в это время к нам вошёл.

– Михайлович, смутил тебя я? Извини… Дак, значит, ты польёшь?

Я пошагал за ним сомнамбулой. Снег ослеплял. Тень сбоку говорила: «Много выпили?» Я понял: это тень Закваскина… Пришёл в себя я перед дверью заговеевской избы (крыльца там не было; крыльцо мы увезли, припомнилось). Вошли вовнутрь. Там жарко. Чан на печке тихо булькал. Луч в окне, казалось, добавлял жары… Вся жизнь моя вдруг пронеслась в клочках с рождения до смерти, мнящей породить меня… Смерть порождает, как и жизнь, – но в гроб… Я плакал, но без слёз, умом и сердцем… С детства, пожалуй, тщился я в идолы, в селебрити, в герои; в Цезари, в Ницше, в Бахи, в Чжуанцзы. Вышло же чмо, что дохнет… Я готов был впасть в истерику. Затем вдруг успокоился и осмотрел присущие безлесью бани.

Около печки было корыто, в метр шириною и высотою чуть выше метра. Обруч из бронзы схватывал клёпки в лаковой росписи. Близ находились: медный старинный длинный черпак и ендовá9, пузатая и красно-медная, с водой. Вверху, с гвоздей на закопчённой балке, висли полотенца, вафельные, длинные. У окон стол: чай, чайничек, поллитра; в блюдце ― соленья; пара стаканов, древних, гранёных, маленьких, мутных.

Севши в кальсонах на табуретку, двинувши ногу, что плохо гнулась, снявши рубаху и повздыхав чуть-чуть, старик повлёкся (тощие икры, дряблый живот и плечи с длинной шеей да с некрупной головой над ней, сухой и с чубчиком) в корыто.

– Вещь!! Детей в ём мыл! Меня в ём мыли! Дуб и есть дуб. Вечное, Михайлович!.. Ты мне хребет потри, полей по-доброму. Дак, три ведра принёс от родника-то!

Я ему подал мыло с мочалкой.

– Этак полдня бы! – снова он начал. – Думное место, не вылезал бы… Делали! ― Он хлопнул по корыту. ― Дуб, морёный… А и роспись! В хохлому цветá! В Чадаево жил мастер… – Он, вещая, мылил шею. Слипшись, чубчик сбился вбок. – Чадаево, Михайлович, нет боле, сгинуло; теперь там лишь фундаменты в бурьяне… Я, подумать, хоть ты хвор, – вперёд помру. Наверно, к лету. Домик сын возьмёт, чтоб дачничать. А ты б – корыто взял, мыть малого. Пожгут, Михайлович, корыто-то.

Запущенный, бобылий, как закваскинский, но здешний быт практичней. Там хламьё – здесь дельное, в пример: хомут к починке, вместе с шилом, воткнутым в супонь; круг шлангов и насос в тряпье; бутылки (строй близ печки, в три шеренги); всякие нитки, крупные иглы, разные гвозди, серп и фуфайки, куль с пером (в подушки?); вилы, тяпка; плюс двухрядка, тип гармошки. Также – ящики с рассадой на широких подоконниках; шины, с виду от тачки; стол с инструментами; мешки (набиты чем-то); койка нэповской эры, чуни, ухват, шкаф с зеркалом, бредень; пуф подле тумбы под телевизором «Рубин»; ларь с кубиками, с мини-самосвалом, с юлой и куклами из гипса и пластмассы. У меня был сходный сбор игрушек.

– Что ещё? – прервал я рассуждения.

– Дак, задержал тебя! – Он встал и, мной облит с ведра, снял полотенце с балки под щелястым потолком, открыв кольцо на гвоздике. – Глянь, Марьино… Я не успел ей в гроб. Всяк день про это помню… Ох, помог! Здоровьица!.. Я вытрусь, обряжусь в костюм, пойду сломаю вербы, сяду, чтоб винцо пить с бани. Вербное! Не выпьешь?

Я спешил. Не то что должен был, но – нýдили игрушки, да, те самые, что видел я у Заговеева. В итоге то, чтó я глушил в Москве, в Кадольске и пока мы ехали сюда и здесь потом, – пробилось. Первый криз был в чарах с тьмой, секомой плугом, с некто в пустоте; у Заговеева случилось повторение. Я вспомнил всё. Не «до корней припасть» я в Квасовке, а вот для этого…

Сошли мы в пойму на заре, что обагряла речку, снег вокруг и царство вешних ив. Цветки потрясывались ветром, редко – падали, мерцая алым, пропадая серебром в снегах. По вешнему и пахло: пуховичками, почками, набухшею размяклою корой. Исходное, что вносит в зимний холод запах, – ивы, особая, застылая их роскошь: краснотал, к примеру, с черноталом на косе, бредины в пятнах от лишайников, лечебный белолоз с ворсистыми с сединкой листьями и вербы с броневыми комлями, а также вётлы с грустными обвиснувшими прядями. Упали тьмы чешуек, вербных, колпачковых, вылитых из карей и карминной плёнки, что, разворочена цветковой серебристостью, срывается на снег и в воды. Тёмная, весною верба белится, цветёт и ожидает Пасхи, ростепели, солнца и тепла.

Сын с узкой тропки, коей мы сошли, пробрёл к раките над заснеженной речной косой. Сперва топтали мы сугробы под площадку; после он отправился за сушняком. А я стоял, не сняв рюкзак, смиряя лезшую из бездны память, тщась не думать… Быстро смерклось… Я решил, что справлюсь; надо лишь владеть собой, упорствовать; тень дня, как только ночь покроет мир, должна пропасть. Внезапный возглас при́дал этой тени силу.

– Папа!

Я пошёл на зов, и с каждым звуком, с каждым промельком, впадавшим в зрение, я предугадывал: он здесь.

Не выдержав, застыв, как вкопанный, я стал следить, чтоб порожденье в детской шубке возвратилось, подтвердив, что здесь по-прежнему единственно второй мой сын, к костру принёсший хворост.

Этот.

Тот, давно, здесь точно так же разводил огонь.

Я, сев на корточки под толщами развесистой ракиты, чиркнул спичкой. Пламя вспыхнуло. Ночь отодвинулась. Я знал, что, пусть мы вдвоём, – близ третий, в тьме поодаль. Мысленно я произнёс:

«Ты тоже здесь сидел когда-то. Помнишь? Было теплее, много теплее. Ветер дул с юга; славный апрель был… Мы находились рядом друг с другом, я мог коснуться».

«Папа, я помню. Ты был моложе».

«Верно, моложе… Мы приблизились к воде, зажгли большой фонарь, который ты принёс; направили луч в вершу, в нашу вершу: рыбы не было…»

«Я умер?»

«Нет!.. Ты помнишь, мама нас звала, мы прятались. Готовили секрет».

«Письмо, что мы здесь были?»

«Правильно».

«Записка сохранилась там, в стеклянной баночке?»

Я, вскинув руку, выискал в трухе дупла стекло, разбитое, увы. Но я сказал:

«Записка здесь».

«Я подойду».

«Не надо».

«Почему?»

Я стиснул уши, чтоб не слышать… Захрустело в темноте; я мигом взмок. О, Боже, пусть уходит! Подпустить его – свихнуться… Но он мёрзнет!!.. Как безумный, я жёг пламя, размышляя: тот жил больше, чем мой этот; этот много потеряет, если я останусь с тем; а значит, мне быть с этим… Да, быть с этим – лучше, разумней…

– Папа! – звал этот.

Тот отдалился, и я расслышал:

«Я потерплю… Вон надпись. Видишь?»

«Митя, я вижу».

В месте развилки трёх мощных веток древней ракиты виделась фраза: «Митя и Папа». Эти три слова он вывел, ― Митя, первенец сын мой; «Папа» – чуть вкось.

– Каляки? – младший подошёл. – Ишь, буквы… Соскоблим их? Чтобы все знали, чьё это место, и не калякали здесь!

Я спорил: пусть буквы будут.

– Значит, ты дом купил с этой надписью?

– С нею.

– Ладно. Митя и Папа, может, не знали, что мы дом купим. – Сын стал вздыхать. – А знаешь, был бы здесь шалаш! В Москве, пап, в детском садике – изба на курьих ножках; много вмещает! Нам бы такую, с крышей и печкой. Я бы топил её, а в окошко бы глянул – там речка Лохна. Ой, интересно!.. Каши наварим с ивовых почек?

– Да.

Набрав серебряных с багрянцем в шубках почек, я их встряхнул – для отсветов от нашего костра и чтобы видел их другой сын, тот. Я не варил с ним каш из вербы.

Котелок был в пламени, вода вскипала.

– Нарекли хлеб „манной“, хлебом небесным, ―проговорил я, ― сытным, медовым.

Вдруг хрустнул шаг, и, с топором, в фуфайке, в светлой папахе выбрел Закваскин, с ходу стал буркать:

– Пламя тут пáлишь?.. Разве порядок? Нет, не порядок. Предупредил бы. Мне что, легко ходить, псом бегать вниз и вверх? Однако же хожу. Ответственность! А Гришка твой не стал бы проверять. Он безответственный. Смотрю, огонь жгут в пойме. Кто жгёт? Воры, хулиганы?.. – Пнув сушняк у нашего костра, который мы собрали, он ударил обухом в ракиту. – Вот дрова; спилить легко; но как поднять?.. Пойду. Сын явится – я с вами. На хер? – Он побрёл из поймы.

Встречи он устраивал корыстные, чтоб выведать про вещи, спрятанные мной в избе. Сказать ему, где что лежит, – утратить то, что спрятано. Вдруг он отсюда побредёт к нам в дом, чтоб воровать? Я взглядом провожал его и думал: чтó болит во мне с тех пор, как он пришёл, наговорил нам вздора и ушёл? Он ткнул в ракиту топором – не это ли? Он мнит срубить её?

– Кипит!

Я в котелок добавил снега.

– Ох! – воскликнул сын. – Всё белое: и манка белая, и ивы белые, и белый снег и сахар… Будет сладко?

– Очень, – обещал я, видя: от удара ли Закваскина, а может, от огня какого-то большого пала в прошлом, знак «М» стёрся (в надписи «Митя»). После подкрашу…

Сделалось легче. Данность надорванной, смятой судьбы моей обрела здесь у Лохны цельность. Здесь пока я при двух сыновьях моих; здесь отрадное прошлое, в коем я был здоров ещё и служил лингвистике, и когда Родион, мой брат, был сравнительно в норме, а Береника, то есть жена моя, пребывала весёлая; и когда мой другой сын видел наш сад в цвету, слушал птиц в полях; мы чинили с ним крышу, крыли полы, белили; вечером шли к раките, пела кукушка… Вся его радость – эти изба верху и ракита в пойме, где я варю им кашу, мёртвому и живому… В странной бездумности, с коей прянул я в Квасовку, есть подспудный резон: бег в место, где я был счастлив. (Здесь потом на снегу однажды сумрачной ночью в искрах от пламени был предпринят второй мой сын). Мне нигде не быть с первенцем, выведшим краской «Митя и Папа» здесь на раките; мне с ним лишь здесь быть, около Лохны.

Примечания