Байки Семёныча. Вот тебе – два!
Да-а-а…
Но что там рейки и мерзлота, товарищи дорогие? Что там солдатики, лично мне совершенно незнакомые? Немного вперед забегая, скажу, что такой аккорд, как этому и положено, по истечении двух служебных лет нашему Петьке в том числе исполнить поручили.
«Иди, говорят, и делай. А то поедешь домой, славный кодировщик, не в октябре месяце, сразу после того, как уважаемый товарищ министр обороны тебе подобных демобилизовать прикажет, а под самый занавес декабря, когда уже первые нетрезвые граждане по улицам шляются и Новый год радостно встречают». Так себе перспективка, это всякому понятно. А они, которые про «иди и делай» уже высказались, будто этого мало, новые неприятности рассказывать продолжают: «И вот если не хочется тебе, Петька дорогой, по сугробам домой возвращаться, пару лишних месяцев в гостеприимных рядах ВС СССР переслужив, иди и сделай, предположим… Ну-у-у-у… Скажем… О! Пожарный щит с ящиком для песка и всем причитающимся пожарным инвентарем у самого входа в штаб вынь да положь! А как только вынешь да положишь все, только что тебе продиктованное, так сразу и домой дуй, товарищ дорогой. С чистой совестью и верой в светлое будущее». Это Петьке не иначе как сам начальник штаба приказать изволили.
За долгих полтора года совместной службы так и не смог Петька с начальником штаба общего языка найти, потому и придумывал тот для Петьки финальное служебное поручение в долгих и мучительных размышлениях. Ну прямо как царь-батюшка, который некогда на стрелецкую жену вожделеющий глаз положил и все никак не мог придумать, куда и за какой надобностью ее благоверного понадежнее в командировку заслать, чтобы самому, значится, в адюльтерные отношения со стрелецкой супругой впасть. Ну в итоге у обоих, и у царя, и у начальника штаба, вроде как получилось. Царствующая особа про «туда, не знаю куда» и про «то, не знаю что» под напором нахлынувших гормонов удумала, а начальник штаба, не сильно в географии преуспевавший, в фантазиях своих дальше пожарного щита не продвинулся.
Но и щит, если взять в расчет реалии, в которых Петька службу заканчивал, тоже задачей не архипростой выглядел. Дослуживал Петька в небольшом гарнизоне, который свое расположение в жарких прикаспийских степях раскинул, и чтобы там на каждом углу доски ненужные да багры с ведрами и топорами пожарными валялись, так нет, там такого точно не бывало. Не имелось в Петькином распоряжении бесхозных пиломатериалов и пожарных девайсов. А начальник штаба знай себе стоит и, ишь ты, морда золотопогонная, во все зубы улыбается. Улыбается и пальцем в ничем не занятый пятачок у штабного крыльца тычет: «Вот тут, мол, на этом самом месте, друг мой Пётр, ежели сильно пораньше домой попасть хочется, изволь к утру щит пожарный во всей его алой красе предъявить. И смотри ж мне, чтоб песочек в коробе обязательно чистенький и без окурков был! А иначе все! Иначе не приму такой бездарной работы и замусолю тебя, харю ленивую, в рядах ВС СССР до самой твоей пенсии, а то и до самой гробовой доски. На веки вечные то есть».
Высказался начальник штаба про щитовую задачу, на каблуках начищенных развернулся и в свой родной штаб торжественно ушел. И что вы себе думаете? Загрустил наш Петька и встречу с домашним очагом в туманное и неопределенное будущее переносить начал? Да ни в раз! Нормального солдата во все времена служба такой сообразительностью и умением круглое переносить, а квадратное перекатывать наделяла, что нерешаемая задача забесплатно кубометр досок посреди засушливой степи найти – это так, мелкое недоразумение. Задачка про «два плюс два». И не задачка вовсе, а так, разминочка смекалки и сообразительности. Справедливо это утверждение и в отношении Петьки нашего. Приказ начштаба внимательно выслушав, репку, за сто дней до приказа до зеркального блеска выбритую, почесал, два раза «м-да-а-а-а…» в задумчивости протянул и в конце концов, широко заулыбавшись, куда-то вглубь гарнизонных сооружений галопом умчался.
В конечном счете и трех дней не прошло, как порученное противопожарное сооружение стояло на отведенном ему начштабом месте. Наскоро сколоченный из планок овощных ящиков, коих на продовольственном складе было в избытке, и прапорщик, за тот склад отвечавший, только порадовался, когда Петька часть ненужной тары в неизвестном направлении уволок, блестел ярким кумачом свеженькой краски, добытой в гараже гарнизонного автохозяйства. Краской поделились такие же дембеля, на тот момент исполнявшие свои собственные трудовые повинности и оттого отнесшиеся к чаяниям Петьки с чувством и пониманием. Противопожарный инвентарь, умыкнутый Петькой в нужном количестве и ассортименте с других пожарных щитов, также свежеокрашенный в цвета Октябрьской революции, дополнял собой радостную картину полной готовности к пожарным неприятностям. Была, правда, у Петьки небольшая сложность с огнетушителем, но и его Петька добыл, выменяв на литр клея ПВА у двух братьев-дагестанцев, сосланных для бессменного дежурства на дальний посадочный привод по причине их суровых и неуживчивых характеров. И даже песок в ящике был кристально чист и стерилен, словно только что привезли его с белоснежного пляжа Анс-Лацио на Сейшелах. Ровно таким, как допрежь начальник штаба возжелал.
По-настоящему не повезло только со столбиками. По всем требованиям инженерной науки для того, чтоб тяжеленный щит мог на себе ведра, ломы и огнетушители надежно держать и при этом на пару метров над землей возвышаться, должны столбики, к которым такой щит прикручивается, из трубы стальной делаться и никак не меньше трех метров в длину быть. Так, чтобы, надежно в землю на метр углубясь, потом два метра, наружу торчащих, на протяжении долгих десятилетий всему миру демонстрировать. Петьке же столбиков длиннее, чем «два с хвостиком», добыть ну никак не удалось. «Хвостик» одной трубы составлял чуть больше сорока сантиметров, а у второй и вовсе до тридцати сантиметров недотягивал. Задачу по вкапыванию это, конечно, сильно облегчало, но надежности и устойчивости пожарному щиту не придавало вовсе. С таким неглубоким залеганием фундамента противопожарное сооружение не грохалось оземь лишь по причине безветренной погоды и еще потому, что Петька привязал его к тяжелому ящику с песком жесткой сталистой проволокой. Проволоку Петька также покрасил в красный цвет. Для порядка.
Удовлетворенный начальник штаба, похлопавший по огнетушителю ладошкой для проверки его подлинности и поковырявший ногтем овощные доски в тех же целях, подписал-таки Петькины бумаги на увольнение, и тот радостно убыл в родные пенаты. Ну а позже, когда начался сезон штормов на Каспийском море и мощные, напоенные соленой влагой ветра долетали до гарнизона, почти не утратив своей силы, Петькин пожарный щит все ж таки рухнул. И вот что самое интересное: рухнул он именно на начальника штаба, который в тот момент за ним от ветра прятался и табачные изделия курил, сбрасывая пепел и окурки в приснопамятный ящик с песком. Придавленный противопожарным сооружением и сильно ушибленный красным ведром в самоё причинное место, начальник штаба орал недуром и обещался Петьку найти и самолично расстрелять. Но все это уже было лишь пустыми словами и никчемными угрозами…
К чему я все это? А к тому, чтобы истинная причина, по которой уважаемый прапорщик Загоруйко вдруг Картофаном стал, всякому ясна и понятна стала.
Случилась эта нарекающая история не осенью, как это с заборным майором произошло, а как раз наоборот – в весенний призыв и, соответственно, весенний же дембель. Загоруйко, как я уже и говорил, к солдатикам относился с некоторой теплотой душевной и отеческой строгостью, но и он не избежал того, чтоб дважды в год от увольняющихся мальчишек исполнения трудовой повинности требовать. С волками же жить – по-волчьи, стало быть, выть. Ничего Загоруйко супротив всеармейского правила о прощальной работе поделать не мог. Ну, ведь не просто же так их, лбов здоровых, домой отпускать, в самом деле?! Обязательно чего-нибудь потребовать нужно! И отчего, скажите на милость, не потребовать, если уж так испокон веку заведено, а они, морды отъевшиеся, под ногами крутятся и сами на «дембельский аккорд» напрашиваются. Ну не совсем же он глупый, он же прапорщик. А прапорщики – это центр мыслительной изворотливости и хитрой сообразительности всех Вооруженных сил. Так что, не сильно радея за штабное имущество, как это Петькин начштаба делал, а больше к улучшению собственного хозяйства стремясь, решил Загоруйко весенние работы на своем приусадебном участке так провести, чтоб ни ему, ни жене его спины ломать и три ведра пота проливать не пришлось.
Ну и вот…
Собрал Загоруйко вокруг себя шестерых дембелей и говорит: «Ровно как огород вскопаете и картошки мне на нем по всей поверхности высадите, так в тот же миг и свободу гражданскую обретете. А дотоль, пока корнеплодов в землю не зароете, про дальнюю дорогу забудьте, потому как о мамкиных пирожках да разгульности гражданской вы аж до самого июля в родной казарме мечтать будете. Аж до самого до тридцатого июля, понимаешь!»
То есть, если вещи своими именами называть, потребовал Загоруйко от дембелей свой собственный огород в его частнособственнических интересах вскопать и картошку в персональных нуждах его семьи высадить.
Парни те славные, пока к ним Загоруйко со своей аграрной идеей не пристал, по гарнизону без дела слонялись и уже во всех красках себя не совсем трезвыми в поезде на пути к дому предвкушали. И тут на тебе: иди и сажай личную Загоруйкину картошку, а иначе домой никак не раньше, чем к новому урожаю яблок приедешь! Нет, они, конечно же, против прощального салюта в честь родной войсковой части совсем не возражали, если уж порядок такой. Они даже ремонт какой в казарме или штабе по-быстрому спроворить полностью готовы были. А то и нужник, если потребуется, на вертолетной площадке соорудить. Но так, чтобы их, заслуженных дембелей, парней гордых и уже практически вольных, взять да в собственных нуждах поиспользовать?! Как первогодок зеленых?! Это же уму непостижимо! Где же такое видано, товарищи дорогие, чтобы дембеля, соль земли солдатской, лопатами в плодородном слое ковырялись и, как духи бестелесные, офицерские корнеплоды для размножения в грунт зарывали?! Да никогда же такого не бывало! Это же позор и унижение, как ни крути. Стыд и позор!
Ну вот от этих стыда и позора и обозлились дембеля на Загоруйку.
Обозлились, но аграрный «аккорд» таки сделали! Вышли вшестером, лопатами заточенными и лицами одухотворенными вооруженные, в ладони поплевали погуще и ну давай землицу азербайджанскую рыть и пот с раскрасневшихся лиц смахивать. Рыли и сажали, сажали и рыли от самой утренней зорьки до полного захода солнца. И огород, говорят, образцово-показательный получился. Ни травинки тебе, ни соринки. Каждый комочек земли, что покрупнее грецкого ореха, в мелкую пыль вручную размололи. Всякую растительность, которой на огороде быть не полагается, не просто из земли вырвали, но еще и до самых кончиков корней докопались и в буквальном смысле слова искоренили. Всякий камешек, который почвой по своим физическим характеристикам не являлся, тщательно отобрали и с огорода вынесли, большую кучу гравия на огородной границе соорудив. А грядки, пользуясь длинным шнуром, из казармы принесенным, спланировали так ровно, что по ним, по грядкам этим, можно было бы колонны торжественного парада в честь Дня Победы или очередной годовщины Октябрьской революции выстраивать.
В общем, красота получилась несказанная, а не огород. Ну и картошку, конечно же, высадили. Все двадцать ведер семенного фонда, что Загоруйко им самолично привез, высадили и пустую тару прапорщику в целостности и сохранности возвернули. Посмотрел на все это растроганный Загоруйко, отческую слезу пустил и в умилении душевном, а также в радости телесной парней к дому с миром отпустил. «Езжайте, – говорит, – сынки, с Богом! А я уж, – говорит, – тут трудов ваших не подведу и по осени урожай „сам десять“ собрать обязуюсь». Парней три раза просить нужды не было, и, радостному прапорщику глубоко здоровья и семейного счастья пожелав, разъехались бывшие военнослужащие по родным домам уже на следующий день.
Ага. А Загоруйко наш, значит, в своем приусадебном вагончике сидит, в окошко за этой волшебной красотой наблюдает и прекрасных всходов свежей ботвы с нетерпением ждет. И не подвели они, всходы эти. В положенное время дружно на свет Божий свежей зеленью поперли. Но как-то не совсем привычно поперли. Не по всему огороду ровным зеленым ковриком, как это на пасторальных картинках рисуют, а почему-то только в середине огорода небольшим зеленым островком проклюнулись. Загоруйко поначалу подумал, что это некая особенность ирригации и специфика солнечного освещения его приусадебного хозяйства. Так, согласитесь, бывает. А может быть, оттого все это, что питательные вещества под землей не совсем равномерно распределены или, скажем, поля магнитные свою плодотворную роль играют, и потому именно в самом центре картофельная природа первой ожила. Ну так в том же ничего страшного! Нужно просто по краям огорода водичкой полить как следует и еще пару дней подождать.
Он так и сделал.
Сидит себе еще пару дней, чаек из блюдца вприкуску попивает и окраинных всходов в дополнение к срединным ожидает. Но нет, напрасны ожидания, не всходит картошка ни в каком другом месте, окромя как в самом географическом центре загоруйковского огорода. Но зато как всходит! Одним большим деревом картофельная ботва ровно посредине огорода из земли прет и к небу аж с треском стремится! Прямо на глазах дециметр за дециметром прирастает и в считаные дни аж по самый Загоруйкин пояс вымахала. А остальной огород между тем девственно чистым остается. Даже сорняк какой-нибудь незначительный не проклевывается, потому как неделями ранее извели его, сорняк этот, добросовестные дембеля. Вот ведь пассаж какой!
И что тут с природой произошло, а также по какой причине этакое неровное распределение зеленых насаждений случилось, объяснить не было никакой возможности. Загадка и тайна, понимаешь. У Загоруйки даже мыслишка проскочила, что он, заслуженный прапорщик, по велению Судьбы владельцем уникальной природной аномалии стал и потому нужно срочно ученых звать. Не ниже, чем из Академии наук! Капицу с Ландау. Никак не меньше! Вот пусть приедут ученые мужи, приборов специальных и ассистентов в виде докторов наук с собой привезут и досконально редкостное явление изучат. Изучат, в научных трактатах тончайшие детали разобъяснят и его, Загоруйку, как владельца уникальной природной деформации, на весь мир прославлять и восхвалять станут.
«А что, может быть, даже и Нобелевскую премию дадут», – подумал Загоруйко и постарался вспомнить, сколько та премия в швейцарских деньгах составляет и каков нынче курс обмена швейцарского франка к советскому рублю. Получалось очень много денег. На ГАЗ-24 точно хватит и даже еще на кооперативную квартиру останется. Но потом Загоруйко вспомнил, что расположение авиагородка, который непосредственно к аэродрому примыкает, служебной информацией является, и потому о нем, городке, первому встречному, будь он даже заслуженным академиком, раскрывать не следует, по недополученным франкам взгрустнул и о причинах растительной аномалии сам догадаться попробовал.
А ларчик-то просто открывался!
Как немного позже выяснилось, дембеля, будучи унизительным характером «дембельского аккорда» малость оскорбленными, Загоруйке за свою поруганную честь отомстить решили. Проявив лучшие качества графа Монте-Кристо, изобретательные дембеля, совершая отвлекающий маневр в виде ударного труда по созданию идеального огорода, ровно посредине того огорода одну здоровенную яму вырыли и туда всю семенную картошку высыпали. Говорят, еще и удобрили как следует. Тем удобрили, чем вчера в солдатской столовой ужинали – хорошо сбалансированным рационом военнослужащего Вооруженных сил. Все шестеро удобряли. Оттого-то все двести килограмм картофельных семян, будучи как следует питательной средой снабженными, по зову природы и весеннего тепла в установленные сроки к жизни пробужденные, ровно из той ямы и поперли.
В общем, так стараниями мстительных дембелей получилось, что взамен ожидаемой лепоты прет у Загоруйки на огороде картофельный баобаб. Шикарное картофельное дерево прет и, как в одной чудесной сказке про волшебные бобы повествуется, в самом скором времени до небесного замка с великаном внутри дорасти обещает. Загоруйко плодов такой оригинальной посадки и встречи с рослым жителем заоблачного домовладения дожидаться не стал, решил это чудо-растение искоренить от греха подальше. Взял топор и, с полчаса попотев, мощный картофельный ствол срубил-таки.
Но соседи-офицеры всех воинских званий, которые эту картофельную драму от самого начала и до момента лесоповала со своих собственных участков наблюдали, над Загоруйкой еще года полтора смеялись и на этой самой почве ему корнеплодное прозвище присвоили. Так что с тех пор никто Загоруйку, кроме как Картофаном, и не называл. Ну и я тоже никак по-другому не стану.
Глава 5
М-да… Ну да ладно, я к нашему герою вернусь и по сути продолжу.
Попал, значит, наш Петька по командной иерархии в непосредственное подчинение к Картофану и до самого окончания своей славной службы Родине с ним, как с родным отцом, бок о бок жить и служить должен был. Ну а по части службы непосредственно, как я же уже и говорил, так Петьке повезло, будто он не только с серебряной ложкой во рту и в рубашке до самых пят родился, но еще и корону императорскую при рождении на своей головенке имел. Пристроиться кодировщиком, да еще в таком славном заведении, как ставка войск, это вам не фунт изюму! Это все одно, что на улице забесплатный лотерейный билет найти, а потом по нему ВАЗ-2106 цвета сафари выиграть. А «жигуль» выиграв, чтоб комплект счастливой удачи совсем уж полным стал, еще и домик в окрестностях Большой Ялты по наследству от ранее неизвестной бабушки получить.
Так практически никогда не бывает. Ну разве что один раз в миллион лет. А вот Петьке сфартило и повезло-таки несказанно. Призвали и после шестимесячного обучения в специальной учебной части именно в этой рай земной и именно на эту должность служить определили. Служи себе, друг-солдатик, секретным кодировщиком, в дела которого практически никто носа сунуть права не имеет, ходи без всякого строя по тенистым аллеям паркообразной ставки и теплому климату приморского города круглый год радуйся. В общем, замечательно комфортные условия для службы Судьба ему преподнесла. И будь он малость поумнее или хотя бы немного постарше, распорядился бы этим замечательно и с приятной истомой оставшиеся полтора года «службу тащил» бы. Но нет, ни старше Петька, ни опытнее, ни даже мало-мальски умнее в свои полные восемнадцать лет пока еще не был, и потому неприятность с ним все ж таки произошла. По чистой глупости произошла.
И вот как оно все случилось…
Отправил как-то Картофан Петьку, как непосредственный начальник на это все права имеющий, на ответственное задание: ночью у большого генерала в кабинете военный порядок и гражданский лоск навести. По-простому, тщательно убраться то есть. А чтобы всю глубину и трагедию предстоящей работы понять, вы, товарищи дорогие, должны знать, что у большого генерала и кабинет большим быть обязан. Ну как большим… Огромным! Он же генерал, он же не управдом какой-нибудь. Ему же, генералу, по громкости звания и высоте ранга помещение для службы абсолютно сообразное этому самому званию полагается. Ну не могут генералы себе позволять в клетушках «три на три» ютиться и в таких сжатых и убогих условиях великую военную стратегию обороноспособности страны вершить. Не помещается оборонная парадигма в маленьких помещеньицах! Никак не помещается.
Вот и у этого, к которому Петьку, как горничную, прибираться отправили, кабинет был совершенно не маленьким. Многие жители страны по тем временам в квартирах поменьше и поскромнее жили, чем тот кабинет генеральский. Раза в три поменьше и поскромнее. Его, кабинет этот, если как следует присмотреться, и кабинетом-то назвать было бы затруднительно. Слово «кабинет» – это так, общепринятое определение помещения, из четырех стен, одного потолка и, как правило, из одного пола состоящего. На самом же деле там, где Петьке чистоту и порядок наводить предстояло, кабинетное помещение не в единственном числе присутствовало. Там на самом деле комнат во множестве было.
Помимо самого кабинета, где Петькин генерал за дубовым столом неимоверных размеров заседал и чрезвычайной военной важности дела вершил, была тут и приемная, деревянными панелями в человеческий рост обитая, со столом важного ординарца-секретаря и множеством кресел для бедолаг, на прием по приказу генеральскому прибывших и в томительном ожидании изнывающих. И отдельная гардеробная комната присутствовала, где генерал свои парадные мундиры, белоснежные сорочки да цивильные костюмы на случай гражданских променадов в чистоте и порядке хранил. И спаленка укромная была, дорогим по тем временам кондиционером снабженная и двуспальную кровать уставшему генералу предлагающая. А еще и отдельная комната неофициальных встреч и заседаний, где за уютным столом, на мягких стульях сидючи, можно было генералу в кругу друзей звездно-лампасных какой-нибудь государственный праздник встретить. Ну или просто посиделку задушевную в богатом застолье провести.
В этой задушевной комнате как раз ни одного окошка не было и стены ни с чем, кроме как с помещениями проверенными, не граничили. Так что тут можно было, в честь наступившего торжества как следует алкоголем нагрузившись, развязанных языков и последствий от вольнодумия и крамолы, вслух произнесенных, не опасаться. Ну разве только если кто из «посидельцев» потом по каким-то своим соображениям на всех остальных не решит «рапортичку» кому надо и куда надо настрочить. Но это такое, это дело частное… Вот эта самая комната приятельских компаний Петькину планиду в тот раз и подпортила. По его же собственной глупости подпортила.
Удивительной уютности была та комната, друзья мои! Небольшая, но при этом чудесно благоустроенная. Весь пол, умелыми мастерами из штучных дубовых паркетин выложенный, покрывал мягкий ковер с удивительно красивым орнаментом. Что ты! Не ковер, а произведение искусства! И не так чтобы Петька раньше ковров никогда не видел, нет, видел, конечно же. И во множестве видел. У них самих, то есть в квартире Петькиной, ковров аж два было. Красный и зеленый. Синтетическими нитями не самого лучшего качества по жесткой джутовой основе тех ковров был выткан совершенно идентичный узор. Вот только на один побольше красной синтетики пустили, а на второй – побольше зеленой. Такие коврики тогда во множестве семей были, потому как особого разнообразия ни промышленность ковроткаческая, ни кошельки рядовых сограждан себе позволить не могли.
И еще деталька: коврики эти, две трети цветовой гаммы светофора в себе содержащие, как правило, не на полу лежали, как это приличным коврам положено, а на стенах яркими пятнами располагались. Ну, потому как ковер – это дефицитная ценность и яркое выражение благосостояния семьи, а кто же в здравом уме и трезвой памяти семейные реликвии по полу разбрасывать станет? Никто! Совершенно никто. Вот и висели на стенах, как правило, над диванами в больших комнатах, гордо именуемых «зал», эти узорчатые коврики «два на три», радуя глаз и годами аккумулируя в себе пыль. А этот, генеральский, тем Петьку в самую глубь мозга поразил, что, во-первых, был он соткан из удивительно мягкой шерсти и длина ворса у этой шерсти была даже немного больше, чем волосы на Петькиной голове, во-вторых, цвет ковра был удивительно мягко-бежевым и красноты какой-нибудь или, положим, зелени в его замысловатых орнаментах не просматривалось вовсе. Ну и в-третьих, ой, мамочки мои, вы только подумайте, что за ересь и преступление, он не на стене висел, а прямо по полу, под самыми ногами свое узорчатое сокровище раскинул.
Ну и мебель. Мебель в том тайном кабинетике вся, что ни на есть, дорогой и очень удобной была. Мягкой кожей цвета любимого Петькой сливочного пломбира обитой. У Петьки дома диван был, на котором он всю свою детско-юношескую жизнь провел. Хороший такой, зеленый. Качественной рогожей обитый и крепкими нитками не совсем ровными строчками прошитый. Петька на этом диване с малолетства по ночам спал, а днем, развалившись уютно, в черно-белом телевизоре замечательные мультфильмы рассматривал. И мал тот диван Петьке начал становиться только тогда, кода он в девятом классе своего собственного отца размерами роста обогнал. Ну так вот, даже кресло в той генеральской комнате, у полированного журнального столика стоящее, было и больше, и удобнее Петькиного дивана. А столы со шкафами и полками всяческими? Это решительно чудо какое-то! Петька по малости лет и узости кругозора тогда еще не знал, что бывает мебель ручной работы, и потому, когда эту, генеральскую, воочию улицезрел, подумал, что делали ее на какой-то волшебной фабрике и не иначе как аж в самой Москве. Да что там в Москве. Наверняка в самом Ленинграде делали!
