Душегуб. Психоэма

7. 1 января. Перевертыши

По себе знаю – Иван Павлович такой человек, которому в дружеской беседе все расскажешь. Он может слушать подолгу, с родственным вниманием, ни разу не перебив; когда выговоришься, очень точно обобщит и осторожно, намеками, посоветует.

Незаметно для себя, спокойно и обстоятельно рассказал Вековой о происшествии в лаборантской, но о пощечине дипломатично умолчал, ему казалось, что этот суровый акт, вызванный секундным безумием, исказит истинные причины новогоднего буйства Натальи Аркадьевны.

О «теории» упомянул упрощенно, мол, рассказывал Наталье Аркадьевне, что человек, достигнув особой стадии духовного совершенства, обретает бессмертие и что форма жизни при этом становится совершенно иной, отличной от всех ныне существующих представлений о жизни, мол, к таким убеждениям пришел года три назад и не считает себя сумасшедшим, зная при этом, что настоящие сумасшедшие так же не считают себя таковыми, и, естественно, если принять «теорию» и пытаться действовать соответственно ей, то жить по-прежнему будет никак нельзя, и, по-видимому, долго думая о своей жизни, изнуряя себя муками проникновения в сущность идеи, Наталья Аркадьевна за короткий срок довела себя до болезненного смятения и, не выдержав напряжения, неожиданно для себя самой, безрассудно сорвалась; что же касается любви, то она делает всю эту историю еще более печальной и безвыходной; и если думать о положении несчастной Натальи Аркадьевны, то хоть вой, хоть беги, а помочь совсем нельзя, и остается запоздало проклинать себя за невнимание и слоновость, в ожидании последствий для обоих.

Вековой выговорился.

– Я в философии мало что понимаю, когда-то пробовал читать, запутался и бросил, – бесстрастным голосом вымолвил Рясов после некоторого молчания. – А настоящая любовь миновала меня. К жене привык и люблю по привычке. Она у меня с норовом, но зато понимает меня как никто другой… Время примиряет и сглаживает шероховатости. Когда делаешь, то отчаянно к концу, к результату стремишься и невероятно зол можешь быть, если отвлекут. С чего ради под горячую руку лезть? Вот жена и не любит отвлекать, когда я модели клею или еще чем занимаюсь. Сама начинает возиться, покажет – похвалю и меня похвалит, вот так и живем. Возьми и савинцев – они до поры, пока ты сам не воспротивишься, под руку не лезут – ты им по мозгам запросто надаешь – они и ждут твоей оплошности, или когда ты первый начнешь. Я вот выражать точно Мысль не умею. Ученики замечают, да ничего – понимают. А от женщин, как я полагаю, всегда несуразного ожидать стоит. С ними не соскучишься, но желательно спасительную дистанцию соблюдать и не соблазняться их истериками. Мужики, вон, и те с ума сходят…

Так, во взаимном понимании они профилософствовали до утра, а утром, дружески попрощались, чувствуя, что новогодняя ночь чудотворно сблизила и обогатила обоих.

Рясов пошел домой, по ежепраздничному опыту зная, что жена рано вернулась от Зайцевых и, конечно же, не запирала дверей.

– Два дня глазами постреляет и успокоится, понимает мои интересы. Вот за это ее и ценю, а то бы давно холостяковал, – сказал он на прощание.

Тут-то и вспомнил Вековой обо мне и о своем обещании прийти к двенадцати часам. Раздетый, он побежал по пустынной улице к моему дому.

Дверь, как и Рясова, я на ночь не запирал, и Сергей Юрьевич, не дождавшись моего «да, войдите», беспрепятственно вошел в комнату, где я, усыпленный димедролом, беспардонно и яростно храпел. Упаковки от таблеток валялись на стуле у дивана – он понял, что меня не добудиться, смерил мне температуру, написал записку и, немного подремав в кресле, отправился в школу за полушубком.

Было около девяти часов; в коридорах тихо и пустынно, на полу конфетти, бумага, хвоя; интернатские ребята окончили завтракать в столовой, расположенной в крыле первого этажа; Вековой заглянул туда и столкнулся в дверях с воспитательницей Гуровой; она поздоровалась, поздравила с Новым годом. По ее любопытно-укоризненному взгляду можно было догадаться, что о вчерашнем казусе она достаточно наслышана.

Полушубок он отыскал на втором этаже в кабинете литературы. Кто-то демонстративно бросил его перед дверью на пол.

Сам не зная зачем, Вековой заглянул в учительскую – тот же послепраздничный хаос и беспорядок: столы сдвинуты в угол, нагромождение стульев, «конь» и «козел» из спортзала, и диво! – за своим столом восседала Савина.

Сидела так степенно и ровно, будто и не было никакого праздника, будто не она вчера самоотверженно боролась за безопасность и правду, будто вообще никуда не выходила и всю ночь бдела на своем благородном посту.

– Здравствуйте, – натолкнувшись на суровый и неподвижный взгляд завуча, пробормотал Вековой.

Валентина Марковна даже не кивнула. Весь ее облик красноречиво заявлял о презрительном нежелании «опускаться до подобных»… Вряд ли сегодня она смогла подыскать какое-либо суровое определение или едкое имя для…

– Что с Натальей Аркадьевной? Где она?

– Она там, где нужно! Вы еще набираетесь… об этом спрашивать! – не удержавшись, вспылила Валентина Марковна.

Вековой желал мира и понимания.

– Послушайте, Валентина Марковна, я пришел не ругаться и не оправдываться. Мне не в чем оправдываться. Я готов принести вам извинения за вчерашнее, я прошу у вас извинения…

– Вы поглядите! Наделали делов и хвост поджали? Вы, может быть, считаете все происшедшее в порядке вещей?! Это, молодой человек, наглость! Никакого извинения вы у меня не получите, подобных вам нужно держать в заведениях для маньяков с повышенной сексу…

– Я вижу, мне не о чем с вами говорить, и я удаляюсь, чтобы не искушать себя и не наделать еще их вами глупостей. До свидания.

Савина задохнулась негодованием, она и эти слова истолковала по-своему, она была потрясена, оскорблена – в течение всей жизни никто не смел ей в глаза бросить подобное!

В это утро ей нашлось над чем поразмыслить, в частности, она была искренне опечалена прозорливым открытием, ей стало ясно, как дважды два: моральный облик нынешней интеллигенции крайне не соответствует уровню научно-технического прогресса, а молодежь, при всех социальных достижениях народно-хозяйственных успехах, извращена влиянием прогнившего Запада…

Когда Сергей Юрьевич вышел из школы и глотнул морозного воздуха свободы и ясности, ему нестерпимо захотелось завыть, взвыть по-волчьи – загнанно и непримиримо. Всюду – вечность, миры и звёзды, ты – рожден космосом…

«Господи! Замкнутый круг. Понимал ее состояние как никто другой и всё равно довел до предела. Да, это болезнь. Уехать – подумают – бегство. Жаль бросать эти места, здесь я хорошо начал. Бросить то, где возвратился к себе, где избавился от кошмаров? И ехать некуда, где оно, мое место?»

Дома Векового встретила постоянная верная спутница холода – неуютность. Нужно было топить печь, но ноги, почувствовав конец хождениям, предательски заныли и не хотели двигаться, сказывалась бессонная ночь.

Вековой поспешно разулся, завалился на раскладушку, с головой укрылся двумя одеялами и полушубком. Темнота поглотила сознание, и микросмерть приготовилась снимать усталость, наполнять организм свежими силами для нового кусочка жизни.

Но уснуть не удалось.

В дверь решительно постучали, и пока Сергей Юрьевич ошалело выкарабкивался из-под одеял, в комнату без приглашения ввалился Степан Алексеевич Буряк.

– Хозяин! – сдернул он полушубок. – Вставай! С Новым годом тебя! С Новым счастьем, будь оно трижды неладно! Ну, ты, паря, дрыхнешь! Я всю ночь не спал и здоров, свеж, производителен, а ты-то вчера рановато лег, а? От конфуза и двенадцати, наверное, не дождался? Знаю, знаю, все знаю, голубчик! Жена и Савина – дуры они, брат, вечно не в свое дело лезут. Ну ничего, подъем! Хватит и нежиться! Ты, я смотрю, свой человек. Бери быка за рога, как говорится, а девку за то самое, ха-ха!..

Пока он болтал, Вековой поднялся и пошел на кухню растапливать печь. Буряк за ним.

– Давай, давай, затопи. Холодно у тебя! Я вот принес бутылочку, трахнем по стопке – вмиг проснешься, отогреешься. Ну что ты как неживой?! Вчерашнее вспомнил? Выбрось! Она на тебя зла не имеет. Ручаюсь. Сам утром на крыльцо проводил. Жена ей: его, мол, надо посадить, это варварство нельзя без наказания оставлять! Вот дура-то! Кто бы говорил о варварстве! А Наталья ей: «Он не виноват, он ничего не сделал». Представляешь? «Я одна во всем виновата». И в том же духе. Защищает! Видишь, как бабы-то!

– Наталья Аркадьевна у вас ночевала?

– А ты, что ли, не знал? Жена ее привела. Наталья пьяненькая и ноги заплетаются, здорово ты ее! Куда ей идти? А мы рядом живем. Ты с ней пил и удивляешься? Я им говорю, что бы это он ее спаивал? Как? Не захотела бы – не пила! Что она – девочка какая, верно?

Довольный, уверенный Буряк подсел к столу.

Он, как заметил Сергей Юрьевич, был явно навеселе и пришел, скорее всего, на разведку, по настоянию жены.

Вековой недолюбливал физика, который это прекрасно видел и в зависимости от ситуации иронически, снисходительно или насмешливо относился к «молодому да нелепому».

На педсовете, как я писал, Буряк похвалил Векового, но не потому, что был заинтересован его преподаванием (он давно и глубоко плевал на педагогические новшества), ему просто не терпелось поддеть, уколоть жену, которую он ненавидел открыто и безмерно.

Худощавый, с вечным чубом, зачесанным на правый бок, не лишенный, на мой взгляд, элегантности и привлекательности, физик – прямая противоположность жене – и в полноте, и в элегантности, и в привлекательности. Она, по выражению самого Буряка, «просто баба», но замечу от себя, что у нее, в отличие от мужниного, более логическое и изворотливое мышление, она представляет тот многочисленный человеческий тип, который в любом коллективе является эпицентром сплетен и инициатором тайных обсуждений всех и вся, в том числе и своих лучших приятельниц. Не знаю, как и почему женился на ней Буряк, но могу сказать наверняка: жену свою он опасался, хотя частенько ей изменял, что ни для кого не было тайной и служило неисчерпаемым поводом для долгих, скрашивающих малособытийную жизнь поселка разговоров.