Журнал «Парус» №91, 2025 г.

Валерий ГЕРЛАНЕЦ. Автограф Пушкина

Фантастическая история

Лето 1825 года

Сельцо Михайловское, укрытое мутно-молочной пеленой, ещё пребывало в утренней дрёме. Туман клочьями осел на кронах деревьев, а также на кустах сирени и жасмина, окружавших господский дом. На чьём-то крестьянском подворье громко прокукарекал петух, и тут же стали подавать голоса его немногочисленные сородичи. Из-за ближайшего холма робко выскользнул первый солнечный луч, заискрившись в водах двух прудов, в петляющей вдоль изумрудных лугов речки Сороть и обращённых на восток окнах домов.

По просёлку, соединявшему Михайловское с ближайшим сельцом Бугрово, торопливым шагом двигались трое мужиков.

– Свят! Свят! Свят! – то и дело совершал крестное знамение самый старший и высокий из них с окладистой сивой бородой. – Не иначе, силы бесовские!

– Энто они, точно они наследили, – поддакнул второй, всем своим обликом напоминавший чернеца.

А третий, обтерев рукавом рубахи вспотевшее веснушчатое лицо, молвил:

– Мне вот, Михайла, ужо двадцать осьмой годок-то от роду, а такие страсти зрю впервые.

И троица, то и дело крестясь и испуганно оборачиваясь, припустила в сторону Михайловского пуще прежнего.

Пушкин ещё спал. На диване, где он полулежал, склонив на грудь кудрявую голову, и даже на полу были разбросаны бумаги, испещрённые его стремительным почерком, украшенным завитками и рисунками. На столике лежали две толстые книги в тёмно-коричневых переплётах, гусиное перо с измазанным чернилами заточенным кончиком, возле которого находились две бронзовые чернильницы. В стоящем поодаль подсвечнике потрескивала, догорая, свеча, три других, видимо, давно уже погасли, превратившись в причудливо застывшие восковые капли и подтёки, которые теперь обследовали две любопытные мухи.

В дверь кабинета постучали, и с детства знакомый грудной голос няни полушёпотом произнёс:

– Саша, милай, там к тебе управляющий с двумя мужиками…

Пушкин глубоко вздохнул, приподнял голову и, с трудом расклеив тяжёлые от ночного бдения веки, произнёс:

– Скажи им, что денег не дам. Нет их у меня сейчас. Сам в долгах, как в шелках.

Дверь в кабинет поэта чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась покрытая светлым платком голова Арины Родионовны.

– Не просят они денег, милай. Крепко напуганы, о какой-то нечистой силе судачат…

– О нечистой силе, говоришь? Весьма любопытно, – улыбнулся Александр Сергеевич, покидая свое ночное ложе. Загасив единственную свечу и накинув на плечи тяжёлый бархатный халат, он вдруг сделал безумными глаза, и стал декламировать: «Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре закружились бесы разны, будто листья в ноябре… Сколько их! куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?… Надо будет записать!»

Няня вывела шуткующего барина на заднее крыльцо, где его поджидал управляющий имением Михайла Калашников с двумя мужиками. Солнце уже светило во всю прыть, уничтожая остатки сырого утреннего тумана, притаившегося в густых рощах да низинах.

– Как почивали, Александр Сергеевич? – поинтересовался управляющий, крупный сивобородый мужик лет шестидесяти, и сам же ответил: – Мало спите, барин. Свечку, поди, опять до заутрени не гасили.

Пушкин заметил, что левая рука у Калашникова от волнения подрагивала и он правой рукой старался прижать её к своему широкому туловищу. Два других, более молодых мужика нетерпеливо переминались с места на место, словно им приспичило по малой нужде.

– Всё-то ты примечаешь, Михайла Иванович, всё-то тебе известно, – дружески похлопал управляющего по плечу Пушкин.

– А как вы хотели, барин! Я ведь ещё деду вашему, царствие небесное душе его, Осипу Абрамовичу Ганнибалу, верой и правдой служил, управляющим его имением стал… Мне по должности всё знать положено…

– Спасибо тебе за службу роду нашему… Ну а ко мне-то в такую рань чего пожаловал?

– Дык, в отсутствие батюшки вашего, я вам обо всём докладать обязан…

– Ну, докладывай.

– Рожь-то налилась, косить пора. Вот и отправились мы с Фролом и Петром на дальнюю межу посмотреть, что да как, чтоб, значит, жниц туда отправить… А там… там такое… – дыхание у Михайла перехватило, а левая ладонь, вырвавшись из объятий правой, задёргалась с ещё большей силой.

– Круги там огромные по всему полю, почитай, от края до края, – подал голос Фрол.

– Диво дивное, барин, вот те хрест, – подтвердил слова односельчанина Петр.

– Что за круги? Откуда взялись? – удивленно спросил Пушкин.

– Да откуда ж нам знать! Мы в жизни таких не видывали, – стал пояснять управляющий. – Ты бы, Александр Сергеич, сходил с нами на то поле – тут недалече.

– Чертовщина какая-то… «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?..» – задумчиво пробормотал Пушкин.

– Не иначе, – истово крестясь, поддакнула стоявшая рядом Арина Родионовна, об ноги которой терся пушистыми рыжими боками вышедший на крыльцо кот Семён. – То-то котейка наш всю ночь – шасть из угла в угол, шасть! И шерсть дыбом.

Пушкин сбросил с плеч халат и, отдав его няне, решительно объявил:

– Что ж, пошли. Поглядим на это диво дивное.

До загадочного поля дошли довольно быстро, наслаждаясь запахами разнотравья и доносящимися отовсюду звонкими птичьими голосами. Над полем, как ни в чём не бывало, носились шустрые стрижи.

Пушкин убедился, что часть ржи по какой-то непонятной причине аккуратно полегла, образовав гигантские кольца в диаметре саженей пятьдесят-шестьдесят, не меньше. Стебли и колоски злака были примяты к земле исключительно в одном направлении – по часовой стрелке. Поэт прошёлся вдоль самого большого внешнего кольца, наклонился и, сорвав несколько колосков, туго набитых зёрнышками, по-собачьи обнюхал их и даже попробовал на вкус. Вроде рожь как рожь – ничего особенного.

– Говорил я те, барин, наваждение бесовское, не иначе, – растерянно оглядываясь окрест, бубнил Калашников.

– А может, напротив, – игриво сверкнул глазами Пушкин.

Не произнося больше ни слова, Александр Сергеевич побежал к стоящей неподалёку одинокой липе. Цепляясь за ветки, он, словно мальчишка, стал ловко вскарабкиваться вверх, и вскоре его курчавая голова замаячила в верхней части шелестящей на ветру кроны дерева. С верхотурья странный рисунок, занявший чуть ли не половину ржаного поля, выглядел более цельно и отчётливо. А ещё он просто поражал своей геометрической гармонией.

– Вдохновение нужно в геометрии не меньше, чем в поэзии, – вслух произнёс Пушкин, не в силах отвести восхищенного взгляда от увиденного.

В голове, словно дикие пчёлы, роились вопросы, ответов на которые он найти так и не мог. Как и, главное, для чего появился этот знак? Кто мог его оставить? Вихри? Молнии? Дожди? Вряд ли. Да и на творение человеческих рук он совсем не походил. Кто же тогда автор этого гигантского геометрического рисунка? Может, сам Господь? Но о чём он хотел нас, простых смертных, известить?

Внимание Александра Сергеевича вдруг привлёк внутренний, самый маленький круг, в центре которого возвышалось нечто овальное, напоминающее камень. Надо бы подойти к нему поближе…

Пушкин спустился с липы и стремительным шагом по воображаемому радиусу направился в самый центр внешнего, самого широкого круга. Управляющий с Петром и Фролом молча последовали за ним.

На ржаном поле в самом центре огромного рисунка оказался небольшой, песочного цвета валун, на котором лежала гладкая, толщиной в человеческий палец и заострённая с одного конца палочка. Пушкин взял её, повертел в руке, а затем провёл острым кончиком по левой ладони. На её нежной коже остался ровный чёрный след. Поэт взял Фрола за руку и витиевато расписался на ней.

– Это стило. Только не для вощёных дощечек, – проговорил Пушкин.

– Откуда ему взяться, барин, посередь поля? – в недоумении спросил управляющий. – Да и валуна тут никогда не было.

Пушкин, запрокинув голову, устремил взгляд в бездонную небесную синь.

– Я понял – это подарок оттуда. Потому что Он любит меня. Ещё в лицее сам Гавриил Романович Державин говаривал, что Господь поцеловал меня в темечко…

Вернувшись домой, Пушкин проигнорировал приглашение няни позавтракать и сразу проследовал в свой кабинет. Сев за стол, он стал внимательно рассматривать найденный посреди ржаного поля пишущий предмет. Было совершенно непонятно, из чего это стило сделано, но явно не из дерева, камня или металла. Загадочным оставался и тот факт, что его не нужно было обмакивать в чернила – оно писало всегда, оставляя на бумаге ровный локально-чёрный след.

– Это посланный мне Создателем талисман… Таких нет больше в целом мире, – прошептал поэт. Подвинул ближе к себе бумажный лист и, бросив быстрый взгляд на любимый перстень с сердоликом, начертал: «Храни меня, мой талисман, Храни меня во дни гоненья…»

И стремительно рождавшиеся пушкинские мысли превращались в бессмертные строфы.

Санкт-Петербург. Наше время

В кабинет начальника Экспертно-криминалистического центра полковника полиции Тимохина вошёл Марк Рубин, считавшийся лучшим графологом не только северной столицы, но, пожалуй, без преувеличения, всей России – от Калининграда до Камчатки. Он находился в прекрасной физической форме, несмотря на свои сорок с хвостиком. Рубин уже привык, что за его помощью всегда обращались в самых сложных и запутанных случаях, причём не только следственные органы, но и музейщики, дипломатические службы, фонды раритетных рукописей, творческие союзы. Собственная рубинская методика всестороннего и детального исследования каждого почерка позволяла с высокой степенью точности определять не только своеобразие почерка, но и особенности психологических и эмоциональных проявлений писавшего, даже более-менее точно воссоздать обстановку, в которой тот находился.

– Марк Львович, тут к нам официально обратились за помощью из Пушкинского Дома, – Тимохин, как пианист по клавишам, прошёлся пальцами по лежавшему на рабочем столе письму на красивом фирменном бланке.

– Я в курсе, Сергей Васильевич. Они мне с неделю назад звонили, консультировались.

– Значит, понимаешь важность порученной нам экспертизы. Готовится международная научная конференция. На кону – солнце русской поэзии, наше всё!.. Сами автографы – в этой спецпапке. Два ранее не публиковавшихся стихотворения. – полковник протянул все поступившие документы Рубину и многозначительно добавил: – Эти автографы в Пушкинский Дом передал один из потомков поэта по линии его младшей дочери Натальи. Он гражданин то ли Германии, то ли Бельгии… Мог бы за эту семейную реликвию деньгу приличную на аукционе сорвать… А он – благородный человек – передал её на родину своего знаменитого прапрадеда…