Топографический кретин

И этот забор за соседним домом, в котором есть две большие дыры, чтобы лазить туда на вечную стройку играть в немцев и милицейских. Только сначала надо решить, кто будет кем, потому что за фрицев никто не хочет. Раньше кидали кубик – у какой команды больше выпадет, та и будет красноармейскими милиционерами, – но потом кубик упал в канализацию, и теперь приходится играть в камень-ножницы-бумагу. А это такой крик, такие споры, что пока докажешь, у кого что было и кто кого победил, уже домой пора.

И эту вечную лужу, которую когда-то давно задумал переехать на самом первом своём, трёхколесном ещё, велосипеде, но посреди которой не пойми откуда вдруг возник неожиданный, но ужасно огромный и жутко коварный подводный кирпич, и из-за него только что купленный по блату жёлтый мохеровый гэдээровский костюмчик с начёсом враз превратился в кучу грустных серых сосулек. Ох и влетело тогда от мамы!

И эту песочницу в углу двора, в которой летом песка почти не бывает, и его заменяет ссохшаяся грязь, а зато зимой наметает большой сугроб, и в нём так мягко валяться, прикидываясь белым медвежонком Умкой, и смотреть в небо, и склеивать в аппликации высокие облака, величественные и ленивые, как бегемоты, и мягкие, как сугроб в песочнице.

И весь этот двор, обсаженный толстыми старыми деревьями, в котором к тому же давно живёт и никуда не собирается проверенный испытаниями друг Лёха Могила.

Запоминая, Яша по-взрослому вздыхал и утешал себя тем, что всё это уже не впервой. Раньше, когда сестрёнка Алинка ещё и на свет не родилась, он уже один раз переезжал.

То давнее событие было волнующим и суетливым, но помнилось теперь не очень отчётливо, как будто через сон: гулкие кастрюли, закопчённый грузовик с совсем юным, радостным и кудрявым папой в кузове, какие-то чёрные носки толстой шерстяной вязки с ярко-красными, как будто намалёванными, заплатками на пятках. Сколько потом эти носки ни искал, так и не нашёл – приснились, что ли?

Зато на этот раз всё по правде, прямо на глазах!

Хрусталь и фарфор аккуратно переложены старыми газетами и байковыми рубашками и плотно упакованы в неподъёмистые тюки. Стеклянные дверцы серванта и семейная гордость – большой чёрно-белый телевизор – бережно завёрнуты в верблюжьи одеяла. Родственники и соседи осторожно, чтобы не оступиться, спускают по лестнице ковры, свёрнутые в огромные сосиски, а потом возвращаются и говорят:

– Ух!

И ещё говорят:

– Наливай!

И произносят тост за неуклонное улучшение жилищных условий, и стоя закусывают у деревянного стола, одиноко круглеющего в пустеющей комнате.

– А помнишь, как мы проверяли раков на прочность? – спрашивает Могила, щербато улыбаясь, как будто ему не грустно.

Асфальт под балконом сереет на весь двор точно так же неприступно, как два года назад, когда они заграбастали из ванны пригоршню раков, которых папа только что привёз с рыбалки: решили спасти обречённых тварей от уже закипающей на кухне кастрюли размером с ведро. Склизкие серо-коричневые звери больно щипались и были совсем не похожи на свои румяные портреты из книги «Кухни народов СССР».

Этот здоровенный фолиант в твёрдой обложке поселился в шкафу не так давно, но уже успел сыграть с Яшей злую шутку.

Однажды, рассматривая в нём вкусные цветные фотографии, он перевернул очередную страницу – и захихикал в голос, как всегда делал, читая свою любимую историю про троих в лодке, не считая собаки. Рядом с иллюстрацией – горкой золотистых шариков на плоской белой тарелке – красовалось немыслимо трогательное название блюда: цыбрики.

Отсмеявшись, полистал туда-сюда, повчитывался… Да нет, вроде не шутят. Буквы крупные, серьёзные, точно такими же в другой главе написано: «Плов», а ещё в другой – «Суп харчо». Тоже, конечно, смешно: харчо! – но с цыбриками всё равно не сравнить. А ниже: «Национальное белорусское кушанье, готовится из таркованной массы». Какованной? Таркованной. Ну красота же!

Милое до душещипательности слово «цыбрики» пробудило в Яше то, чего он и сам в себе до сих пор не подозревал: желание не мешкая удариться в кулинарию, срочно изготовить национальное кушанье далёкой земли сябров и зубров и удивить им маму и папу, а заодно показать пример Алинке, чтобы знала, какой у неё брат-рукодельник.

– Я там ужин приготовил, – сказал он, насилу дождавшись родителей с работы.

Немного порепетировал перед этим: понятно же, что фраза должна прозвучать максимально равнодушно. Тренировка даром не прошла; удалось произнести обыденно, будто Яша всю жизнь только и делал, что стоял у плиты. И, не оборачиваясь, ушёл в детскую – вроде как за уроки, а на самом деле ждать похвалы.

– Ну, красота! – громко изумился папа через минуту. – А что это такое?

– Алина, не съедим всё без тебя, сними сапоги, грязища на улице какая, – сказала мама. – Ой, а правда, что это? И почему горелым маслом пахнет?

Яша как бы нехотя подошёл к двери кухни, опёрся спиной о косяк и собрался исключительно небрежным, само собой разумеющимся тоном объяснить, что он просто готовил таркованную массу – да-да, таркованную, и что тут такого? – а когда масса затарковалась настолько, что стала приставать к сковородке, он подлил туда подсолнечного масла вот из этой бутылки, к которой так странно прикасаться – и скользко, и липко одновременно… А кашу маслом не испортишь, это ведь и ребёнок знает, да и не только кашу, но и цыбрики…

– Ой, цыбрики! – вдруг захлопала в ладоши Алина.

– Кто-кто? – переспросил папа. – Цуцыки?

– Да цыбрики же! Это как драники, только как мячики!

– А ты вот откуда это знаешь? – ревниво спросил Яша. Коварство сестрёнки застало его врасплох: вот и готовь после этого сюрпризы!

– А у нас Лена Шахова такие же в садик приносила на своё деньрожденье! – Алина стащила самый аккуратный, просто как в книжке, лоснящийся золотом цыбрик, что венчал собой вершину бугристого конуса, забросила его в рот и тут же сморщилась. – Не, не такие. У Лены были вкусные…

– Ты что же такое говоришь, – педагогично сказал папа. – Твой братик ещё вкуснее сделал, ведь правда?

– М-м, – сделав ударение на первом «м», Алина непокорно покачала головой из стороны в сторону и виновато, как Мотя-Аполлон, посмотрела Яше в глаза. – Не вкуснее.

– Руки не помыла после улицы, вот тебе цаплики и невкусные, – мама тоже взяла один. – Ух, а пересолил!

– Ладно вам критиковать, – снова вступился папа. – Старался человек… Да, сына, с маслом и солью у тебя и правда переборчик вышел… Но это ничего, первый блин всегда комом.

– Не комом, а шаром, – попытался вышутиться Яша и решился, наконец, отведать свое произведение.

Рот обожгло острым вкусом соли. Больше, если честно, никакого вкуса не было. Зато, подумал он, оцарапать цыбриком нёбо вообще невозможно, не то что какой-нибудь хлебной коркой: шарик оказался очень мягким, даже как будто водянистым – и тут же растёкся по дёснам, оставив после себя прогорклое послевкусие хорошо подгоревшего растительного масла.

Возможно, Алина не так уж и ошибается, признался Яша про себя: вряд ли у Лены Шаховой на дне рождения цыбрики были хуже.

– Скажите ещё спасибо, что я сала не добавил, – сказал он, надувшись, и решил, что больше к плите ни ногой.

С тех пор к толстой книге про кухни народов СССР доверия не было. Потому и не удивился Яша, что в ней раки красные, а по-настоящему – вот же, прямо в руках! – зеленоватые и ещё какие-то… склизистые. Почти как та бутылка с подсолнечным маслом.

– У, гад, кусается! – взвыл Лёха Могила, оттягивая одного от подушечки своего большого пальца. Рак отчаянно вцепился в Лёхину шкуру всей своей клешнёй. Когда Могила отпустил его, рак стал раскачиваться, как бульдог на берёзе.

– Тихо ты, не ори, всю тайну выдашь!

– А чё он! – несмотря на жуткое возмущение, Лёха всё же слегка сбавил тон. Слегка размахнувшись, он резко махнул рукой у края ванны. Рак, ударившись о бортик, отцепился от пальца и булькнул в воду. – Мы их спасаем, а они…

– Они же думать не умеют, не понимаешь, что ли.

– Почему не умеют?

– У них мозгов нету потому что.

– Ну и дураки тогда!

Яша поглядел на укушенный палец, который Могила в доказательство своей жертвенности держал перед лицом, потом на собственные ладони, сравнил их с размерами ванны, в которой копошились обречённые…

– Слушай, это сколько бегать надо будет туда-сюда, чтоб всё стадо на улицу перетаскать… Всех не спасём.

– Точно, не успеем, – Лёха сунул в рот пострадавший палец и загрустил. – Ещё и на моих на лестнице наткнёмся, уши надерут.

– А давай мы их с балкона скинем?

– Кого, моих? Я тебе скину!

– Дурак, не твоих, а раков!