Мертвый

Артем по ту сторону монитора кивнул:

– Пойду я, задолбал уже этот сон. Степановна сейчас проснется.

– Будь осторожен, я помогу если что. Если смогу…

***

Степановна проснулась и зевнула, едва не вывихнув челюсть. Прислушавшись к шуму душа за стенкой, она вновь закрыла глаза, решив еще понежиться в постели. «Поможет он, как же! Да он сам персонаж чьей-то игры, сто процентов! Мы тут словно в какой-то дебильной матрешке набиты…» – пришла мысль. Степановна вздрогнула, открыла глаза и произнесла вслух:

– Господи, опять, что ли, заснула? И снится же все какая-то чушь, не пойми что!

Но сон уже развеялся, и странные слова, прозвучавшие в голове, тут же из нее вылетели. Как и не было ничего. А может, ничего и правда не было. Сны – они такие, бывают очень похожими на реальность, оставаясь все же лишь снами.

Шум льющейся воды стих, и Степановна крикнула:

– Света, ну ты долго там еще? Мне в туалет надо!

– Иди, кто тебе не дает? – дверь санузла открылась и вышла Света в халате с тюрбаном из полотенца на голове.

Степановна откинула одеяло, вновь сладко зевнула, потянувшись, и, спустив ноги с кровати, сунула их в тапочки. Новый день начинается. Она улыбнулась этому новому дню просто потому, что впереди ее ждала любимая работа! Как хорошо заниматься тем, что нравится тебе больше всего!

Глава 10

Дежурный по отряду подошел к их компании, сидевшей в проходе между рядами шконок в два этажа.

– Дмитриев, иди, позвонили с вахты.

– Подождут, – равнодушно ответил Артем, даже не посмотрев в его сторону, – я три года ждал. Сейчас чай с братанами допьем, и пойду.

Дежурный молча пожал плечами: мол, мое дело сказать, а там как знаешь. С этим Дмитриевым лучше вообще не связываться, он на всю голову отмороженный – это все знают. Еще раз глянул на Артема, в душе завидуя ему, вздохнул, развернулся и пошел по своим делам.

Артем сделал маленький глоток крепчайшего чифиря – с воздухом, как положено, иначе кипяток обожжет рот. Чифирь пьют горячим, почти кипящим еще, и тут надо иметь особый навык. Но за время, проведенное сначала в тюряге, а потом здесь, на зоне, этому нетрудному искусству научится любой. Он передал кружку и поднялся.

– Ну всё, пацаны, меня ждут великие дела!

Всей толпой они дошли до ворот локалки[14 - Локалка – локальный участок, огораживающий территорию одного барака от другого.], и козел[15 - Козлы (феня) – заключенные, открыто сотрудничающие с администрацией, занимающие какую-либо административную должность (завхоза, коменданта и т. д.), а также состоящие в различных секциях помощи администрации. В настоящее время такие секции запрещены законодательно, но в исправительных учреждениях СССР они имели широкое распространение.] с ключами открыл калитку. Еще раз обнявшись с братвой, Артем, уже одетый в вольную одежду, заранее присланную теткой, и с тоненьким пакетом в руках направился в сторону вахты. Одежда была его же, старая, еще дотюремная. На ремне пришлось пробивать новую дырку, поскольку брюки просто спадали с него. Он и не думал, что так сильно похудел, сравнить-то было не с чем. Тем более что и из армии пришел совсем не толстым. Пацаны ему что-то кричали, напутствуя и напоминая сделать то и другое, но он мысленно был уже там, на воле, и поэтому только махнул им рукой – мол, не гоните, парни, все будет ништяк! Да и, честно говоря, плевать ему было на них, они остаются здесь вместе с его прежней жизнью как эпизод, о котором и вспоминать не стоит. А потому, отвернувшись от провожающих, Артем тут же убрал с лица улыбку и выкинул бывших кентов из головы.

И вот, пройдя необходимые в этом случае процедуры, он стоял уже на вольной земле, сжимая в руке справку об освобождении. Артем оглянулся и с интересом осмотрел зону снаружи, до этого он видел ее только изнутри, а в воронке, в котором его сюда привезли, окон не было. Впрочем, вид его не впечатлил, он развернулся спиной ко всем этим заборам с колючей проволокой и зашагал в сторону троллейбусной остановки. Колония находилась на самой окраине родного города, и конечная остановка троллейбуса среди местных так и называлась – «Зона».

Еще полгода назад на свиданке с родителями они обсуждали, как отец приедет за ним на машине, а мама будет ждать дома и готовить разные вкусняшки. А через два месяца их не стало. Банальная дорожная авария, пьяный водила на старом КрАЗе – и родителей не стало. Артем сжал зубы, успокаивая вспышку ярости, глаза при этом зло прищурились. Ничего, он выживет, его так просто теперь не сломаешь. Когда его вызвали в спецчасть и сообщили о гибели родителей, он сначала не поверил, а потом вдруг подумал, что так еще и лучше, даже не удивившись этой странной, если не сказать дикой, мысли. Что ему захотелось тогда, так это разорвать на части водилу того КрАЗа. Не то чтобы он был на него так уж зол, но порядок есть порядок – наказать бы надо. Однако гаденыш тоже крякнул в больничке на свое счастье, его теперь не достанешь.

Артем молчал весь день, тусуясь в одиночку по локалке и обдумывая свои планы с учетом новых обстоятельств. Гнал всех, кто подходил к нему выразить сожаление или подбодрить, – на хрен ему их сожаления не сдались. И его оставили в покое, все на зоне знали: лишний раз Артема лучше не беспокоить. Когда объявили отбой, он разделся и лег спать. На удивление соседей уснул сразу, те думали, он ворочаться будет, переживать. А утром встал прежним Артемом, словно ничего и не случилось. Люди умирают, так случается, даже если это родные тебе люди. Иногда они умирают внезапно. Ему ли, убийце, не знать этого!

Он и сам чуть не стал трупом почти три года назад, когда районный суд приговорил его к расстрелу, переквалифицировав относительно легкую статью на другую – самую тяжелую. Почти полгода он жил, словно в пустоте, в камере смертников, пока Верховный суд РСФСР не отменил приговор и не вернул прежнюю статью, по которой он и получил потом свой трояк. Если честно, он ждал не меньше пятеры, поэтому три года лишения свободы показались ему подарком от родного государства. Словно в один какой-то миг после первого приговора к высшей мере и ожидания ответа на кассационную жалобу его судьбу кто-то там, наверху, взял и поменял, переложив папку с его делом из одной стопки в другую. Или, скажем, порвал один листок с историей его жизни и достал листок с совсем другой историей его же жизни.

Да так поменял, что ничего с этим не смог поделать даже всемогущий Первый секретарь обкома КПСС, буквально поднявший все свои связи, добравшийся чуть не до самого Генсека Брежнева в своем желании мести за племянника. Пока в одном из очень высоких московских кабинетов ему не намекнули, чтобы он успокоился, если еще хочет остаться на своей должности. Тот намек сразу понял, ибо те, кто не понимают намеков сверху, до таких служебных высот никогда не дорастают. А потому и брата своего младшего он обнял, прижал к груди и велел больше не рыпаться. Тот кричал, просил, грозил, умолял, а у него сердце разрывалось в груди, глядя на горе родного человека. Но сделать ничего не мог. Пообещал, правда, устроить убийце ад здесь, когда тот выйдет. Но пообещал как-то не конкретно, помня о том, что у того, вполне вероятно, есть неизвестная, но сильная рука на самом верху советского политического бомонда. А потому, брат, конечно, близкая родня, но своя шкура и своя семья все же ближе.

Всего этого Артем, конечно же, не знал. Но каким-то звериным чутьем однажды утром проснувшись в камере смертников, понял вдруг, что все изменилось. Он не мог даже себе самому объяснить это чувство, но именно так и произошло. Вдруг зазвенели ключи, загрохотали запоры и ему зачитали постановление Верховного суда РСФСР об отмене приговора и пересмотре дела.

А уже через полчаса пришел пупкарь и, велев собираться с вещами, перевел его из камеры смертников в обычную камеру, где сидели подследственные, ожидавшие суда. Артем никогда не забудет тот день. Это как второй день рождения, только несравнимо лучше. Он и сейчас еще иногда просыпался по ночам с криком, если ему опять снилась камера смертников. Внешним напоминанием о том времени остались полностью седые виски в двадцать три года и что-то такое в глазах, что останавливало тех, кто пытался наехать на него, намекало им о том, что вот с этим конкретным парнем лучше всего дружить или, по крайней мере, не ссориться.

А через месяц новый суд – и три года лишения свободы с отбыванием наказания в колонии усиленного режима[16 - В СССР в 1980-е годы, кроме колоний общего режима, где отбывали наказание осужденные к лишению свободы впервые, были также колонии усиленного режима, где тоже отбывали наказание осужденные впервые, но за тяжкие преступления. В колониях строгого режима отбывали срок только те, кто сидел повторно, а в колониях особого режима сидели те, кто был признан рецидивистом. В современной России принята другая система отбывания наказания.]. Он тогда обрадовался, что ему дали усилок, а не общак. На общаке, как рассказывали бывалые сидельцы, много беспредела, а на усилке люди посерьезнее, срока побольше, и потому сидеть спокойнее. Так оно, в общем, и было. А срок в три года после исключительной меры вообще показался каким-то несерьезным, детским. Впрочем, те, кто не побывал в его шкуре, этого никогда не поймут. Да и не надо им ничего понимать. Артем улыбнулся, и шедший ему навстречу мужик, намылившийся было стрельнуть у него закурить, увидев эту его улыбку, больше похожую на оскал, шарахнулся в сторону так, что чуть не упал на ровном месте. Артем даже не обратил на него внимания, занятый собственными мыслями.

По пути он завернул в магазин, решив затариться кое-чем на дорожку. Там он, оценив скудный выбор, купил четвертинку водки и плавленый сырок «Дружба». Сунув покупки в пакет, Артем продолжил путь к остановке. Идти было недалеко, меньше километра, – прямая аллея, обсаженная тополями, выводила прямо к месту.

На конечной остановке никого не оказалось, и Артем, сев на полуразбитую лавочку, достал из пакета сырок, развернул его, положил на пакет сверху. Потом вынул из кармана чекушку, свернул пробку-бескозырку и в несколько глотков осушил емкость. Понюхал сырок, откусил, пожевал, ожидая пока в желудке уляжется небольшой шторм. Потом оглянулся и, не найдя поблизости ни единого намека на урну, выбросил пустую бутылку в кусты. Потом, не торопясь, доел сырок, а тут как раз и троллейбус подошел, словно ждал где-то, пока Артем закончит свои дела.

Войдя в салон и заплатив за проезд положенные три копейки, он сел на одиночное сиденье и уставился в окно. А за окном был июнь 1984 года, и никому во всем мире даже в голову не могло прийти, что одной из двух мировых сверхдержав под названием СССР осталось существовать всего семь с половиной лет. В стране сейчас правил Генеральный секретарь Константин Устинович Черненко, принадлежащий к плеяде «кремлевских старцев», и после шума, поднятого коротким правлением Андропова, казалось, что всё вернулось к прежней неторопливой брежневской эпохе. Брежнева в целом вспоминали хорошо, в отличие от Андропова, говорили, что, мол, тот сам жил и другим жить давал. Андропов же за свое недолгое правление запомнился людям облавами на дневных сеансах в кинотеатрах[17 - 7 августа 1983 года было принято постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «Об укреплении социалистической трудовой дисциплины». Задачей было побороть прогулы и опоздания на работу, искоренить пьянство на рабочем месте, уменьшить количество брака в выпускаемой продукции, в общем – навести наконец порядок. На деле же все эти инициативы приняли довольно экстравагантную форму. Милицейские наряды, а также дружинники в рабочее время устраивали массовые облавы в кинотеатрах, магазинах, парикмахерских и даже банях с целью выявить и привлечь к ответственности тех, кто был не на работе без уважительной причины.] да водкой по четыре рубля семьдесят копеек, прозванной в народе «андроповкой». Нынешний Черненко, забегая вперед, не запомнится людям вообще ничем. Впрочем, Артему было на все это глубоко наплевать.

Алкоголь ударил в голову, и после трех лет воздержания ему вдруг подумалось, что все у него теперь будет хорошо, хрен он больше попадется. Наверное, это водка так подействовала.

Из города, впрочем, думал он, надо уезжать как можно быстрее. Не в Москву, конечно, и не в Ленинград. Столицы союзных республик тоже отпадают. А вот, скажем, устроиться в таком городе, как Уфа, попробовать можно. Уфа, конечно, в некотором роде тоже столица, но все же лишь автономной республики в составе РСФСР. Южный Урал, солнечная Башкирия, как ее называют. Отчего-то Артем был уверен, что именно туда ему надо ехать, именно там все будет как надо. Он еще на зоне выбрал Уфу как место своего жительства на ближайшее время, отчего-то понравилось ему это название, да и горный хребет Южного Урала рядом. Даже взял маляву[18 - Малява (феня) – записка, письмо.] у смотрящего за зоной на тот случай, если решит представиться уфимскому городскому смотрящему – мало ли как жизнь сложится. Сам не знал, почему именно Уфа ему глянулась, а, например, не Ялта с ее теплым морем, – просто решил и решил. Не понравится, можно будет рвануть еще куда-то, его сейчас ничто не держит. В родном городе, к сожалению, жить лучше и не пытаться. Здесь и родственники его потерпевших, включая Первого секретаря обкома, да и вообще после случившегося три года назад он воспринимал его уже не как город своего детства и юности, а как ловушку, из которой необходимо срочно выбраться.

А потому ни пить, ни гулять, ни праздновать он здесь точно не будет. Срочно сделать все дела и валить отсюда подальше и как можно быстрее. Квартира родителей официально принадлежала заводу, на котором работал отец, а Артем был из нее выписан по закону сразу после вынесения приговора. Прописаться назад вряд ли удастся, родители бы, конечно, прописали, а так… К тому же, как сообщила тетка, там теперь уже новые жильцы обосновались.

А потому Артем решил задержаться здесь лишь ненадолго и уезжать подальше. Он бы сразу уехал, но надо было получить паспорт и поставить хороший памятник родителям на кладбище. Не то чтобы Артем всем этим особо заморачивался, он после камеры смертников на жизнь и смерть смотрел как-то совсем иначе. Он словно бы осознал и принял тот факт, что смерть неизбежна и может наступить в любой момент. Но традиция есть традиция, раз уж так положено, то он сделает. Тетка обещала на несколько дней приютить у себя, хотя даже в письме было заметно, что ей это не очень нравится. Не были они как-то близки даже при жизни родителей. Ну ничего, он быстро.

Деньги у него были. И совсем немало, целых пятнадцать тысяч, должно на все хватить и еще остаться на жизнь. Дело в том, что совершенно неожиданно для себя самого у Артема на зоне проявился талант картежника. Или, если точнее сказать, удача просто перла ему так, что он выигрывал, даже если садился шпилить с заведомым шулером-каталой. Тот, передергивая, мог еще выиграть пару-тройку раз, но в конце концов все равно спускал все ему. А Артем лишь с презрительной усмешкой поглядывал на потуги ничего не понимающего опытного шулера, читая все его заготовки как открытую книгу. Чего он не терпел – это когда с ним кто-то садился шпилить и доставал из кармана крапленую колоду. Словно красная лампочка зажигалась в мозгу Артема, и вот незадачливый шулер уже очень торопится в санчасть, баюкая сломанную челюсть.

По ночам он думал о том, откуда взялось у него это умение драться, ведь он даже никаким спортом никогда не занимался? Откуда взялось это бесстрашие, эта непоколебимая уверенность в себе и в собственных силах? Откуда взялась бешеная злость, пугающая даже прожженных блатных, не говоря уже о мужиках? Почему люди, даже слывшие полными беспредельщиками и отморозками, не решались сказать ему грубое слово, но, напротив, сами искали его дружбы? А если кто и решался, то потом очень сожалел о своем минутном порыве. Ответ на эти его раздумья приходил странный и непонятный, что-то о непобедимом воине, о предназначении. Артем не понимал и, в конце концов, плюнув, проваливался в сон. А во снах… Впрочем, не будем пока об этом, тем более что сны – штука загадочная и непонятная.

Если уж зашел такой разговор, то Артем после того, как ему повезло с пересмотром приговора, вообще превратился в какого-то сплошного везунчика. Ему везло во всем, за что бы он ни взялся и чего бы ни решил достичь. Да так, что он уже даже стал привыкать к этому, хотя тревога о том, что однажды ему не повезет и он крупно вляпается в самое что ни на есть дерьмовое дерьмо, не оставляла его. Однако пережитое в камере смертников сделало его фаталистом: что будет, то и будет, а что должно случиться, того не миновать.

Не то чтобы он стал полным пофигистом, вовсе нет. Парнем он был вполне себе продуманным, но вот страх потерял, как многие считали, напрочь. Они были не совсем правы, но, в общем, очень близки к правде. У Артема на самом деле пропал страх смерти, он ни во что больше не ставил собственную жизнь. Нет, он не стремился к смерти, не искал ее, как казалось некоторым, более того – хотел жить, но где-то глубоко внутри тлела твердая убежденность в том, что на самом деле он уже умер. Эта убежденность была настолько странной, что Артем старался даже не думать в эту сторону. Поскольку, решив однажды проанализировать свои чувства, неожиданно пришел к выводу, что на самом деле его тогда и правда расстреляли. Не было никакого пересмотра приговора, замены статьи, трех лет колонии. Просто однажды, два с чем-то года назад, его расстреляли в камере с резиновыми стенами из револьвера системы «наган». И поэтому он уже давно мертвый. А если это так, то мертвому бояться смерти, да и вообще хоть чего-то, глупо и смешно. Что касается его жизни сейчас, то она ему только кажется, является предсмертной фантазией мозга, исключительно субъективным ощущением. И реальное время не имеет к этому никакого отношения, мы же знаем, что в объективно коротком сне субъективно можно прожить целую жизнь. Вот он ее и жил… во сне.

Однажды придя к такому странному выводу, он к нему больше не возвращался и даже не вспоминал, но не потому, что посчитал его глупым, а потому, что смирился с ним, принял к сведению и решил больше этим вопросом не заморачиваться. Была мысль наведаться к психиатру по освобождении, но Артем ее сразу же отверг. Психиатрии в СССР боялись не меньше, чем тюрьмы. И многие тертые жизнью зеки, поставленные перед выбором: срок в тюрьме или принудительное лечение в психушке, не колеблясь, выбирали первое. Зона, конечно, не сахар, но там хотя бы в своем уме останешься. А вот после «лечения» в спецотделении психбольницы нормальными людьми уже не возвращаются.

Однако на характер Артема, на его чувства и его поведение этот вывод оказал большое влияние. Он и правда очень сильно изменился, друзья на воле не узнали бы в нем прежнего простого, а в чем-то и довольно лоховатого парня. Раз он мертв, решил он, то ему бояться больше нечего. Пусть живые его боятся. И если вспомнить зону, то даже местные авторитеты не решались задевать Артема, считая, что у того время, проведенное в камере смертников, вообще крышу сорвало и ему прирезать кого-то едва ли не проще, чем высморкаться. Что еще более удивительно, и представители администрации колонии тоже старались его не трогать, а по возможности вообще не замечать. И все это Артем принимал как должное.

Отчасти все они были правы в своих опасениях, ведь слава безбашенного урки уверенно пошла за ним еще с тюрьмы, когда он чуть не придушил ночью авторитетного смотрящего за хатой, решившего однажды сдуру поучить его жизни. Еле оттащили тогда всей толпой. Но Артем, которого держали сразу несколько человек, упорно не отводил взгляда от опасного даже с виду, фигурой походящего на гориллу смотрящего. До тех пор, пока тот явственно не рассмотрел в его зрачках темный провал кладбищенской могилы – своей собственной могилы. А рассмотрев, отмотавший не один срок и до этого твердо державший хату в своем кулаке смотрящий, наплевав на весь годами нарабатываемый авторитет, решил, что жизнь дороже, и сломился из камеры. Авторитета он, конечно, лишился навсегда, перейдя из касты блатных в касту простых мужиков, но мысль о том, что хотя бы остался жив, примиряла его с этим прискорбным фактом. В том, что он той ночью реально стоял на краю собственной могилы, его не смог бы разубедить никто. Да он и не рассказывал никому об этом. Есть вещи, о которых лучше молчать.

Когда прибыли на зону, местные блатные попытались по понятиям спросить с Артема за тот случай в тюрьме. И то, что сделал в ответ Артем, превратилось в легенду, разошедшуюся с этапами по тюрьмам и зонам всего Союза. Не отвечая на предъяву, он сначала одним резким движением вырвал железный прут, накрепко приваренный к забору локалки (сам не понял, как получилось: мозг словно отключился и работали только самые дремучие инстинкты). А потом этим прутом изметелил восемь человек блатной команды так, что всех восьмерых с многочисленными переломами всего, что можно сломать в теле человека, на следующий день увезли в больничку. Причем Артем сделал это так быстро и ловко, что никто из них не успел и кулаком махнуть в ответку. Как менты потом ни бегали, как кум[19 - Кум (феня) – начальник оперативной части колонии.] ни напрягал свою агентуру, свидетелей этой драки не нашлось. А сами потерпевшие, его, конечно, не сдали, поскольку для блатных это западло, но твердо между собой решили, вернувшись, прирезать наглеца. Да и выхода у них, честно говоря, не имелось, это была единственная для них возможность реабилитироваться в глазах воровского сообщества и восстановить собственный авторитет. И через пару месяцев, когда они этапом вернулись из больнички на зону, кто-то из них намекнул Артему, что ему теперь не жить, – дескать, пусть ходит и оглядывается. Этой же ночью вся восьмерка была вновь избита до полусмерти, так что утром их снова отправили в больничку. Трое из восьмерых остались инвалидами на всю жизнь. Кто это сделал, понимали все, но у администрации не было ни единого факта доказательств, свидетелей опять не нашлось, потерпевшие, скрипя зубами, молчали, а Артема никто на месте преступления не видел. Или изо всех сил постарался забыть, что видел.

Когда бедолаг опять вернули к месту постоянной отсидки, Артем на глазах у всех и не стесняясь даже местных ментов, находившихся рядом и всё слышавших, подошел к только что заведенному в зону этапу и, словно ни к кому конкретно не обращаясь, громко сказал каким-то даже ленивым голосом:

– Если кто-то что-то так и не понял, у того следующий этап будет на кладбище. Это мое последнее предупреждение.

И спокойно ушел, ни на кого не глядя. С тех пор его боялись все, даже менты старались не задирать без серьезного повода, а блатные признали своим, особенно после того, как выяснилось, что он еще и серьезный шпилевой[20 - Шпилевой (феня) – карточный игрок.], исправно отстегивающий долю от выручки на общак. Так всем казалось спокойнее.

Глава 11

Степановна только что помыла посуду после ужина и, уже мысленно вытягивая уставшие ноги в своей постели и ни о чем другом не мечтая, вдруг оказалась в знакомом коридоре перед белой дверью с ручкой. Знаменитая дверь Управляющего с колокольчиком сбоку! Эта дверь была очень хорошо знакома всем работающим в Дыре. Не привыкшая к глубокому анализу повариха, отойдя от первой оторопи, почти с благоговением вытерла старенькие рабочие туфли о лежащий возле двери коврик и осторожно дернула за шнурок. Раздалось глубокое «бу-уммм», совершенно не соответствующее несерьезному виду небольшого колокольчика, и в голове ее раздался мягкий голос:

– Войдите!

Степановна подивилась этакой невидали – голос прямо в голове у нее говорит! Ей стало совсем боязно, но все же она взялась за ручку и потянула дверь. Однако за порог вступила уже не она, а душа Артема Дмитриева во всей своей обезличенной наготе.

– Ну, здравствуй, Артем! – радушно улыбнулся Управляющий. – Рад тебя видеть. Проходи, присаживайся.