– Конечно, преосвященный к тебе отнесется с уважением, потому что ты – ученый человек и с отличием. Однако ж соблюдай почтительность… И вот еще: ежели будет прилично и увидишь с его стороны расположение, упомяни о брате твоем, Назаре. Не будет ли, мол, милости насчет священства?
Кирилл застал в приемной у архиерея целую кучу народа, все больше сельского духовенства в поношенных рясках и кафтанах. Одни имели вид благолепный, как вот эти двое довольно полных отцов, просящих разрешения поменяться местами. Другие со страхом и трепетом ожидали ссылки в монастырь за неодобрительную жизнь. Попадались и женщины с заплаканными глазами, очевидно, вдовы духовных лиц, ходатайствующие о пенсии или о том, чтобы им разрешили жить в сторожке той церкви, при которой их мужья продьячили тридцать-сорок лет. Магистранта духовной академии Кирилла Обновленского сейчас же впустили к архиерею, а толпа осталась по-прежнему ждать. Владыка принял его дружески. Благодарность, которую получила семинария за Обновленского, коснулась и его.
– Знаю, знаю, осведомлен. Отец ректор академии писал мне. Надеялись на тебя, а ты возьми, да и откажись. По болезни, гм!.. Какая же тебе болезнь приключилась? На вид ты здоров.
Преосвященный был очень стар, но отличался бодростью и любил побеседовать. Совершенно седая борода его постоянно тряслась. Он был высокого роста и довольно полн. Лицо у него было простое и незлобивое, и сам он был добродушный человек, но любил показать, что строг и держит епархию в ежовых рукавицах. От этого получалось такое противоречие: все знали и говорили, что преосвященный строг, даже очень строг, но в епархии не набралось бы больше десятка наказанных. Покричит, покричит, да и отправит домой с миром. Кирилл сел на указанное самим преосвященным место и сказал:
– Я совершенно здоров, ваше преосвященство. Ежели я выставил причиной моего отказа болезнь, то это лишь ради формальности.
– Что-то не пойму! Говори-ка ясней, мой сын!
– Да, ваше преосвященство, я именно для того и обеспокоил вас своим визитом, чтобы высказать вам свои намерения. Прошу вас, дайте мне место сельского священника!
– Как? Что такое? Ты окончил академию первым магистрантом и хочешь идти в село?
Это было естественно, что преосвященный изумился. Подобная просьба встречалась первый раз в его жизни. Обыкновенно академики хлопотали у него о самых лучших местах, всегда норовили попасть в собор, или уж если и соглашались в другую городскую церковь, то непременно настоятелями.
– Не понимаю, объясни, объясни! – прибавил преосвященный и с большим любопытством устремил на него взоры.
– Хочу послужить меньшому брату, темному человеку, единому от малых сих, – вдумчиво произнес Кирилл.
– Дельно, дельно! – сказал архиерей. – Только не понимаю, как это ты решился.
– Город меня не соблазняет, доходы меня не занимают! – продолжал Кирилл. – Сердце мое лежит к селу, где я провел мое детство.
– Это весьма дельно! Да благословит тебя Бог! – в восхищении произнес архиерей. – Я буду ставить тебя в пример другим. – Он поднялся, подошел к Кириллу и поцеловал его в лоб.
– Но какой приход я тебе дам? У меня имеются лишь бедные приходы, а все лучшие заняты. Ты же достоин самого лучшего прихода.
– Нет, нет, – возразил Кирилл, – мне этого не надо. Мне такой приход дайте, чтобы я мог безбедно существовать с семейством.
– Да благословит тебя Бог, да благословит! – повторил преосвященный, будучи совершенно растроган бескорыстием молодого человека. У него явилось желание тут же сделать ему какую-нибудь приятность, отличить его чем-нибудь.
– У тебя есть брат – диакон Назар. Скажи ему, чтобы приехал ко мне, я сделаю его священником и дам ему хорошее место.
Кирилл поклонился, a архиерей продолжал:
– Иди с Богом. Избери себе жену, а там и к сану иерейскому готовься. Место я тебе назначу.
Он благословил молодого человека, обнял его и прибавил:
– А все-таки жаль, что наш город тебя лишается. Ты был бы хорошим проповедником!.. Я помню, как ты еще в бытность в семинарии хорошо по гомилетике шел, помню, помню! Так скажи брату – пусть приезжает!
Кирилл вышел от архиерея в радостном настроении. Первое, что его радовало, это то, что старик, по-видимому, понял его. Приятно было также обрадовать отца и Назара и всю семью известием об архиерейской милости. Публика, наполнявшая архиерейскую приемную, пропустила его почтительно; все глядели на него с завистью. Все уже знали, что он – первый магистрант, и думали: «Счастливый, сейчас получит лучшее место в епархии. Дает же Бог людям счастье! И какой молодой, почти мальчишка!..».
В архиерейском дворе Кирилл встретил отца ректора с племянником. Евгений Андреевич Межов – так звали ректорского племянника – был одет очень парадно. Его черный сюртук был уже очевидно не казенный, а сшитый по заказу, сидел хорошо и был сделан из тонкого сукна. И шляпа на нем была новая, котелок с широкой синей лентой и с шнурком, прикрепленным к пуговице пальто. На руках черные перчатки, штиблеты новые, с лакированными носками. Держался он ровно и вообще смотрел солидным франтом. Ради торжественного случая он сбрил свои белобрысые бакенбарды и пригладил брильянтином небольшие усики. Отец ректор был в черной шелковой рясе с регалиями на груди, в камилавке и с палкой. У ворот стоял семинарский экипаж. Было очевидно, что ректор привез своего племянника для представления архиерею.
– Представлялся? – спросил Межов на ходу, торопясь за своим дядюшкой.
– Да, – кратко ответил Кирилл.
– А я вот хлопотать приехал с дядюшкой!.. Ты знаешь, инспектора нашего перевели… Так я хлопочу.
– Так скоро? – удивился Кирилл. Это было тем более удивительно, что Межов кончил курс в академии неважно и не имел основания даже рассчитывать на магистерство.
– Ну что ж, дядюшка хлопочет… Видишь, инспектором меня не утвердят, а только исправляющим должность. Но ведь это все равно… Жалованье идет полностью.
– Конечно, конечно, – рассеянно сказал Кирилл.
– И квартира, и даже отопление. Ведь это не дурно?
– Не дурно!..
Тут к ним подошел отец ректор.
– Что же вы думаете с собой делать, Обновленский? – спросил он с каким-то не то участием, не то неодобрением.
Кирилл не имел никакого желания откровенничать. Ректора он никогда не любил за его потайной, неискренний характер.
– Право, не знаю еще!.. Вот съезжу к родным, посоветуюсь.
– Так, так… Это следует… Пойдем, однако, Евгений, замешкались!
Кирилл поклонился и разошелся с ними.
«Как, однако, легко преуспевает человек при добром желании!» – подумал он, вспомнив о малых талантах молодого Межова.
III
Таратайка[8 - Таратайка – двухколесная повозка.] дьякона Игнатия Обновленского была лишена рессор; на каждой кочке ее подбрасывало; треск от нее раздавался версты на две кругом. Все ее составные части обладали способностью издавать особенные, характерные звуки. Шкворень[9 - Шкворень – стержень от задней части повозки, вставляемый в ось передка и позволяющий передку, вращаясь на этом стержне, производить повороты.], соединявший передние колеса с ящиком, хрипло гудел, от времени до времени пристукивая; широкие крылья вместе со ступеньками издавали трепетный, дребезжащий звук, в котором определенно слышалась однообразная печальная нотка. Эта нотка давала тон всей музыке и слышна была далеко. Оглобли при поворотах и даже при простых движениях лошаденок круто скрипели. Вся эта симфония хорошо была известна уезду, и всякий, заслышав ее, мог с закрытыми глазами сказать, что едет устимьевский дьякон.
Они ехали уже часов пять, сопровождаемые густым облаком серой пыли, которая – раз ее потревожат – долго неподвижно стоит в воздухе, свидетельствуя всякому, что здесь проехали. Путешественники были совершенно серы от этой пыли. Дьякон дремал, пошатываясь из стороны в сторону, опрокидываясь и поспешно крестясь, когда повозку внезапно подбрасывало. Кирилл глядел по сторонам и вспоминал. По обе стороны широкой, извилистой дороги желтела подпаленная солнцем и поспевающая рожь. Вдали чернели баштаны[10 - Баштан – то же, что бахча.], еще недавно только взошедшие. Кое-где вырисовывались хутора из десятка землянок с широкими огородами, с высоко торчащим журавлем у колодца. Там чабаны подгоняли к черному корыту у колодца «шматок»[11 - Шматок – кусок, ломоть, лоскут, сгусток.] овец, казавшийся живым серым пятном на желтом фоне степи. Кругом было глубокое молчание; все живые существа попрятались в тень, ища спасения от знойных солнечных лучей.
Кирилл с каким-то грустным удивлением думал, что все это было так же два года тому назад, как будто он только вчера оставил родной уезд, да так же оно было и десять, и двадцать лет назад. Все так же серо, бледно и скучно, никакой перемены, никакого движения – ни впереди, ни назад.
– А ну, старина, подтянемся! Вон Устимьевка! – сказал Кирилл, указывая взором влево, куда сейчас должна была повернуть дорога.
Устимьевка открылась вдруг вся, с белой церковью, с жалким помещичьим садом, запущенным и наполовину высохшим от засухи и безводия, с каменным зданием кабака с черепичной крышей, открывавшим въезд в село, с тремя коротенькими мельницами, заостренными кверху, с кладбищем без зелени, холодным и неприветным. В стороне стоял помещичий дом с прогнившей дощатой крышей, с развалившейся и выцветшей штукатуркой, с развалившимися службами без крыш, с черными дырьями вместо окон… Этот покинутый дом теперь ничем уже не напоминал о том, что прежде здесь жили люди со всевозможными удобствами и с полным комфортом. В общем, Устимьевка производила впечатление чего-то бедного, серого и до невозможности скучного. Свежему человеку при виде ее хотелось проехать мимо. Ее разбросанные хаты, перемешанные с землянками, пустынные гумна, колодцы с солоноватой водой не сулили усталому, измученному зноем путнику ни прохлады, ни радушия, ни покоя.
– Такая-то серота да беднота наша Устимьевка! – со вздохом промолвил дьякон.
Но в глазах Кирилла светилась радость.
– Родная беднота, батюшка! Ни на что ее не променяю! – сказал он и действительно ощущал в груди радостное чувство. Он мысленно сравнивал себя с пленником, возвращающимся на родину, и чужими казались ему и столица с ее непрестанным шумом, с которым он никогда не мог свыкнуться, и казенная наука, не сумевшая привязать его к себе, и все, что осталось позади, за исключением Муры, которую он почему-то приурочивал к далекому прошлому, а следовательно, и к Устимьевке.
– Оно конечно! – сказал дьякон и, стряхнув с себя сонливость, ударил концом вожжей по лошаденкам. Лошади, ввиду приближения дома, и без того бежали быстрее, мелко семеня ногами. Вот они минули кабак и подъехали к церкви. Дьякон снял шляпу и перекрестился.
– Приехали! – выразительно сказал он. – Благодарение Богу! А вон и церковь. А вон наш домишко. Все в старом живем. Отец Агафон, настоятель-то, уж двадцать лет собирается церковный построить, да все откладывает… Теснимся очень!..