В гуще чужих ощущений

Хорошо сказано? Еще бы. Я собаку съел на выступлениях. Произносить речи – мое хобби. Особенно если это речи в защиту ощущизма.

Я не сразу понял, что ощущизм – то, чему я должен посвятить себя. Но, как только пришло озарение, я сделал все, чтобы реализовать открывшиеся возможности. И не прогадал. Не упустил свой шанс.

Мой город – Рига. Я тут родился, вырос. Я тут живу. Мне давно знакомо переплетение рижских улиц, я помню последовательность домов, стоящих на них, лицо каждого дома. Я чувствую особый дух, витающий здесь, на этих улицах, особенно в той части, которая зовется Vecriga – самой старой части города. По-русски звучит: Вецрига. Там легко ощутить прошлое, иную жизнь, что была за сотни лет до нас, иное время. А для меня всё это важно.

Я считаю Латвию моей родиной. Хотя хватает тех, для кого я – оккупант, сын оккупанта. И вроде как не имею права считаться здесь своим. Мой отец был военным. Думал ли он, получая двадцать пять лет назад молодым лейтенантом назначение в Ригу, что в начале девяностых станет в Латвии оккупантом? Конечно же, нет. А если б и узнал каким-то чудесным образом, не смог бы отказаться: военные – люди подневольные.

Когда разрушился Советский Союз, отец был поставлен перед нелегким выбором: продолжить службу и уехать в Россию, с неясными перспективами собственного будущего, без гарантий получения жилья, или выйти в отставку и остаться там, где у него была квартира, где вырос его сын. Отец выбрал второе. Так наша семья окончательно связала свою судьбу с Латвией.

Я ходил в русскую школу, которых тогда, при СССР, было не меньше, чем латышских. Помимо всего прочего, нас учили и латышскому языку. Но я был одним из немногих, кто на самом деле старался выучить язык тех, на чьей земле оказался волею начальства или случая. Подавляющее большинство моих одноклассников считали, что если это Советский Союз, то все должны говорить по-русски.

Моя школьная жизнь мало отличалась от той, что протекала в России или на Украине. Те же проблемы и радости.

В девятом классе я влюбился в девочку из параллельного класса. Она была отличницей, занималась гимнастикой. Звали ее Алла. Поначалу я стеснялся подходить к ней, только на переменах смотрел на нее, но так, чтобы никто не заметил. Потом решился и как-то после уроков догнал ее на улице, дико волнуясь, произнес:

– Меня зовут Витя.

– Я знаю, – спокойно сообщила она.

– Откуда? – искренне удивился я.

– Знаю, – как само собой разумеющееся, сказала она.

Я смутился – выходит, она обращала на меня внимание. Не без труда выдавил:

– Можно, я тебя провожу?

– По-моему, ты уже провожаешь.

– Ну… вдруг тебе… не хочется.

– Провожай, – доброжелательно позволила она.

Это было маленькой победой. Я лихорадочно думал, о чем с ней говорить? О том, что происходит в школе? Или за ее пределами? И тут я выдал ни с того, ни с сего:

– Петька Рубаков из нашего класса ходит в секцию по борьбе, а я все равно кладу его на лопатки.

Она подумала над услышанным и вдруг спросила: – А двоек у тебя много?

– Бывают, – уклончиво ответил я.

– А пятерки?

– Тоже бывают.

– А у меня одни пятерки, – не без назидания сказала она.

– Девочки могут быть отличницами, – пренебрежительно заметил я. – А мальчики-отличники – это зубрилы. А зубрила… – Я безнадежно махнул рукой. – Сама понимаешь.

Вскоре случилось событие, сделавшее меня центром внимания в школе на некоторое время. В нашем классе не состоялся урок по причине болезни учительницы математики. Нам приказано было прочесть следующую главу учебника и порешать контрольные задачки. Конечно, этим никто не занимался. Девчонки болтали, а мы начали носиться по классу и кидаться учебниками. Так получилось, что когда один из учебников был в полете и направлялся как раз в сторону двери, она раскрылась, в класс вошел директор Калашников, и книга ровнехонько попала ему в живот, который вполне честно можно было назвать пузом. Директор опешил, книга за это время успела упасть на пол. Он с трудом наклонился, поднял учебник, потряс им, оглядывая класс мрачным взором.

– Кто бросил?!

Тишина разлилась между партами. Стали слышны звуки, доносившиеся с улицы – урчанье моторов, редкие гудки.

– Я спрашиваю, кто бросил? – вновь прокатилось по классу.

И опять ни слова в ответ. Я отводил глаза и видел, что все остальные поступают так же. Калашников положил учебник на ближайшую парту.

– Хорошо, вы не покинете класс, пока не сознается тот, кто бросил книгу. Или кто-то другой не скажет мне, кто это сделал. Будете сидеть хоть до завтрашнего дня.

Он повернулся и важно вышел, но дверь оставил открытой.

Признаться, я не знал, кто бросил злополучную книгу. В пылу шуточной потасовки я был занят чем-то другим. Но если бы знал, как и другие, молчал бы. Выдать одноклассника – покрыть себя страшным позором. Хотя дело происходило в Латвии, отношение к власти было такое же, как в России: сотрудничать с властью против кого-то, стучать, доносить считалось последним делом. Наверно, потому, что Латвия, хоть и с опозданием, но тоже узнала, что такое арест, лагерный срок, а то и расстрел по доносу соседа, который позарился на твою комнату, сослуживца, которому кажется, что ты перешел ему дорогу; что означает высылка неблагонадежных целыми семьями в Сибирь. И тут, на латвийской земле, успели хлебнуть советской действительности сталинских времен.

Мы сидели довольно долго, не покидая парт. Прозвенел звонок, началась перемена. Мы слышали доносившийся из коридора шум, видели проходивших и проносившихся мимо дверей учеников. Потом перемена закончилась, а мы всё сидели. Наше коллективное заточение порядком начинало тяготить меня, прежде всего своей неопределенностью. И я, желая дать разрядку, довольно громко, впервые нарушая относительную тишину, проговорил:

– Если вы скинетесь по три рубля каждый, я скажу, что это я бросил, и мы пойдем по домам.

Я выдал это в шутку. Честно говоря, я не верил, что мои одноклассники станут собирать деньги, чтобы поскорее освободиться. Но то, что произошло дальше, оказалось неожиданностью для всех, а прежде всего – для меня. В класс ворвался Калашников, который, судя по всему, находился рядом с классом и подслушивал. Вид у него был разгневанный.

– Что ты сказал?! – выпалил он. – Что ты сказал?! Встань, когда с тобой говорит директор. – Я медленно поднялся. – Ты понимаешь, что сказал? Разве советский школьник может сказать такое?! Ты советский школьник? – Я растерянно пожал плечами. – В какой семье ты растешь? Какие книги читаешь?

Сомнение относительно порядочности моих родителей разозлило меня, и я, не долго думая, ответил: