Иллюзия вторая. Перелом

– Миг ещё не прошел. Он еще длится.

– Но как может мгновение быть таким долгим?

Акула протянула плавник и прикоснулась к вполне осязаемому солнечному лучу. Световой луч распространялся потоком – медленно, неторопливо – он тянулся как жевательная резинка, скручивался в жёлто-белые спирали, тёк и струился в так нужном ему и необходимом нам направлении. Он двигался мягко, на цыпочках, однако, не замечал на своем пути никаких препятствий. Не замечал он ни мешков с надписями, сложенных на зеркальном полу, ни дракона с акулой.

Свет как бы изливался внутрь себя – капающим, тягучим, масляным дождем; достигнув пола, он расплескивался по нему морем брызг, отталкивался от него. И оттолкнувшись, свет приобретал уже другое, противоположное первоначальному направление – оттолкнувшись, свет убегал прочь.

Убегал, неся в себе высокий и священный код – новую, только что полученную новым прикосновением информацию.

Свет возвращался к породившему его источнику.

К костру.

Или к Солнцу.

А может быть и туда и туда. Это было абсолютно неважно.

Важно было другое.

Солнечная – белая и жгучая составляющая света, обогатившись жёлтым и мягким свечением рукотворного костра, на своем обратном пути вверх проходила сквозь пыль от мешков, и сквозь сами мешки, не замечая их и не останавливаясь ни на мгновение, и если бы не это странное свойство времени, замедлившее всё вокруг – всё, кроме скорости восприятия действительности Артака и Агафьи Тихоновны. Если бы не это растянутое в пространстве время – акула никогда бы и не заметила одну странную, и показавшуюся ей очень важной особенность света – проходя через мешки и осевшую на них пыль, свет немного изменялся, он искажался, искривлялся, он приобретал новые качества.

Свет продолжал свой путь, но был он уже немного другим.

Свет начинал выражать некую новую для себя самого суть.

Свет становился богаче на оттенки, на интонации.

Свет вступал в родство с пылью и действиями – в родство кровное, нераздельное, в вечное родство.

Родство, кстати, и может быть только вечным.

Родственники могут умирать, но их родство сохраняется единожды и навечно, родство скрепляется мукой и крахмалом с бесконечным сроком годности…

Свет продолжал свой путь.

Теперь в его безграничной, безмерной, в его энергетической кладовке хранился ещё один фотоснимок, ещё один моментальный кадр. Кадр с информацией о владельце зеркала и костра. И этот фотоснимок, этот мгновенный отпечаток реальности, в своё время точно так же изменит источник самого света, к которому он, безусловно, вернётся. Изменит, как уже все существующие в нём и доставленные нам отпечатки, пусть немного, но изменили этот, так ждавший света – мир поступков и действий.

Важно было то, что абсолютно всё вокруг влияет на себя самое – влияет на это самое всё, абсолютно всё существующее – влияет и изменяет свои же внутренности и устои. И изменяет без исключений, без опусканий и отпусканий, изменяет без изъянов, без ошибок. Изменяет без усталости, без выходных и перерывов на обед. Изменяет безупречно, безукоризненно, совершенно. Изменяет бесконечно.

– Свет… – Агафья Тихоновна показывала плавником на световые лучи.

– Ничего не напоминает? – дракон тоже с интересом наблюдал за происходящим.

– Не знаю, – акула повернулась к Артаку, и в первый раз в этом мире, смогла рассмотреть его при нормальном освещении, – а должно напоминать?

– По-моему, когда что-то рождается из ничего – это всегда может напоминать только одно, – Артак усмехнулся, – но не важно. Не будем об этом.

– Рождается из ничего? – эхом повторила Агафья Тихоновна.

– Да, да, рождается из ничего. Или формируется из пустоты, которая, как вы правильно заметили, тоже является наполнением.

– Да, да… – акула задумчиво наблюдала за игрой света, – да, да, да… По-моему, я понимаю о чём вы говорите…

Кроме мешка с вниманием, или со способностью внимать, вокруг было еще масса самых различных, но невостребованных возможностей и способностей – и милосердие, стоявшее сбоку и опустошенное лишь наполовину, и сострадание – почему-то грязный, развязанный мешок с большим пластмассовым совком внутри, которым, видимо, его иногда и отсыпали – щедрою или не очень рукой.

Была тут и доброта – мягкий и бесформенный, открытый мешок, распространявший вокруг себя аромат живых, ещё не срезанных цветов. Особенностью этого мешка была его неисчерпаемость. Сколько бы кто ни взял. Мешок с добротой был всегда наполнен, хоть и наполнен всего лишь наполовину. А значит – он был и наполовину пуст. Можно и взять и добавить, а если не добавлять, то и доброте когда-нибудь может прийти конец.

Была тут и любовь – единственный абсолютно пустой мешок, к тому же ещё и вывернутый наизнанку. Наверное, она была вокруг всего, наверное, она существовала в растворённом виде в этом изумительном пространстве. А может быть она сама и была этим пространством. Поэтому мешок с любовью и был вывернут наизнанку. Он как бы продолжал ее хранить, но уже снаружи. Своей вывернутостью он не допускал возможности закрыть её, завязать, упрятать.

Мешок с сердечностью был раскрыт и полон. Подходи и пользуйся. Кто как хочет. Кому сколько нужно. Кто сколько может унести. Всем хватит.

А вот приветливость робко выглядывала из полуоткрытой котомки, не торопясь выйти наружу. Перед ней стояли мешки с неприятием, отторжением и боязнью. Они загораживали приветливости свет, и прятали её улыбку, иногда показывающуюся из небольшого прочного мешка. Эта улыбка обладала одним волшебным качеством – увидевший её обязательно к ней возвращался.

Честность и принципиальность грустно ютились сбоку, рядом с порядочностью, хотя в самом центре для них было выделено особое место. Оно, это место, даже было подписано. Честно подписано. Однако насущная необходимость, стоявшая неподалеку, сделала небольшую рокировку, и оттащила мешок с честностью в сторону, поставив на его место неуемную жажду. Жажду чего бы то ни было – власти и влияния, привилегий, авторитета, могущества, денег в разных валютах. Чего угодно, кроме одного, что действительно может вызывать жажду – и это что-то – отсутствие воды.

Тут же, совсем рядом, были достоинство и благородство, искренность и верность, неподкупность и прямодушие. Все они стояли прижавшись к друг дружке, открытые, но не востребованные полностью, и с завистью поглядывали на мешок с любовью – пустой и свободный. Наверное, им тоже хотелось точно так же как и она, раствориться в пространстве, слиться с ним воедино, наполниться его светом и теплом – а значит – наполниться и самой жизнью.

Мешок с жадностью и скупостью был закрыт и туго завязан, а рядом с ним стояла бережливость, которая охраняла подступы к этому мешку, но одновременно с этим пыталась проделать дырочку в прочной, ладно сшитой мешковине чтобы выпустить жадность наружу. Мелочность и прижимистость, корыстолюбие и меркантильность, крохоборство, как могли, спустя свои рукава, помогали бережливости, однако, пока безуспешно. Они были маленькие, слабые, они тянули мешок с жадностью в разные стороны и никак не могли его развязать. Их приспущенные рукава также не способствовали процессу. Однако, их было много и, кто знает, если им удастся объединить усилия, возможно, когда-нибудь жадность будет выпущена наружу.

Кроме них мешок с жадностью окружали небольшие, но полные мешочки с трусостью и предательством, с малодушием, с робостью и нерешительностью, с ложью и вероломством, с хитростью и коварством. С подлостью, которая всегда где-то рядом и только и ждёт своего часа чтоб выстрелить на поражение. И если оставить её бесконтрольной – ей это вполне удастся.

Агафья Тихоновна вопросительно посмотрела на Артака.

– Что они тут делают?

Артак едва заметно кивнул.

– Стоят. Ждут своего часа.

– Но это же не действия! А если и действия, то вредные и никому не нужные.

– Вы так думаете? – дракон усмехнулся чему-то про себя.

Агафья Тихоновна, заметив, что свет направился в эту сторону тьмы, вскочила на хвост, намереваясь оттащить ненужные и даже вредные по её мнению мешки в сторону, спрятать их от световых лучей. Акула думала что, тем самым, она избавит владельца этого мира от того, что они хранили, защитит его от их темного содержания.

Дракон, не поворачивая головы, остановил её одним движением лапы.

– Не надо, – только и произнес он, – не надо этого делать…

– Но почему? – акула вновь округлила глаза.

– Потому что без них мир станет неполным, – Артак щурился от яркого и уже достигшего его света, – неполным, понимаете? А неполное всегда теряет смысл, а если и не обязательно теряет его полностью, то уж искажает его до неузнаваемости – в обязательном порядке.

– Смысл чего? – Агафья Тихоновна остановилась и в недоумении разглядывала залитого светом дракона.

– Смысл существования.

– Как это?