Труженик Божий. Жизнеописание архимандрита Наума (Байбородина)

Земли здесь были хорошие, урожайные. Вокруг села росли березовые колки, недалеко был лес, богатый грибами и ягодами, всяким зверем и птицей. Оттого начал здесь селиться русский человек еще с середины XVIII века. Началом построения Шубинки принято считать 1750 год, так что на сегодняшний день ей уже больше двухсот пятидесяти лет. Первыми оседлыми жителями этих мест, строившими, в отличие от небольших кочевых орд сибирских татар, постоянные поселения, были «чалдоны», или «челдоны». Так называли в Сибири потомков пришедших сюда с Дона казаков и самых ранних переселенцев, к XIX–XX векам считавшихся уже «коренными», а не «самоходами», как стали звать более поздних выходцев из «Расеи».

Вторая волна этих заселивших Шубинку «самоходов» шла уже главным образом из северных областей империи – Архангельской, Вологодской, Псковской, так что Ефим Иванович вполне мог встретить тут земляков, что могло повлиять на его выбор места нового жительства. С построением знаменитой Транссибирской железной дороги и началом Столыпинской реформы по заселению земель за Уралом приток переселенцев из губерний европейской части России еще более возрос, а с ним вместе продолжала расти и Шубинка, постепенно превратившаяся в немаленькое уже село (в 1914 году здесь числилось двести тринадцать крестьянских дворов). В том же году жители Шубинки собрались наконец-то построить собственную церковь, так что теперь, в согласии с существовавшими тогда правилами, деревня превратилась в село. Волостное правление в Ордынском официально зарегистрировало его, переименовав в Мало-Ирменку – по названию реки Ирмень, на которой оно стояло.

Народ здесь жил рукодельный. Главным и самым известным промыслом местных жителей было шитье шуб. Оттого во всей округе за селом и закрепилось «народное» прозвище Шубинка, которым в просторечии продолжали пользоваться и после смены названия в 1914 году. Местные скорняки славились далеко за пределами волости, ведь они умели выделывать те самые «барнаульские шубы», мода на которые тогда охватила едва ли не всю Сибирь. В отличие от обычного белого полушубка барнаульские шубы красились в черный цвет, делая приметным своего хозяина. Да и цвет практичный, немаркий, что для крестьянина имело большое значение.

Ефим Иванович, как выходец из Вилегодчины, где веками народ имел дело с производством ткани и ее окраской, мог прийтись на новом месте ко двору. В довольно короткий срок он уже успел обзавестись здесь крепким крестьянским хозяйством, которое вел вместе с сыновьями. А среди них подрастал родившийся всего лишь за два года до переезда семьи в Сибирь Александр Ефимович Байбородин – будущий родной отец по плоти Батюшки архимандрита Наума.

Глава 2. Подвиг веры

Схим. Сергия (Байбородина) и ее сын Николай, будущий Старец. Парсуна современного иконописца прот. Германа Сергеева

Путем Авраама

Так для чего же все-таки предпринял столь тяжелое, долгое и затратное путешествие Ефим Иванович Байбородин, отправившись с Вилегодчины в Сибирь, если там все равно ожидали его семью совсем не столь уж богатая жизнь и необходимость заново выстраивать все хозяйство? Так ли уж много приобретал он по сравнению с оставленными в родном краю домом, бытом, родней, оказавшись один в чужой стороне, за три тысячи верст от всех, кто его знал и мог по-родственному оказать необходимую помощь в случае нужды?

Конечно, в Западной Сибири, где он обосновался, условия для хлебороба были намного лучше, чем на Русском Севере, что и привлекало сюда множество переселенцев со всей европейской части империи. Кроме того, здесь еще можно было получить неплохой надел земли и тем избавить оставшуюся на старом месте родню от необходимости делить и без того скудные посевные площади между сыновьями, когда те вырастут и захотят жить своим двором, вести собственное хозяйство. Поскольку за последние пятьдесят лет земли на каждую семью уже и так выходило в два раза меньше, чем прежде, то следующему поколению, образно говоря, пришлось бы стоять на своем участке на одной ножке. В то время как за Уралом ее еще можно было получить из богатых целинных просторов вдоволь. Но и при всем этом многие из тех, кто переселился сюда, так и не смогли выбиться из нужды и обеспечить безбедную жизнь своим детям.

В этом смысле Ефиму Ивановичу повезло. После своего переселения в сибирскую Мало-Ирменку (она же Шубинка) он успел построить хоть и незажиточное, но вполне крепкое хозяйство и зажил на новом месте традиционным укладом русского крестьянина, которым веками жил его род. В этом отношении его странствие завершилось достаточно благополучно, и в плане материальном он ничего не потерял, отправившись в далекую Сибирь. Но ведь не мог же он быть уверен, что так получится?

Была одна важная причина, которая вынудила Ефима Ивановича пуститься в дальнюю дорогу. О ней говорил позже сам отец Наум. Батюшка утверждал, что его дед хотел сохранить веру – и потому оставил землю отцов своих, как некогда Авраам.

На рубеже XIX и XX веков жизнь и дух в Российской империи менялись весьма приметным образом, и не в лучшую сторону. Изменения эти, наиболее бурно протекавшие в крупных городах, не могли не коснуться и деревни, какими бы незыблемыми ни казались ее вековой уклад и приверженность ценностям, что передавались из поколения в поколение. Страшные события русской революции произошли не на пустом месте, ведь столпы, на которых зиждилось все имперское строение, – Православие, самодержавие и народность – раскачивались не одно десятилетие, пока не рухнули окончательно и не погребли ее население в кровавом хаосе народной смуты.

Оптинский схимонах Николай, прозванный Туркой за свое происхождение, в молодости служил офицером в турецкой армии. Участвуя в Крымской войне 1853–1856 годов, он попал в плен. Вместо тюрьмы или концлагеря, как это было бы в XX веке, гуманные власти Российской империи расселили пленных офицеров по частным домам в разных городах, словно собственных военных на постое. Николай попал туда же, куда чуть позже был сослан и вождь мятежных чеченцев Шамиль, – в Калугу. За время жизни в плену он был настолько поражен благочестием русского народа и красотой Православия, что всерьез задумался о перемене веры. Что он и сделал спустя некоторое время после возвращения на родину.

Однако, когда факт крещения Николая вскрылся, он был подвергнут пыткам и мучениям мусульманским правительством как отступник. Чудом оставшись в живых, через полтора десятка лет после своего первого пребывания в России он вернулся обратно. Однако, как признавался Николай некоторым из братии знаменитой Оптиной пустыни, где он после своего возвращения сделался монахом, он не узнал страны, которую успел так искренне и горячо полюбить в дни своего плена. В обществе уже царил совершенно иной дух, и того благочестия, что так потрясло когда-то турка, в нем больше не было – по крайней мере, в той степени, в которой оно замечалось всего каких-нибудь пятнадцать лет назад.

И это было в конце семидесятых годов XIX столетия, когда общество переполняли высокие идеи помощи страждущему под османским игом единоверному населению Балкан и вера продолжала привычно пронизывать, казалось, все стороны жизни Российской империи. Что уж было говорить о самом конце того столетия, в которое либеральные перемены происходили год от года, стремительно захватывая все слои и сословия тогдашнего общества! Коснулись они, к сожалению, и русского крестьянства.

Во второй половине XIX века на селе распространялось образование через систему церковно-приходских и земских школ. Это, безусловно, полезное начинание не обошлось без сеяния плевел среди пшеницы. Наряду с подвижниками народного просвещения, неуклонно державшимися Православной веры в своей педагогической деятельности, в сельской земской школе оказалось немало учителей, вольно или невольно заражавших крестьянских детей критическими по отношению к религии взглядами.

И это совсем неудивительно, поскольку подобные взгляды широко распространились среди самой либерально настроенной интеллигенции, из которой и вышли в подавляющем большинстве земские учителя. Как писал в 1891 году выдающийся русский педагог С. А. Рачинский:

«Отношение нашей интеллигенции к религиозному элементу в школе известно: она допускает его лишь ради соблюдения каких-то консервативных приличий или как уступку невежественным требованиям простонародья, и это лицемерное отношение к нему вреднее прямого гонения.

Что касается министерства, то его постановления, циркуляры, инструкции преисполнены выражениями неустанной заботливости о процветании религиозного элемента в школах всех возможных наименований. Но во всем этом мало искренности. Стоит только вспомнить то приниженное положение, которое отведено преподаванию Закона Божия в средних учебных заведениях.

Относительно сельских школ стоит только заглянуть в “Каталог книг для употребления в сельских школах”, изданный министерством в 1875 году. Следует заметить, что всякая книга, не входящая в этот каталог, безусловно запрещена. Поверит ли мне читатель, если я скажу ему, что в этом каталоге не значится ни Часослова, ни Псалтири, ни Ветхого Завета! Новый Завет – “одобрен”, но не “рекомендован”… Всякому, конечно, известно, что без Часослова и Псалтири сельская школа у нас немыслима, что Ветхий Завет во всякой школе необходим. Тем не менее употребление этих книг в школах оказывается “безусловно запрещенным” со стороны министерства»[7 - Рачинский С.А. Сельская школа: Сб. статей. М., 1891. С. 4–5.].

И хотя Сергей Александрович Рачинский был убежден, что усилия нигилистов-народников «отравить» безверием сельскую школу закончились «полнейшею неудачею», сейчас, с расстояния XXI века, такое утверждение не кажется столь же убедительным. К сожалению, семена безверия, рьяно насаждавшиеся среди русских крестьян со второй половины XIX века, не остались без всходов в свое время.

Тем более что русский крестьянин не жил в полной изоляции от остального общества, в каком-то совершенно отдельном от всей русской жизни мире. Он, как мы помним, мог подолгу уходить из деревни на заработки – на отхожие промыслы, нес рекрутскую службу в армии, вел с городом торговые дела, а будучи грамотным, охотно читал книги, когда имел на то время, главным образом зимой. И хоть основная масса крестьянства продолжала оставаться православной, но и в его среду, словно не всегда заметные глазу трещины, проникали свойственные окружающему обществу «идеи». И в моменты испытаний, которые особенно усилились в начале XX века с его войнами и революциями, эти трещины образовали уже настоящие разломы.

Например, Василий Алексеевич Сухих, уроженец той самой Вилегодчины, которую ради сохранения веры покинул его земляк Ефим Иванович Байбородин, вспоминал о своем дедушке: «В первые дни войны 1914 года на фронте погиб дядя Коля. Получив известие о его смерти, мой дед побросал все иконы под порог. И, бросая, говорил: “Нет Бога, нет Богородицы, и все попы обманщики”. Эти слова деда я твердо запомнил и поэтому на уроках Закона Божьего бросал не соответствующие уроку реплики»[8 - Сухих В.А. Воспоминания из недалекого прошлого Вилегодского народа. Котлас, 2010. С. 32.].

К сожалению, испытания XX века не миновали в религиозном отношении и ту часть рода Байбородиных, что осталась на Виледи. Внуки Василия Ивановича, родного брата Ефима, были уже вполне далекими от Бога людьми – по крайней мере, бо?льшую часть жизни. А их дети даже пребывали некрещеными, пока, уже под влиянием разыскавшего их отца Наума, не обратились к церковной жизни в годы после падения богоборческой власти. Но насколько отличалась религиозная обстановка в Сибири и действительно ли имело смысл искать там спасения от надвигавшегося со всех сторон безверия?

В этом отношении Сибирь, конечно же, была далеко не Землей Обетованной. Ко всем прочим сложностям накануне и в начале XX века здесь добавлялась еще одна застарелая духовная проблема. Почти с самых ранних лет своего освоения Сибирь стала прибежищем для большого числа раскольников-староверов. Часть из них была выслана в Сибирь в принудительном порядке, так сказать, с глаз долой. Часть же устремлялась сюда вполне охотно и сознательно – подальше от «антихристовых» властей и «Никонианской» Церкви с их попытками отвратить «истинных православных» от «веры отцов».

Осев на сибирских землях раньше прочих, староверы, или, как звали их здесь, «кержаки», успели стать весьма состоятельными и влиятельными старожилами в местном крестьянском обществе, так что крепко держали в своих руках едва ли не всю торговлю хлебом и прочие выгодные предприятия. При этом, во избежание лишних столкновений с властями, по всем документам они зачастую числились православными – однако на деле занимали по отношению к Церкви позицию глубоко отрицательную и пренебрежительную. Духовенство сибирских приходов нередко пыталось жаловаться на эту плохо скрываемую враждебность своих формальных прихожан, однако никакого средства воздействия на глухое сопротивление местной сельской верхушки богачей-староверов найти было негде. Так что в духовном отношении Сибирь представляла собой едва ли не более трудное поприще, чем многие другие регионы дореволюционной России.

Но ведь и Авраам, послушавшись Божественного призыва, променял землю своих отцов вовсе не на райские кущи. Земля Обетованная тогда представляла собой еще более страшное в духовном отношении место, чем даже родной для библейского патриарха ветхозаветный Харран. Состояние населявших ее ханаанских народов отличалось тяжелейшими формами духовного разложения, а царившие среди них пороки находили оправдание в самых извращенных и жестоких языческих религиозных культах. Тем не менее праведный Авраам со всеми своими домочадцами и стадами не побоялся оставить уже обжитое его предками место и отправиться в трудный и далекий путь – по расстоянию, кстати говоря, вполне сопоставимый с тем путешествием, которое пришлось предпринять Ефиму Ивановичу.

И дело здесь, как и в случае с праведником Ветхого Завета, вероятно, в том, что сопротивляться негативному духовному воздействию намного тяжелее, когда оно исходит от родных или близко знакомых тебе людей, чем от чужих. Это как раз тот случай, когда сбываются слова Спасителя о том, что враги человеку – домашние его (Мф. 10, 36). Слишком многое связывает человека с ними, слишком трудно менять обстановку и духовные отношения, в которых родился, вырос и продолжаешь жить из года в год. Любовь к человеку, вполне объяснимая и естественная, вдруг становится в таких случаях непреодолимой стеной, отделяющей от любви Божией. И этот постоянный духовный конфликт отзывается в сердце человека тем самым голосом, что повелел когда-то Аврааму: Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе (Быт. 12, 1).

Оказавшись же на новом месте, где еще ничего не связывает человека ни с кем, он волен уже сам определять, где и с кем ему жить, с кем устанавливать более близкие отношения, с кем общаться лишь по необходимости, а с кем не иметь никаких дел совершенно. И руководствуется он здесь не родственными связями, которые сами по себе обязывают их поддерживать, а исключительно собственными представлениями о том, что? будет полезным или вредным для его души. А то, что чужие ему люди являются чуждыми и по духу, – что же, на то они и чужие, и тем легче воспринимать их как совершенно посторонних в жизни людей. Отгородиться от них несравненно легче, чем от тех, с кем соединяют узы родства или многолетнего товарищества.

Эту закономерность, кстати говоря, глубоко понимал и отец Наум – вероятно, вслед за дедом, прошедшим путем Авраама ради подвига сохранения веры. В своей практике духовного руководства Старец тоже нередко находил нужным переселять кого-то из духовных чад как можно дальше от родных мест и родственников, чтобы привычная греховная рутина не помешала духовному росту человека. И действительно, оказавшись на новом месте и в новой для себя обстановке, человек нередко полностью менял всю свою жизнь со всеми привычками и решался на совершенно неожиданные для себя самого перемены – такие как принятие духовного сана или монашества. В противном же случае его, скорее всего, все глубже и глубже затягивало бы с годами то духовное болото, вкус и привычку к которому он приобрел с малых лет и погружение в которое требовало так мало усилий.

На новом месте

На новом месте переселенцы бодро взялись за обустройство. На другом берегу Оби, в таежных чащах у села Завьялово, валили лес, везли его через Обь и строили дома. Подрастая, старшие сыновья рубили собственные избы поблизости от основной отцовской усадьбы, которая, по заведенному среди русских крестьян патриархальному порядку, продолжала оставаться средоточием всей семьи. Так в Шубинке на целый квартал выстроились «байбородинские дома», место которых укажут здесь и сегодня.

Первым же делом, которым занялись новые поселенцы сразу после того, как мало-мальски наладили собственный быт, было строительство храма в Мало-Ирменке. До этого церкви здесь не было, и малочисленные здешние жители на богослужение ездили в соседнее село Ордынское. Новоселы же жить без собственного храма не могли, а потому вновь принялись рубить лес и возить его через Обь, в чем им помогал благочестивый купец Кузьмин, выделявший средства на постройку. Вскоре в селе уже стоял небольшой, но ладный деревянный храм в честь святого Архангела Михаила, которого в здешних местах особенно почитали, посвящая ему церкви чуть не в каждой второй деревне.

Переселенцы обустраиваются на новом месте

В этом храме один за другим венчались повзрослевшие дети Ефима Ивановича, а затем здесь же крестили они своих детей. Первым венчался старший сын Григорий, родившийся еще в 1886 году. В 1907-м он женился на совершенно глухой девушке Феодосии, с которой, несмотря на это, прожил всю жизнь душа в душу[9 - См.: Метрическая книга о рождении, браке и смерти по Томской Духовной Консистории Николаевской церкви села Ордынского за 1907 год // Государственный архив Новосибирской области (ГКУ НСО ГАНО). Ф. 156. Оп. 1. Д. 792. С. 135 об. – 136, запись № 66.]. Затем настала очередь его братьев-погодков Павла и Алексея. За ними вышла замуж их единственная сестра Афанасия.

На сибирской земле у Ефима Ивановича и Марии Степановны рождались и другие дети, однако никто из них не дожил до взрослых лет. Родившийся в 1901 году Иоанн, затем его тезка 1903-го, а за ним сын Михаил 1905-го и дочь Параскева 1906-го годов рождения один за другим отправлялись на сельский погост в возрасте нескольких месяцев из-за слабости, поноса и других детских хворей. Родители успевали лишь покрестить да приобщить Святых Таин своих новорожденных деток, о чем делались записи в приходской метрической книге Никольской церкви села Ордынского. А затем здесь же, но в части «об умерших» появлялись свежие упоминания о скончавшихся младенцах с кратким обозначением унесшего их недуга[10 - См. там же. Д. 334. С. 58 об. – 59, запись № 243; Д. 456. Л. 47–48 и 178, запись № 126; Д. 626; Д. 704. С. 86 об. – 87, запись № 29; Д. 792. С. 184 об. – 185, запись № 127.].

А. Е. Байбородин и П. М. Байбородина, родители Батюшки

Последним из оставшихся в живых детей женился младший сын Ефима Ивановича Александр, в судьбе которого запечатлелись все смуты и бедствия века, ровесником которого он практически являлся. Несмотря ни на что, Александр пытался жить той же жизнью, что и миллионы крестьян в Сибири, ставшей для него родной, и во всей России. Смуты, войны и революционные перемены грохотали на просторах страны, но жизнь продолжалась, и каждый старался найти в ней свое место.

Высокий и красивый, из крепкой и работящей крестьянской семьи, весельчак-гармонист Александр считался завидным женихом и вступил в брак довольно рано. Ему самому только исполнилось двадцать, а его молодой жене и того меньше – она была тремя годами младше своего юного мужа. Но за молодыми присматривали старшие – семья жила старым патриархальным укладом, при котором ничего не делалось в доме без слова и позволения отца или матери.

Юная невестка, по заведенному в крестьянских семьях порядку, во всем должна была слушать свекра и свекровь. Если ей надо было по каким-либо своим делам отлучиться из дома, разрешение на это она должна была спрашивать у родителей мужа и возвращаться обратно не позже назначенного ей времени. Но у молодой хозяйки с этим трудностей никаких не возникало – в родном доме она воспитывалась в тех же скромности и послушании, которых требовал от девушек вековой крестьянский уклад.

В девичестве супруга Александра Ивановича Байбородина звалась Пелагеей Максимовной Шеньгиной. Родители ее, Максим и Анна (до замужества носившая фамилию Самойлова), также были недавними переселенцами в Сибирь из Псковской губернии. Правда, сюда они попали через Среднюю Азию, отправившись поначалу на земли современного Казахстана, где поселились в окрестностях города Верный – бывшей Верненской станицы семиреченских казаков, которая ныне зовется Алма-Атой. Но жизнь в казахских степях пришлась не по вкусу псковским переселенцам, и спустя недолгое время они отправились дальше – в места, которые больше могли напомнить им оставленную родину с ее лесами и реками. Так они добрались до берегов Оби, где и осели всё в той же переселенческой Шубинке, что и Байбородины. Правда, прибыли они сюда на несколько лет раньше, да и род их был больше, поскольку снимались с родных мест они сразу несколькими поколениями своей большой семьи.

Первым в поле всегда выезжал сам глава рода, Дмитрий Шеньгин. Его сын Максим Дмитриевич «жаворонком» не был и в поле выходил позже всех – зато позже всех и заканчивал работу. В большой его семье подрастали четырнадцать детей, из которых в памяти их потомков остались имена Макария, Марфы, Феклы, Порфирия, Саломии, Иосифа и другой Феклы, названной в честь своей умершей сестры, а также Пелагеи, Марии и Анастасии.

Старших детей крестили еще в «старой» Никольской церкви села Ордынского. Храм этот потом попал в зону затопления при строительстве Обской ГЭС в конце пятидесятых годов. Теперь он скрыт на дне водохранилища, как и прежние улицы села.

Все дети с ранних лет приучались помогать отцу с матерью в их трудах – ведь прокормить такую большую семью было непросто. Вдобавок была у Максима известная русская слабость, которая могла застигнуть хозяина даже посреди самой страды и дня на три-четыре вывести из строя. Дмитрию в таких случаях приходилось отечески корить взрослого сына. «Не жаль тех денег, что ты потратил на водку, – говаривал он, – времени жаль, его ты не вернешь! В такое время, как сейчас, день год кормит!» Придя в себя, Максим Дмитриевич с удвоенной силой вновь принимался за работу, стараясь наверстать упущенное время, о котором напоминал ему отец.

Но при всем этом о Максиме Дмитриевиче у односельчан сохранились самые добрые воспоминания. Так, старейшая жительница Мало-Ирменки Ирина Маркелловна, которой в 2000 году исполнился девяносто один год, вспоминала о нем так: «Максим Дмитриевич был очень добрый, с душой чуткой и возвышенной. Когда приезжал с сенокоса, рассказывал, какие у него там на покосе травки растут, и называл их ласковыми именами. Свою супругу Самойлову Анну Федоровну он очень любил и звал не иначе, как только Аннушкой. И отец его Дмитрий был очень хороший человек».

Дочь Максима Дмитриевича и Анны Пелагея, ставшая впоследствии женой Александра Ивановича Байбородина, родилась 5 апреля 1901 года, хотя в некоторых более поздних документах годом ее рождения значился 1902-й. Однако в сохранившейся записи в «Метрической книге о рождении, браке и смерти по Томской Духовной Консистории Николаевской церкви села Ордынского» говорится, что младенец Пелагея «родилась 5 апреля 1901 года», а крестили ее 10 мая. Родителями ее указаны «деревни Мало-Ирменской крестьянин Максим Шеньгин и законная жена его Анна Федорова, оба православные». В качестве восприемницы при святом крещении записана «той же деревни крестьянская жена Анна Антонова Морозова», таинство же совершал иерей Иоанн Калмаков[11 - См.: Метрическая книга о рождении, браке и смерти по Томской Духовной Консистории Николаевской церкви села Ордынского за 1901 год // Государственный архив Новосибирской области (ГКУ НСО ГАНО). Ф. 156. Оп. 1. Д. 334. С. 27, запись № 114.].

С детства воспитывалась она в вере и благочестии. Бабушка ее, особенно выделявшая из всех внучку Пелагею, часто брала совсем маленькую девочку к себе на колени и поучала.

– В последнее время девицы будут – бесстыдные лица, – говорила она, и сейчас мы можем только дивиться глубокой мудрости и прозорливости простой русской крестьянки. – А женщины будут бесоподобные. А ты не веди себя так, как они. Ты всегда ходи так, чтобы у тебя длинный рукавчик был, в платочке ходи, в чулочках, чтобы платьице было ниже колена.

Этими и подобными словами бабушка с самых малых лет учила внучку честной, чистой и скромной жизни.

Эти поучения быстро принесли свои плоды. Когда Пелагее настала пора идти в сельскую школу, с первых же дней выяснилось, что их молодая и «прогрессивная» учительница намерена вести образование крестьянских детей в духе «современных идей».