Байки Семёныча. Вот тебе – два!
Боевые товарищи, которые до этого обеими руками крестились и на партийных билетах клялись, что они прапора, случись чего из неприятного, обязательно на лету поймают и нежно, ни в одном месте не ушибив, на землю-матушку поставят, клятвы своей не сдержали. Просто немного в стороны расступились, чтоб их самих пикирующей канистрой не пришибло, и с интересом на происходящее смотреть стали. Ну а того, что следом за канистрой и прапорщик прилетит, никто же и предположить не мог, а потому напрягаться и ловить все, чему с неба свалиться заблагорассудится, им, понятное дело, никакого резону не было. Оттого и не поймали.
Прапорщик, все еще находящийся в сознании, завершив схождение и окончательно сроднившись с жесткими реалиями земной поверхности, обозвал своих сослуживцев множеством обидных слов и жалостливо попросил доставить его в медсанчасть для выяснения полученного ущерба. Жалостливо, но настойчиво попросил. Офицеры же, затаив ненадолго обиду за ругательные слова на прапора, но опасаясь, что полученные повреждения все-таки имеются, потащили последнего в сторону дежурного УАЗика, волоча несчастного военного за руки и за ноги.
В автомобиле уже начавший пьянеть прапор продолжил громко материться на клятвопреступников, часто поминая мужчин нетрадиционной сексуальной ориентации, присовокупляя к лексическому определению таких мужчин название самца домашней птицы. Три сопровождающих офицера и водитель, в корне не согласные с тем, что они петухи, в виде весомого контраргумента решили ушибленного, но непокоренного прапора дальше не везти и выгрузить в том месте, где именно теперь проезжали. А проезжали они как раз мимо казармы, где в тот момент на крылечке, пользуясь вольницей ночных полетов, мирно покуривала половина рядового состава, на их удачу к тем самым полетам не привлеченная. Благодушествовали, одним словом, солдатики.
Процесс выгрузки окончательно захмелевшего прапора только прибавил к их расслабленному мировосприятию дополнительных красок и эстетического удовольствия. Ну согласитесь, это ли не занимательное зрелище: три раскрасневшихся от натуги и оскорблений офицера выволакивают за ноги уже почти ушедшего в пьяную нирвану прапора и кучкой изношенной ветоши с размаху сбрасывают на приказарменное крыльцо. Если кто видел черно-белую хронику парада победы 1945 года, когда наши деды, дай им Бог здоровья и светлая память тем, кто уже ушел, с гордостью победителей над фашизмом бросали к стенам Кремля десятки знамен и флагов уничтоженной фашисткой орды, тот вполне может себе представить, как потомки тех самых победителей метнули опьяневшего Нюха к ногам покуривавших солдат и сержантов. Нюх же, пролетев в пространстве энное количество метров второй раз за сегодня, опять же повторно рухнул всем телом на жесткую поверхность. Будучи «в уматину» пьяным, а потому, в строгом соответствии с непреложной истиной «пьяного Бог бережет», он не повредил совершенно ничего и, кажется, даже не заметил того, что кафель крыльца жесток и неприветлив. Свалившись на этот самый кафель кучей бесформенного тряпья, Нюх, уже окончательно убывая из сознания, громко икал и пускал противные пузыри одновременно и ртом, и обеими ноздрями. Некоторые неразборчивые звуки из него еще вырывались, но связать их в единую конструкцию, несущую смысловую нагрузку, возможным уже не представлялось. Кончилось все тем, что дежурный офицер, ответственный и строгий майор, вызвал патруль из комендантской роты и приказал отправить «дурака» на гауптвахту, предварительно завезя «лишенца» в медсанчасть, дабы убедиться в том, что на «губу» везут все еще живого арестанта.
Ну а уже потом, через неделю, когда Нюх пришел в себя и его со всего размаху воспитывали комэск с замполитом, он слабо отбивался и уверял отцов-командиров в том, что он даже одного глоточка из той злополучной канистры не отпил, потому как он, прапорщик, уважаемый отец семейства, а не пьянь и позорная, и подзаборная единовременно. В свое оправдание прапор рассказывал абсолютно правдивую историю о том, что под командирский гнев и дисциплинарное взыскание подвели его погодные условия и высокое качество производных советской спиртовой промышленности. Оказывается, причиной того, что прапор пал так низко, были нестерпимая жара, нещадно палившая в ту ночь всю округу, и удивительно прекрасный и чистейший спирт, который из-за своих выдающихся качеств при нагреве немедленно испарился и начал витать в воздухе. Сошлись, так сказать, два жутких стечения обстоятельств, подкосивших несчастного, но очень благонадежного и совершено правдивого прапорщика.
В изложении Нюха случилось следующее: канистра, не вынеся жары окружающего пространства, в считаные секунды нагрелась до температуры кипения спирта, а тот, сидючи в канистре еще во вполне себе жидкой фракции, неожиданно вскипел и выплеснул в него, в прапора, тугую и насыщенную струю спиртового пара. Прямо в лицо с носом, понимаешь! При таком раскладе ему, прапорщику, не осталось абсолютно никакого иного выбора, кроме как эту самую струю полными легкими понюхать. Он уверял, что в полной мере осознавал возможные последствия таких полувоздушных ванн и даже, будучи ответственным офицером и порядочным человеком, опасался своего опьянения при непосредственном исполнении служебных обязанностей. Опасался и всеми силами, как это и полагается настоящему мужчине и прапорщику, старался этих последствий избежать. Но не дышать всю оставшуюся жизнь он себе позволить никак не мог, потому как это привело бы к его незапланированной кончине, а оставлять сиротами комэска, замполита и жену с детьми он в этот раз не решился. Не решился и одновременно с глубоким вдохом был вынужден понюхать плотную струю спиртовых испарений. Ну а дальше организм честного человека, не привычный к крепкому алкоголю, потому как не пьет прапор «вот те крест!», немедленно окосел и сдался на милость пагубному опьянению.
То есть выходило так, что ничего предосудительного он, прапор, не делал, а всего лишь нюхал. И то не по собственной воле нюхал, а лишь в силу сложившихся обстоятельств. Командир с замполитом, переглянувшись, полностью согласились с ранее присвоенными «дураком» и «лишенцем», грустно покачали головами и, разрешив наконец-то проваливать, окрестили несчастного прапора Нюх-Нюхом. С этого самого момента уже больше никто не звал его ни по имени, ни по отчеству. Исключительно Нюх-Нюх. Ну а потом, немного позже, когда благодаря не менее яркой, но совершенно иной истории в эскадрилье завелся лейтенант с прозвищем Наф-Наф, Нюх-Нюха, дабы не смешивать в единую семью поросят двух совершенно разных людей, в поименовании немного сократили и стали называть просто Нюхом.
Ну так вот, это к чему я вам все так подробно рассказал? А к тому, чтоб вы сами убедились в том, что прозвища на Руси абы кому и абы так не выдают. Повод нужен. Обязательно серьезный повод требуется. Ну а уж если такой повод случился и прозвище все ж таки присвоили, то деваться от него будет уже некуда. Так и будешь дальше жить, медленно, но уверенно имя, родителями даденное, напрочь забывая. Нюх же, даже когда из эскадрильи в ставку войск для службы со всем своим семейством переведен был, помимо кучи детей, тещи и удостоверения личности приволок с собой как самый ценный багаж и свое прежнее «погоняло». Как уж оно вслед за ним без всякой записи в личном деле на новое место пробралось, мне не известно, но только и на новом месте никто его, кроме как Нюхом, не называл никогда.
Глава 4
Итак… Покончив с предварительным многословием, поясняющим, откуда пошли прозвища, вернемся все ж таки к нашему Богдану Мироновичу и к тому, как его славное имя в пасленовое наименование превратилось. И для того чтобы абсолютно понятно стало, отчего уважаемый человек картофельное имя получил и как это с вольнораспущенными дембелями связано, прежде всего нужно пояснить тем, которые пол имеют женский, а также тем, которым не повезло в армии послужить, кто такой «дембель» и что такое «дембельский аккорд».
Первый – это счастливый солдатик, уже оттоптавший просторы родной воинской части энное количество лет, но теперь по милости товарища министра обороны, а также волею его приказа об очередной мобилизации, где в самом укромном уголке прописано, что теперь и демобилизация возможна, форму с погонами все еще носит и по родному гарнизону вышагивает, но де-юре уже человеком гражданским считается. Счастью такого солдатика нет никакого предела и единицы измерения, потому как ждут его вскорости дальняя дорога к родному порогу, возможность ходить туда, куда ноги несут, и при этом совершенно без строя, а также возможность просыпаться по утрам самостоятельно, а не под радостные вопли дневального: «Рота, подъем!!!» Дневальные так радостно вопят, друзья мои, оттого что в соответствии с Уставом они, еще с вечера на боевой пост большой ответственности заступившие, всю ночь не спали и хрупкий сон своих товарищей старательно берегли. А теперь-то, в час, поименованный уставом «Подъем», имеют полное право этих, которые храпели тут всю ночь, понимаешь, разбудить, чтоб им жизнь сказкой не казалась.
Ну да ладно, я про дембелей…
Эти почти уже совсем невоенные люди своей будущей судьбе, конечно же, сильно радуются и прелести гражданской жизни изо всех сил уже вожделеют, но маленькая загвоздочка тут, как назло, все ж таки присутствует. Они, товарищи демобилизованные, радостей этих полным ртом только тогда зачерпнуть смогут, когда их непосредственные командиры своему собственному начальству доложат, что вот, дескать, теперь-то рядовому Иванову, а то и сержанту Гаврилову вновь призванная замена с гражданки прибыла и их, Иванова с Гавриловым, теперь к мамке на пирожки вполне отпустить можно. Ну а до того момента – ни-ни! Сиди себе, дорогой товарищ, приказом министра в гражданские люди назначенный, в родной казарме и хочешь не хочешь, а по старой армейской традиции жить продолжай. Ну, то есть служи себе дальше, сынок.
Вот тут-то как раз на свет Божий второе обстоятельство и выползает. «Дембельский аккорд» во всей красоте своей и беспринципности. Тут ведь как получается? Тут ведь так получается, что, полноценной замены с воли ожидая, можно в родной Советской армии еще месяца три переслужить, почти до следующего министерского приказа в казарме просиживая. Вот тогда – да, тогда отпустят и больше в армейской неволе держать не станут. Даже еще, может быть, и пенделя отеческого на КПП для ускорения выдадут. Лети, сокол ты наш ясный, в распрекрасную гражданскую жизнь и ни в чем там себе не отказывай! Но это же три, целых ТРИ месяца, в которые вместо карамелек замечательных, коими гражданская жизнь полна и насыщена, по-прежнему ноги в портянки кутать нужно и на завтрак строем ходить требуется, разудалые песни хором распевая. Это кто же такое выдержать сможет?! Да почти что и никто. Но спасение все ж таки присутствовало. Обязательно присутствовало! Во спасение и для значительного приближения горестного дня расставания с армией можно было со своим непосредственным командиром по душам потолковать и выяснить, что же такого, весьма важного и чрезвычайно ценного собственными руками сделать нужно, за что и армия облагодетельствованная, и непосредственный начальник, таким добрым поступком обрадованные, этого славного уже не солдатика больше удерживать не станут и волю ему таки выдадут. Вот такой вот поступок, как правило ручками на свет производимый, как раз и называется «дембельским аккордом».
Ну и вот…
Было так, значится, в стародавние времена, но не известно мне, как с этим теперь в современной армии, где все на откуп коммерческим фирмам отдано, дела обстоят. Теперь-то коммерсанты изворотливые, к армейским бюджетам присовокупиться желающие, за денежки армейские любую хозяйственную прихоть сотворят. Хоть тебе новых казарм понастроят, хоть банно-прачечных заведений и свинарников намастырят, а хоть и ракету стратегическую глазом не моргнув спроворят. Прямо вместе с тем, что в той ракете на месте прибытия взорваться должно, и спроворят. Во времена же Петькиной службы, да и пораньше малость, щедрой радости такой коммерциализации не было, и потому сообразительные командиры понимали, что в своем неуемном желании встретиться с отчим домом любой солдатик не просто горы, на пути возникшие, свернет, он их, эти горы, в порошок мелкий разотрет и по ветру, если сильно мешать станут, непременно развеет. Так ему, сердешному, домой хочется!
Так что отцы-командиры, у которых по хозяйственной или еще по какой другой части оставались вопросы незакрытые, эту энергию молодецкую в собственных интересах использовали. Не всегда с большим успехом, конечно же, потому как солдат, два года отслуживший, такой богатой смекалки и изворотливой хитрости ума набирался, что каша из топора для него – это так, плюнуть и растереть. Самая мелкая задачка на сообразительность. Так что любому солдатику, к дембелю изготовившемуся, смекалки и изворотливости благоприобретенных хватало с хорошим запасом на то, чтобы порученный аккорд исполнить с наименьшими затратами сил и в самые короткие сроки с большим успехом.
Поручи, допустим, в свое время Фердинанд де Лессепс нашим дембелям Суэцкий канал в виде аккорда прокопать, так они бы ни в коем случае одиннадцать лет в грязи ковыряться не стали, нет. Да и экскаваторов со взрывчаткой им почти не потребовалось бы. Три лопаты, шесть часов, и плывите себе, дорогие танкеры наливные и контейнеровозы пузатые, из Красного в Средиземное. Однако же по той причине, что нашими отцами-командирами при поручении прощальной работы материальные средства и производственная база, как правило, практически не выделялись, продукт, полученный в результате дембельского радения, не всегда оправдывал возлагаемые на него надежды и ожидания. Нет, ну в названии и внешнем виде почти всегда оправдывал, а вот в функциональной пригодности и последующем долголетии – практически никогда.
Тут едва ли не всегда и почти без всякого исключения с результатом этих прощальных работ история случалась ровно такая же, как со всем известной обезьяньей лапкой, самые заветные желания исполнявшей. Загадаешь себе у этой сушеной конечности «мильон денег», замок на Ривьере и жизнь бесконечную, загнет та пятерня свои скрюченные пальцы, и на тебе все как по писаному: живешь себе вечной жизнью в прекрасном замке и непомерному богатству радуешься. И все бы ничего, но только сильно та лапка от нашей Емелиной щуки, которая, почитай, за простой шанс сковороды избежать желания практически безвозмездно и без всяких дополнительных условий исполняла. Лапка та, от обезьяны неведомой породы полученная, как только до пяти своими пальцами сосчитает, так тут же расплату за предоставленные услуги со счастливого долгожителя взыскивать начинает. И расплата многократно больше, чем какое-то недоразумение в виде вечной жизни и квадратных метров, построенных в Средние века и потому существующих без парового отопления и центральной канализации.
Впрочем, если кому эта история с обезьяной и ее сублимированной ручонкой в деталях интересна, пусть сам одноименный рассказ, славным Уильямом Джейкобсом написанный, перечитает и в правдивости мною сказанного убедится. Я же сейчас не про приматов и иных, по деревьям ловко лазающих, я сейчас про то, что дембельские аккорды, исполненные вчерашними мальчишками, два года в армейском заточении пробывшими и домой не просто всей душой, но и каждой клеточкой своего тела стремящимися, результат приносили ровно такой, как та самая лапа от обезьяны: вроде все прилично и ровно так, как договаривались, но потом приходит расплата. Обязательно приходит. Так что бойтесь, отцы-командиры, лихих дембелей, свои аккорды приносящих!
В иллюстрацию этого утверждения вспоминается мне случай один.
Такой случай вспоминается, когда молодую энергию почти отслуживших «бойцов» и их же неуемное желание поскорее домой сбежать, войсковое командование в собственных интересах корыстно поиспользовало, а потом некоторое время в растерянности затылок расчесывало. Дело это в осенне-зимнюю призывную кампанию состоялось, когда по осени одних мальчишек в армию забирали, а других, которые уже два года честно отслужили, по домам распускали. Произошло это событие в Сибири, в окрестностях населенного пункта, расположенного много севернее зоны благоприятного земледелия. В дополнение к мирным жителям стоял там испокон века воинский гарнизон и, я на это искренне надеюсь, еще многие века там простоит, покой и благоденствие страны обороняя.
Ну так вот, командир одной из рот этого гарнизона, в звании майора пребывающий и при этом сильным частнособственническим инстинктом наделенный, воспользовался необъятными просторами родины в этой части глобуса и на окраине гарнизона себе огородик разбил. Небольшой такой огородик, складненький. Всего-то пару гектаров государевой землицы под собственные нужды и занял. Если честно, в тех краях даже с десяток гектаров в своих интересах умыкнуть – это все одно, как если в подмосковном Дмитрове под собственными окнами полтора квадратных метра муниципальной землицы под клумбу занять. Никто не заметит и возражать не станет. Для чего ротному такой огород в зоне рискованного земледелия потребовался, совершенно не понятно. По тем климатическим условиям, где этот чудесный край расположился, не только помидоры с патиссонами, но и картошку со свеклой сажать вполне себе рискованно. Это не просто зона рискованного земледелия, нет, это зона почти что полного отсутствия земледелия. А он – два гектара! Ну да ладно, не суть… Была такая возможность, вот и присовокупил бравый военный к своей неучтенной собственности дополнительный кусочек земли, на котором две деревни при желании разместить можно было бы. Присовокупил и в каждое короткое лето туда всей семьей на трудовую повинность согбенного дачника выезжал, в том неимоверное удовольствие получая.
Но со временем начал задумываться майор о том, что земельная собственность, не обнесенная надежным забором, теряет всякий флер и красоту, а также рискует оказаться в руках еще какого-нибудь землепашца в погонах, решившего, что раз забора нет, значит ничье. А раз ничье, то брать не просто «можно», а даже «нужно». Заселилось это крамольное опасение в майорской голове и не давало ему спокойно кушать в обед и спать по ночам. Мучило и терзало яркими картинами о том, что вот прямо сейчас ползет по его землице какой-нибудь капитан Захарьев и, радостно улыбаясь, его родимые сотки в свою капитанскую собственность захватывает. И вздрагивал майор, просыпаясь посреди ночи, а потом, придя утром на службу, с подозрением и даже некоторой ненавистью косился на Захарьева, спинным мозгом чувствуя, что замышляет капитан. Совершенно точно – замышляет!
В конце же концов, устав от болезненных терзаний в ожидании горькой утраты, майор решил закрыть вопрос раз и навсегда. Забор он решил поставить. Ну не вкруг всего участка, конечно же, а хотя бы там, где Захарьев и иже с ним частенько по кустам шастают и чего-то там выискивают. В общем, в тех местах, где живой люд частенько прохаживается. На надежное каменное сооружение майорского денежного довольствия, конечно же, не хватало, а ждать, когда, до генерала дослужившись, деньжат побольше получать можно будет, у него времени не было. Потому, потратив почти месячный доход семьи, накупил майор березового пиломатериала, из которого, собственно, возводить забор и запланировал. Штакетины и рейки блестели свежими спилами и пахли непередаваемым ароматом еще совсем недавно живого дерева. Свалив пять кубометров березовых палок на ближнем к дороге краю своего необъятного участка, майор осознал, что с задачей ограждения родимой пашни он в одиночестве будет справляться ровно до пенсии. Это было очень долго, и ему не понравилось. Нужно было срочно что-то придумывать.
И в этот момент очень удобно приспело время очередного дембеля. Приспело оно как раз к моменту горестных раздумий майора о том, как же долго он будет эти палки в землю втыкать и друг к другу приколачивать в надежде крепкое заборное сооружение получить. И тут, ну это же просто праздник какой-то, очень удачно вышло так, что целых двадцать пять здоровенных лбов, два года на армейских харчах себе морды отъедавших, теперь в его подчинении дослуживают и в нетерпении копытцами землю роют, домой аж бегом бежать готовые. Только отпусти! «А что? И отпущу. Отпущу как миленький», – подумал майор и радостно потер руки. «Только пусть для порядку, чтоб дембельский аккорд как положено исполнить, забор огородный построят и мне потом его во всей красе предъявят», – еще раз подумал майор и пошел отбирать заборных строителей.
Заработать скорый отъезд в сторону отеческого дома ударным строительством забора набралось с десяток пламенно желающих. Набралось и на место возведения заградительного сооружения строем выдвинулось. Но вот что важно сказать, друзья мои, места те в начале ноября по своим климатическим прелестям совсем не курорты Краснодарского края в середине августа, а промерзшая березовая рейка – это вам не липовая планка, в которой дырку пальцем проковырять можно. Береза, если вдруг кто не знал, дерево не самое мягкое. Я даже больше скажу, древесина ее, березы этой, как раз одной из самых твердых в науке считается. Она, береза эта, по твердости своей не сильно дубу мореному уступает, и почему майор именно березы на забор закупил, а не елки какой-нибудь, еще одна загадка, на которую у меня ответа не имеется. В любом случае березу майор купил, и из нее, родимой, огородно-дачный забор дембелям возводить предстояло. Без выбора и вариантов.
Однако рейки березовые, на десятиградусном морозе с пару недель пролежав, к своей обычной плотности и прочности еще и гранитную крепость замерзшей в них влаги прибавили. И теперь, ударь кто-нибудь по ним молотком, звенели они, совсем как кусок стального рельса. Такими забронзовевшими рейками легко можно было в рыцарском турнире биться или мамонта по голове до смерти с одного удара зашибить. Сталь и чугун, а не березовые палки! Понятно, что по этой причине вбить в такую штакетину гвоздь или шуруп какой-нибудь закрутить можно было, только если в ней предварительно победитовым сверлом отверстие насквозь просверлить. А по-другому никак. По-другому гвозди гнулись, звенели и отлетали в сторону, а дрели и шурупов у бойцов попросту не было. В такой патовой ситуации задача виделась неразрешимой, и любой другой человек, суровых будней срочной службы не прошедший, на то, чтобы духом пасть и мыслями прокиснуть, все права имел бы. Ну как, посудите сами, промерзшие рейки одну к другой приколачивать, если в них гвоздь ни под каким видом забиваться не желает? Но на то солдат и есть солдат, чтоб трудности всякие успешно преодолевать и решение тем задачкам находить, с которыми в гражданской жизни еще не всякий даже встретиться сможет.
Вспомнив о мокром языке, который к железной дверной ручке в мгновение ока прилипает лучше, чем клеем «Момент» приклеенный, решили бойцы огородного фронта поставить живительную влагу на службу человечеству. Ну то есть конкретно себе и майору-землеосвоителю. Сгоняли быстренько в солдатскую столовую за огромным алюминиевым чайником, из которого во время приема пищи два десятка солдатиков чаю напиваться умудрялись, пустили несколько штакетин на жаркий костерок и, наполнив чайник снегом, через некоторое время получили прекрасную альтернативу гвоздям и шурупам.
Ну а далее все пошло как по писаному.
Выливаем, значится, немного горячей водицы на места будущего соприкосновения штакетины с горизонтальной рейкой, молниеносно прижимаем ту штакетину к рейке и ждем пару-тройку минут, произнося про себя известное всему миру заклинание: «Сим-салабим, абра-кадабра!» Мороз-воевода горячую воду быстренько переводит в ипостась твердого агрегатного состояния, крепкого, как сталь, и «Вуаля!»: штакетина намертво примерзает к предназначенному ей заборостроителем месту. Ближе к вечеру и по истечении одиннадцати чайников алкаемое майором фортификационное сооружение, а по-простому – забор, гордо возвышалось над горизонтом, надежно отделяя майорский надел от ничейных просторов.
Радости военного фасендеро не было никакого предела. Забор! Как есть замечательный забор! Да так быстро. И, главное, ровненько-то как! Залюбуешься. И даже гвоздей почти полное ведро осталось. В общем, заслужили, дорогие товарищи дембеля, оперативную выписку со службы и скорую встречу с домашним очагом. Всенепременно заслужили! Ну а раз заслужили, то тут все по-честному – отпустил майор бывших подчиненных по домам с теплыми воспоминаниями о совместной службе в сердце и прекрасным, свежевозведенным забором в личном пользовании. Отпустил и огородные мечтания до будущей весны отложил.
Ну а по весне наступил час истины. Как только солнышко температуру окружающей среды до положительных значений довело, рухнул тот забор оземь, практически одновременно всеми своими штакетинами и рейками глухой стук произведя. Разве что только столбики стоять остались, которые тогдашние дембеля, а теперь уже гражданские лица, той глубокой осенью кое-как в мерзлую землю вколотить умудрились. И пока майор в растерянности метался и березовые палки в кучки собирал, надеясь новый забор соорудить, пронырливый капитан Захарьев, вот ведь выжига, у него половину гектара все ж таки умыкнул.
