Старая фотография. Сборник рассказов

Дед Мороз меня в окне увидел, вперёд вышел и скомандовал:

– Три, четыре!

– С новым годом! С новым годом… – хором закричали мне все присутствующие.

Я окно открыл, плачу, как маленький, носом хлюпаю.

– Вы как же здесь? Все-то?..

Мама первая ответила, мой пуховый платок на своих плечах поправляя:

– Это Светочка всё организовала! Она как тебя не дождалась, к тебе сама пошла – твои подарки нам с Витей вернуть, – и на Деда Мороза показывает, – вот и узнала, что с тобой случилось… Потом через участкового нас нашла!

– Вот и правда – чудак! – подхватил Дед Мороз Витя, – Под новый год ведь угораздило!

И зажигалкой моей как на рок-концерте вверх светит:

– Спасибо тебе! – кричит, – Давно о такой мечтал, в походах вещь незаменимая…

А я на Светлану смотрю, ей спасибо сказать хочу. Но она меня опять опередила:

– Долго не стой на холоде! Слышишь? Простудишься! А ко мне вон дочка приехала, – и на ту самую девушку в кроличьей шубе показывает, – так что не переживай, мне не очень грустно будет. А там и ты поправишься, всё наладится…

Так и есть – всё наладится. Всё и у всех. Это ведь тоже предновогодняя традиция – счастливым быть…

МАРИНОЧКА

рассказ

Мариночка… Так её называют дети. Может, потому, что уколов она не делает, а чаще всего просто разговаривает. Улыбаясь, спрашивает о том, о сем, рисунки хвалит. Мол, вырастешь, твои картины в Лувре висеть будут… Ага, будут – всем понятно, что утешает, успокаивает. Ведь нас, детей в «раковом» отделении, врачи, среди прочего, должны надеждой обеспечивать. Как говорят, «на позитив настраивать»…

А какой здесь позитив? Не дураки уже большинство, знаем, – усатой санитаркой теткой Ольгой научены.

– Вона, – говорит, когда полы под кроватями моет, – слышите молоточки стучат? Энто вам гробики сколачивают…

Вот и весь позитив. Да мы и без неё понимаем – каков конец будет. Но Мариночка все равно рассказывает о нашем будущем, фантазирует. Бывает, сядет на кровать и давай придумывать.

– У тебя, Славик, – это она мне, – семья большая будет. Трое, нет, четверо детей и жена красавица…

– Пусть, – говорю, – она врачом работает, ладно?

– Хорошо, пусть работает. Так вот, а ты известным следователем станешь, – это Мариночка мою страсть к книжным детективам в реальность трансформирует. – Будешь трубку курить и все девчонки в тебя влюблены будут.

– Да кому я нужен-то, лысый, – и рукой на свой голый, как коленка, череп показываю.

– Это ерунда, Славик, волосы – не главное. Гораздо важнее что в душе у тебя…

Верно, душа важнее…

Мне 11 лет. В больнице год уже живу. Волосы не сразу выпали. Хотя, если честно, каким я с прической был – не помню совсем. Мама все реже приходить стала. Может, и хорошо, что так. А то придёт, сядет на табурет рядом и плачет. Аж самому тошно становится. И перегаром от неё пахнет. Тётка Ольга говорит, что сдалась, мол, мать, заживо отнесла меня, вот и пьёт. Поминает.

А отец уже месяца три не навещал. Мамка сказала, что в командировку уехал, не вернётся никак…

В палате нас четверо. Я самый старший. И старожил самый. Двое совсем мальцов – пяти и шести лет – под капельницами постоянно. А недавно новенького на мишкино место перевели, Олежкой зовут – лежит, хнычет всю дорогу. Больно, говорит. Я ему иногда свои витаминки сладкие даю, успокаивается. Но дружить он все равно не хочет – мол, не за чем. Хотя, смотрю, Мариночку с первых посещений полюбил. Да к ней и нельзя по-другому относиться. Самой ей бог детей не дал и всю свою не истраченную любовь материнскую она нам отдаёт. И лечит.

Мариночка – врач.

Говорят, что здесь она несколько лет работает, из института сразу пришла. И ведь не зачерствела пока! Хотя сколько нас, славиков и мишек, уже проводить успела…

Так день за днём и проходят – в ожидании…

Сегодня Мариночкина смена. Жду, к шагам в коридоре прислушиваюсь. Вчера мне вставать наконец-то разрешили. Но далеко ходить все равно нельзя. Поэтому я у окна пристроился. Ах, как хорошо там! Самый красивый ноябрь в моей жизни! Деревья в больничном дворе утренний мороз снежными гирляндами украсил, из застывших веток фигуры сплел – можно хоть целый день разгадывать. А солнце оставшиеся листочки, словно струны, пальцами лучей перебирает – мелодию к зиме подбирает. Если ухо к стеклу плотнее прижать, то музыку услышать можно. Про жизнь она и про любовь…

Тут дверь распахнулась и я уже хотел радостно Мариночку поприветствовать, но это оказалась тётка Ольга. Ведром посередине палаты бряцнула и мокрую тряпку на пол шлепнула. Молча всё, без слов, даже на нас не глядя. И швабру длинную с плеча сняла. Ну вот вылитая та самая старуха. Только вместо косы – швабра.

Но я поздоровался.

– Здрасьте, тёть Оль, – говорю. – А почему к нам Мариночка не идёт? Или смена не её?

– Её, её, – отвечает, – дурочки этой.

А сама тряпкой под олежкиной кроватью жмыхает.

– Не придёт сегодня, не ждите, – продолжает. – Сама заболела с вами, полутырками.

И тут швабру на пол бросила и руками всплеснула:

– Ну это же додуматься надо! Свои деньги на вас тратила! Вот дура-то!..

Только на третий день от другого врача мы узнали, что Мариночка на свою зарплату нам чего-то покупала: альбомы для рисования, книжки, фломастеры. И в прошлую зиму даже одеяла нам тёплые, стеганые, на все отделение сама сшила. А пальто себе зимнее купить не успела… Свалилась с воспалением, в другом корпусе теперь сама лежит. Тоже, наверное, в окно смотрит…

– Ага, щас, смотрит, – то ли ругается, то ли радуется тётка Ольга. – Присмерти она. Температура сорок. Лежит там бледная, зубами стучит под одеяльцем больничным. Себя бесполезно на вас променяла. Эээх…

Вон оно что…

План в голове за секунды возник.

Палата наша на втором этаже располагалась. Высоко в общем-то, но страшно не было.

Конечно же, дождались ночи. Участвовать вчетвером решили, иначе не получилось бы ничего. Как только новенький дежурный врач обход сделал, пора стало.

Простыни связать – это полдела. Смочь вот, сидя-то на подоконнике, на морозе – это самое важное. Двух мальцов с собой решили не брать – в палате будут наше с Олежкой возвращение стеречь, чтобы обратно простыни скинуть. В общем, собрали мы в один тюк все одеяльца наши – у нас в палате и без них как в духовке – и первым его сбросили. Простыни я к ножке своей кровати привязал и за окно вылез.

Да что б тебя! – ветрище коготками сразу под пижаму забрался, в тело вцепился. Пожалел я, что только в тапочках больничных и в носочках лёгких, пальцы на ногах в миг одеревенели. Но отступать нельзя, там Мариночка из-за нас мучается.

От подоконника отцепился и кое-как, хилыми ручонками перебирая, как мотыль на леске, почти сорвался – спустился до низу. Пластмассовыми подошвами об асфальт хлопнул, думал, всю больницу разбужу. Обошлось вроде…

Олежке показываю – давай, мол, спускайся. Смотрю, карабкается. Эх, дурной, носки под тапки не одел даже. А штаны пижамные у него коротенькие, до середины голени. Вот замерзнет-то! Шепчу громко: