Контрудар

– Пулевое и два осколочных…

– Легкое задето… И кажется, почка…

– П…ц ему!

– X… вам, а не п…ц! Я не сдохну! – закричал полковник. – Не сдохну, слышите?! – Кто-то склонился над ним. – Я не сдохну, – упрямо шептал Снегирев. – Пашков, Пашков, ты слышишь меня?

– Слышу, товарищ полковник…

Потом он вдруг увидел что-то и потянулся к автомату, и тут же схватился за перебитую метким выстрелом руку, а в комнату ворвались черные тени.

До них все же добрались…

Мрак навалился на Снегирева, закружил, втягивая в бездонный, стремительно вращающийся колодец.

«Я умираю, – успел подумать он. – Ну и хорошо…»

Аргуэрлайл. Великая Степь. К востоку от Шароры.

Год Белого Солнца, месяц Цветения Трав по степному календарю

Пыль ложится на изможденные лица, на тряпье, одежды и волосы. Постепенно превращаясь в плотное облако, она ползет вместе с караваном. Пыль эта видна издалека, за много километров. Предательская пыль. Нет ветра, чтоб развеять ее. Утомительно медленно оседает она на окостеневшие от жары и высохшие от безводья травы, но не может плотно закрыть белизну костей, лежащих у дорог.

Всюду следы смерти. Из-под кустов тамариска пустыми глазницами смотрят в гладкую дымчатую синеву неба черепа животных.

Иногда, словно жвала паука-великана, над чахлым кустом торчат ребра верблюда или скакуна. Встречаются на пути и целые кладбища из гниющих трупов животных, и тогда воздух наполняется таким смрадом, что уставшие люди задыхаются и, схватившись за животы, блюют желчью, корчась от тошноты.

Стонут верблюды, скрипят арбы, тихо блеют бараны, плачут или сквозь зубы шлют проклятия врагу люди. До крови натерты спины четвероногих, но им могут дать лишь краткий отдых. Потом старейшина рода вновь взберется на коня и молча продолжит свой путь, а за ним вновь потянется весь караван уставших, голодных, больных, раненых степняков, потерявших свой кров, своих близких, сам смысл бытия. Они покидают родной край, не зная, что их ждет впереди, не ведая, смогут ли когда-нибудь вернуться назад.

Идут днем и ночью, боясь остановиться и отдохнуть, опасаясь ночевок и сна, страшась отстать друг от друга.

Их гонит враг. Жестокий, как демон ночи, бесчисленный, как саранча.

Жители Степи бегут на запад, на северо-запад и на юг. С нагорий Градира, с берегов Фентера и Аксу, Ит-ишесса и озера Арнис-Фоля, Акшанга и Саруна к границам Эуденоскаррианда и Конгрегации; бегут даже к берегам Океана и на вольные пастбища Шароры – дальних юго-восточных саванн.

Иногда старейшина остановит коня, чтобы подождать отставших, протрет платком затуманившиеся глаза и долго смотрит назад, стремясь увидеть родные горы, холмы и поля. Но ничто не радует взора, когда кочевья окутаны дымом пожарищ, когда горят сады и поля, когда на твоей земле властвует враг.

Беспорядочный поток беженцев, идущих по бездорожью, по оврагам и низинам, охраняют уцелевшие в битвах нукеры. Они не снимают кольчуг, колчаны их набиты стрелами, ни на миг они не опускают щиты и копья, только часто меняют коней. Воины молчаливы так же, как и старик, едущий впереди. Мрачные, как тучи, черные от солнца, их лица окаменели от отчаяния и ярости, глаза красны от бессонницы.

Когда передовые отряды вражеских лазутчиков появляются вблизи, нукеры отстают, чтобы защитить свой род. Смерть в бою им желанна – она избавляет от мук. Они больше не в силах видеть страдания своих соплеменников.

Чем больше льется крови, тем яростнее взгляд солнца. Чем больше смерти, тем безумней жара.

Старики умирают безмолвно. Роняют свой посох, медленно опускаются на дорожную пыль и лежат с раскрытыми глазами, пока кто-нибудь не прикоснется к их векам ладонью и не закроет их навсегда.

Слишком часто видны в степи свежие могилы, не успевшие осесть и зарасти. Никто не знает, чьи они Своих или чужих? Проезжая мимо них, старики беззвучно повторяют молитвы. Умолкают дети.

Бывает, что глава каравана, едущий на могучем коне в окружении бывалых воинов и молодых нукеров, неожиданно повернет в сторону и остановится. Воины сойдут с седел и бросят на землю тяжелые щиты и копья. Холодным ветерком пройдет шепот.

Еще один мертвец лежит под пустым равнодушным небом.

Хоронят молча. Не зная ни имени, ни рода мертвеца. Не по вспухшему и почерневшему лицу, только по шлему, по кольчуге, по стрелам, впившимся в грудь или спину, узнают в усопшем врага или своего.

Но кем бы он ни был, о нем никто не скажет ни слова. Об усопшем не говорят плохо. Мстят только живым. Мертвых почитают – среди них уже нет врагов. Мертвые все равны – хан ты или раб – твой труп становится пищей стервятников и шакалов.

Все шире поток беженцев. Осиротевшие дети, прибившиеся к каравану в поисках защиты. Семьи, потерявшие отца или мужа. Одинокие скитальцы, лишенные крова, родных и надежды. Люди, в чьих стадах весь скот угнан врагом или украден мародерами… Они бегут, но тщетно.

Ни людям, ни животным не скрыться, не убежать от этого томящего зноя беспощадно палящего Солнца. И никуда не скрыться от свирепого врага, который может появиться возле тебя в любой миг, в любое время дня и ночи. И что хуже всего – никто не знает, где свои, где чужие…

Первый удар приняли на себя нукеры восточных племен. Но у них не хватило времени объединить всех ополченцев в единую армию. И главное, не нашлось вождя, который смог бы стать во главе сопротивления.

Каждое племя, каждый род сражались в одиночку. По сто, по тысяче нукеров выходило навстречу шаркаанской коннице. Нукеры стояли насмерть, прикрывая отход своих родов в глубь степей. Но все новые полчища шаркаанов переходили границы у берегов Даргоса и Народа. Шли бои на берегах Тене и Жеру.

В железные тиски конницы шаркаанов попали роды и племена от Кайсана до Балласа. Кануй, сулаты, албанды и суаны, алаирцы и рекканы бились разрозненно. Тысячники шаркаанов легко расправлялись с ними и проникали все дальше, в сердце степи. Они уже жгли посевы и пастбища майкенов, кедеев и конгратов. Отчаянно, подобно тиграм, защищающим свое логово, подобно нетварям в боевом безумии, когда маги посылали их в атаку, дрались свободные степняки, дрались, не отступая ни на шаг. Но силы их иссякли.

Бросив дома, они уходили семьями во чрево гор и в глубь степи, в города-крепости Эуденоскаррианда – Аутар, Саграм, Ширгенг.

Старый Инкай в ту пору увел свои кочевья в глубокие ущелья Терг-Карнийского нагорья. Он верил тогда, что шаркаанов прогонят, или они уйдут сами. Надо было только переждать.

Но передовые отряды правой руки Ундораргира – Рамги уже свободно рыскали повсюду. Все больше людей попадало к ним в плен. Шаркааны везли добычу к шатру своего повелителя. Несметные стада, тысячи рабов и рабынь гнали победители к верховному вождю, а тот одаривал ими верных слуг.

А они… они бежали в надежде спастись. Родина, близкие остались позади. Лишь слезы, горькие соленые слезы застилают глаза…

Люди научились молчать. Научились хранить тайну от неизвестных скитальцев. Инкай-старейшина знал, что больше уже нет возврата назад, что он не сможет спасти тех, кто еще остался в живых и верит в него. Но умереть – он умрет вместе с ними.

Было у него единственное желание. Он хотел умереть, как умирают вожаки израненной стаи волков. Защищаясь и защищая своих. Молча взывал к душам предков, к Священной Луне и Высокому Небу, чтобы они сохранили ему силу и спокойствие. И, зная безнадежность своей просьбы, он все-таки просил богов помочь ему найти маленький, тихий уголок на этой огромной, объятой огнем, разорванной в клочья войной и смутой земле. Клочок земли, где бы журчал родник, и имелось бы пастбище для скота, где бы дети и старики, еще верящие в него, в силу и разум старейшины, могли бы провести остаток своих дней. Ему лишь бы устроить, успокоить их.

А потом он готов на все. Согласен достойно принять любую смерть. Потому как страшно устал от всего. Наипаче же от этих шаркаанов и их проклятого Ундораргира. Но удрать невозможно, все взгляды устремлены на него. В нем живет чувство вожака. Это чувство держит его в седле, сохраняет ему спокойствие. Он должен думать о спасении этих забытых богами людей до самой своей смерти. Так было каждый день во все эти долгие месяцы войны.

– Если же суждено погибнуть всему нашему роду, срази меня сегодня, до заката этого жестокого Солнца, – невольно вырвалось из уст Инкая, когда от встречного бродяги он услышал весть о том, что полчища шаркаанов прошли через Северный Эльгай и, уничтожив все кочевья, которые ютились там, вошли в Ортанг и Торвикр.

– Будьте вы прокляты, о Священная Луна и Высокое Небо! – застонал Инкай.

Крепко сжал рукоять дедовской сабли и оглянулся, еще не поняв сам, сказал ли он эти слова вслух или только подумал.

Он уже давно ехал молча. Не слыша никого, не видя ничего, погруженный в свои мысли. И куда теперь нужно вести свой род ему, Инкаю?

Может, и не надо никуда идти? Вдруг, соединив силы, степняки юга остановили шаркаанов, и можно вернуться домой, в родные края?

Да разве мало в горах ущелий, скал, долин и неприступных высот, где можно спрятаться со своим родом? Нужны ли шаркаанам горы? Они обойдут их стороной. Им надобны табуны ханов, богатства нойонов. Не пойдут же они через опасные перевалы, чтобы захватить в полон маленький бедный род.

Не заметил, как остановил коня, как подъехал к нему сын – Аракао. Самый младший из пятерых.

Единственный оставшийся в живых. Трое пали прошлым летом в битве с шаркаанами. Четвертый погиб зимой: пошел на охоту, забрался слишком высоко в горы и случайно набрел на вспугнутого пятнистого медведя. Не успев поднять рогатину, угодил в когти зверя. Храбрый Смай, истекая кровью, нашел силы достать кинжал – но был поздно… Погибли оба – и зверь и человек…

– Что случилось, что с тобой, отец? – тихо спросил Аракао.

Он родился в ту весну, когда Инкаю исполнилось пятьдесят. Значит, ныне двадцать ему. И пятнадцать из них он провел без матери. Старшие братья любили его, баловали. Любил его и сам Инкай.