Йемен. Земля ушедших в легенды именитых царств и народов Древнего мира

Величайший исследователь-портретист Йемена ушел из жизни трагически – погиб по пути из Мохи в Сана’а’ (сентябрь 1811 г.). Был убит в двух переходах от Мохи. Как это произошло, незнамо-неведомо точно и поныне. К смерти его был причастен то ли правитель одного из существовавших тогда на территории Йемена княжеств, то ли сам имам, верховный властелин Йемена. Драгоценности, найденные, будто бы, Зеетценом в Ма’рибе, как гласила людская молва, в багаже путешественника не обнаружили. Но вот путевые заметки его бесследно исчезли (37).

Интересная информация о Йемене содержится в очерках Поля-Эмиля Ботта (1802–1870), известного французского путешественника, дипломата и археолога. Высадившись на берег в Ходейде (сентябрь 1836 г.), он проследовал через Тихаму в Таиз. «Знакомство с одним из шейхов местных племен», как отмечал Ботта, позволило ему не только быстро и беспрепятственно передвигаться по тамошним землям, но и обстоятельно познакомиться с гаванями Аравийского побережья Красного моря. В своем «Описании Аравии», изданном в Париже в 1844 г., он одним из первых, пожалуй, путешественников-европейцев, поведал миру о кате, легком наркотическом растении. Упомянул, конечно же, и о йеменском кофе.

Первые ветви с листьями ката обрывают с посаженных в тех местах кустарников, сообщает Ботта, только через три года. «Продают пучками». Сбор этот именуют «катом перволетним» или «катом ранним». Он считается у йеменцев «низшим», то есть худшим по качеству. На следующий год, когда ветви кустарника дают новые побеги, их опять срезают, но вот пускают в продажу под маркой «кат ас-сани» («кат двухлетний»). Это уже – высший сорт. После снятия второго урожая листья кустарника в течение трех последующих лет не обрывают. Затем все повторяется сначала.

Кат в Йемене – товар повышенного внутреннего спроса. Торговля им – намного выгоднее, чем сделки с кофе. Обычай жителей тех мест требует, чтобы хозяин жилища непременно «угощал катом тех, кто его навещает». Самый лучший и ценный кат выращивают в Йемене на склонах горы Сибур, близ Таиза. Оттуда его вывозят в Ходейду и в Сана’а’ – пучками, завернутыми в траву, чтобы «уберечь свежесть», как выражаются йеменцы.

Дома свои, походившие на крепости, жители йеменских гор строили так, рассказывает Ботта, что «проникнуть в них можно было только через подвалы и подземные проходы». По своему внешнему виду жители гор, с его слов, разительно отличались от обитателей побережья. Население Горного Йемена было «белоликим», а женщины – «поразительно красивыми». И в этом легко можно было убедиться, так как лиц своих они не скрывали. Говорили горцы на чистом арабском языке. В Тихаме же, где коренное население, по наблюдениям Ботта, «перемешалось с африканцами», теми же абиссинцами и сомалийцами, язык их настолько наполнился заимствованиями, что его не понимали, порой, даже сами йеменцы (38).

Поль-Эмиль Ботта служил французским консулом в Александрии (1836) и в Мосуле (1842), занимал должность дипломатического представителя в Иерусалиме и в Триполи. Много путешествовал. Прославился исследованиями давно ушедших в легенды блистательных царств Месопотамии. Оставил заметный след в археологии: обнаружил развалины дворца ассирийского царя-воителя Саргона II (722–705 до н. э.).

Из донесений французских и английских дипломатов известно, что к началу XX столетия в Мохе, некогда крупном морском порте Красноморского побережья Аравии, который европейские купцы и мореплаватели, по словам Ботта, называли «воротами Аравии кофейной», насчитывалось уже «не более 20 выживших во времени каменных домов». Самый красивый из них принадлежал господину Бенцони, итальянскому консулу. Сохранились цитадель с десятью старыми пушками, да знаменитый маяк в море, «похожий по форме на минарет, с 280 ведущими наверх ступенями».

Что касается вывоза кофе, то объемы его резко сократились уже к концу XIX столетия. В 1884 г., к примеру, он составил всего лишь 80 тыс. фунтов стерлингов (39).

Увлекательные воспоминания о Марибе и Хадрамауте оставил французский офицер Луи дю Куре (1812–1867), состоявший на службе в армии египетского паши Мухаммада ‘Али (1769–1849). В 1844–1845 гг. он предпринял путешествие в Йемен и Оман. Какое-то время пробыл в г. Сана’а’. Оттуда, с караваном в «350 верблюдов и двумястами восьмьюдесятью мужчинами, включая 150 рабов», проследовал в Ма’риб, в земли Белой Саба’, как именовали в прошлом располагавшееся в тех землях блистательное царство Древнего Йемена народы «Острова арабов». После Ма’риба Луи дю Куре побывал в Хадрамауте и Сухаре. Приняв ислам и взяв имя ‘Абд ал-Хамид, посетил Мекку. В своих увлекательных записках «Счастливая Аравия» и «Паломничество в Мекку», которые, будто бы, редактировал Александр Дюма, он ярко описал традиции арабов Аравии, а в книге «Жизнь в пустыне» – быт и нравы бедуинов.

Шейх Ма’риба, сообщает Луи дю Куре, называл себя потомком рода Абу Талиба, дяди Пророка Мухаммада. Под властью его состояли «50 небольших деревень». Замок владыки Ма’риба представлял собой «большую, хорошо укрепленную башню». На первом ее этаже размещалась охрана, на втором жительствовали слуги. Третий этаж занимало семейство шейха, а на самом верхнем, четвертом этаже, находился диван (канцелярия). Углы и стены этого помещения украшало оружие: шлемы, боевые топоры, колчаны со стрелами, обоюдоострые мечи, седла и сбруя для лошадей и верблюдов. Эмира Ма’риба во время его встречи с Луи дю Куре и раисом (начальником) каравана, с которым путешественник передвигался по землям Йемена, окружала большая свита, человек 50, не меньше. Все, как на подбор, – «мужчины рослые и крепкие», «типичные арабы Южной Аравии». «Старшие среди них по возрасту» были вооружены мушкетами и длинными обоюдоострыми мечами. Те же, «кто помоложе», имели при себе боевые топорики и обтянутые кожей деревянные щиты. За поясом у каждого из них торчал кривой аравийский кинжал джамбия (джамбийа). Складывалось впечатление, пишет Луи дю Куре, что все представшее перед его глазами в Ма’ри-бе, и замок правителя, и церемониал аудиенции, – это волшебным образом ожившая картина повседневной жизни одного из древних царств Аравии, о которых упоминает Библия (40).

После представления Луи эмиру, у него сразу же поинтересовались, кто он и зачем пожаловал в земли Ма’риба. При этом недвусмысленно дали понять, что говорить надлежит правду и только правду; что «ложь у них карается смертью». Луи ответил, что путешествует по Йемену, краю ушедших в легенды царств и народов Древнего мира, дабы воочию узреть «чудеса прошлого», в том числе Ма’риб, символ величия и могущества Древнего Йемена. Тут же, однако, его спросили: «Зачем все это ему нужно?». Ответ на этот вопрос, парировал нерастерявшийся Луи, известен одному Аллаху. Как и то, почему одним людям, согласно воле Аллаха, по душе шум, а другим – тишина, одним – «хождение по лицу земли», а другим – уединенность и одиночество. Мне же лично, заключил он, как человеку, принявшему ислам, захотелось побывать в Аравии, в землях «колыбели ислама», и полюбоваться великими творениями Аллаха на прародине арабов, в Йемене.

Удивившись такому красивому ответу из уст франка, суверен Ма’риба повелел провести, в соответствии с традицией предков, обряд приветствия «чужеземца-златоуста». Заключался он в следующем: Луи, поставленного в центр круга, образованного сидевшими вдоль стен приближенными эмира, раздели. Затем слуги властелина Ма’риба умастили тело Луи ароматизированными маслами, одели в национальные одежды, предварительно опрыскав их духами и окурив благовониями. После чего последовал церемониал аравийского гостеприимства. Путешественника усадили на ковер, разостланный на полу, рядом с правителем; и щедро угостили местными деликатесами: мясом, финиками, медом, верблюжьим молоком и, конечно же, знаменитым йеменским кофе (41).

После трапезы, обильной и сытной, последовало широко практиковавшееся в тех землях, по словам Луи, с незапамятных времен, «испытание мужских качеств» гостя-чужестранца. Луи препроводили на крышу замка, подвели к ее краю – и приказали спрыгнуть.

Столь неожиданную команду предварили словами, что если гость не лукавил, и те красивые и восторженные слова, что сказывал он о землях йеменцев, были сущей правдой, то Аллах непременно спасет его. Решив, будь что будет, рассказывает Луи, он шагнул вперед, но слуги-рабы эмира, стоявшие рядом, подхватили его под руки.

Однако приключения горемыки-француза в замке владыки Ма’риба на том не закончились. Предстояло новое испытание – дикими животными. Ибо не удалось понять, как выразился правитель, поддалось ли сердце Луи страху во время первого испытания, или нет; оставалось ли оно спокойным, как у истинного мужчины, или «трепетало, как у пугливой куропатки». Толька схватка с дикими животными, молвил эмир, и могла продемонстрировать, как учили предки, твердость духа и решимость человека, его характер и волю, иными словами, – «истинное лицо мужчины».

Это испытание проходило в подземелье замка. Сопроводив туда Луи, гвардейцы эмира вложили в его правую руку саблю, а в левую – кольцо с прикрепленной к нему лампой. Распорядились, чтобы двигался он только прямо, до тех пор, пока не упрется в клетку с пятью пантерами. И чтобы не случилось, назад, ни в коем случае, не оглядывался. Путь к клеткам с дикими животными, повествует Луи, «устилали кости и черепа людей», что, конечно же, «наводило страх и ужас». Добравшись, наконец, до пантер, Луи начал, было, открывать дверцу одной из клеток, но металлическая решетка, неожиданно опустившаяся сверху, отгородила его от хищника (42). Испытание дикими животными бравый офицер, судя по всему, выдержал с честью.

Вскоре выяснилось, что и это был еще не конец подстерегавших Луи в Ма’рибе неожиданностей и «сюрпризов» – последовало «испытание словом». Местные мудрецы и кади (судья) начали задавать ему вопросы, так или иначе связанные с паломничеством в Святые земли ислама. После чего попросили удалиться, и, оставшись наедине, долго совещались. Затем двери отворились, и церемониймейстер пригласил чужеземца проследовать в зал. По сигналу эмира туда сразу же вошел и стражник, неся в руках меч в дорогих ножнах, с рукояткой, инкрустированной драгоценными камнями. Приказав Луи опуститься на колени, владыка Ма’риба подошел к нему, вынул из ножен внесенный меч и передал его человеку, «похожему на палача».

В это самое время дверь в помещение неожиданно распахнулась, и на пороге появился один из провожатых каравана, с которым Луи передвигался по Йемену. Размахивая руками, он стал громко кричать и обличать Луи в том, что иноземец – слуга Ибписа (шайтана). Подтверждением же его словам служит то, что по пути в Ма’риб франк взбирался на печально известную в народе гору Шайтана, но почему-то остался жив. Хотя до него, кто бы туда не забредал, будь то человек или животное, то непременно погибал. Поэтому он лично хотел бы расправиться со слугой шайтана, сразив его выстрелом из пистолета. Получив на то разрешение, – выстрелил. Пуля, к счастью, прошла мимо, лишь слегка оцарапав шею Луи. Хладнокровие путешественника произвело на арабов должное впечатление; и шейх, попрощавшись с ним и подарив на память тот самый меч с дорогой рукояткой, которым он намеревался снести ему голову, отпустил, наконец, франка с миром (43).

Ма’риб, по воспоминаниям Луи дю Куре, окружала мощная оборонительная стена. В городе насчитывалось около 400 каменных домов и несколько мечетей. Торговые караваны, двигавшиеся через Ма’риб в Сана’а’, проходили через Санские ворота (Баб Сана’а’), а паломнические, направлявшиеся в Мекку, – через Мекканские (Баб Макка). Большинство населения, численностью около 7–8 тысяч человек, составляли коренные ма’рибцы, потомки сабейцев. Проживала в городе и небольшая коммуна торговцев-евреев. О величии Ма’риба времен блистательной царицы Билкис напоминали лишь руинированный дворец древних владык этого края, да тронутый рукой времени, практически полностью занесенный песками храм, заложенный Билкис, больше известной среди народов мира под именем царицы Савской. Караваны, шедшие через Ма’риб, жители города встречали тепло и радушно. Ведь они приносили им доход, и немалый, останавливаясь на отдых и приобретая у ма’рибцев продукты питания и воду.

Интересные страницы в заметках Луи дю Куре о Йемене посвящены Хадрамауту. Финикийцы, переселившиеся с Бахрейна в земли современного Ливана и избравшие Хадрамаут своим форпостом в Южной Аравии, называли земли этого края Зеленым побережьем, а древнегреческий историк и географ Флавий Арриан – «пристанищем торговцев». Хадрамаутцы, которых сами арабы Южной Аравии до сих пор величают хадрами, – это потомки древних йеменцев, кахтанитов, «арабов чистых» или «арабов вторичных», о которых мы обстоятельно расскажем в следующей части этой книги. Родоначальником их был Хадрама (библейский Дарама), один из 13 сыновей Кахтана (Иоктана), внука Сама (Сима), сына Ноя.

Если у других коренных жителей Аравии, скажем, Хиджаза или Неджда, отмечал Луи дю Куре, глаза в основном темные, то у хадраматитов (хадрамаутцев) – они голубые. Если у первых шеи длинные, то у последних – короткие. Хадраматиты, по его словам, отличались «примерным трудолюбием и исключительной честностью», славились своими ремесленниками. Деньги расходовали разумно. Подзаработав, приобретали сначала оружие и верблюда. Затем обзаводились домом. И только потом женились. Обязательно прикупали участок земли у дома, и разбивали сад.

Как любой аравиец, хадрамаутец питал пристрастие к оружию, сообщает Луи дю Куре. Согласно обычаям предков, «украшая себя оружием», клялся, что выучится искусно владеть им. И постоянно, в течение всей жизни, оттачивал «мастерство обращения с мечом и кинжалом».

Будучи воинственным и хорошо обученным рукопашному бою, хадрамаутец обнажал свой меч только в том случае, если подвергался нападению, либо когда в земли его вторгался враг. В обожаемых арабами Аравии набегах (газу) на недружественные племена и торговые караваны участвовал неохотно. Если же вступал в схватку, то дрался отчаянно. Отступить, «показать спину» противнику считалось у мужчин Хадрамаута потерей чести и достоинства. Поступить так, говорили они, – значит покрыть себя позором, а «позор – длиннее жизни», так гласит поговорка-завет предков. Правители княжеств Южной Аравии и шейхи племен Хиджаза и Неджда охотно принимали их на службу.

Жены хадрамаутцев, вспоминал Луи дю Куре, в соответствии с традицией, уходящей корнями в глубину веков, сопровождали мужей своих в военных походах. Во время сражений не только всячески подбадривали их, будь то выкриками, песнями или стихами, но и часто, с оружием в руках, мужественно сражались бок о бок с ними. Над теми, кто, случалось, перед противником пасовал, вел себя «не как мужчина», – насмехались, едко и громко. Более того, на шерстяные плащ-накидки таких «не мужчин», как они их называли, женщины наносили хной «знаки женского презрения». Убрать «постыдную метку» с плаща могла только поставившая ее женщина. Поэтому мужчины, «испачкавшие свою честь», дабы поскорей освободиться от «женского клейма позора», одежду с которым они обязаны были надевать, входя из дома, буквально рвались в бой.

Хадрамаутца, по наблюдениям Луи дю Куре, отличали среди других «южан Аравии» благородство и честность, скромность и простота в общении, а также искреннее и душевное гостеприимство, как бы богат или беден он ни был. Предсказателям судеб и гадалкам он верил мало. Уповал больше не на амулеты-обереги, а на собственные силы, знания и опыт. Вместе с тем испытывал страх перед джиннами. Отправляясь с торговым караваном в «темноту неизвестности», то есть в «чужие земли», непременно взывал к джиннам с просьбой «не чинить ему в дороге препятствий». Передвигаясь по ночам, избегал тех мест, где, как он знал, была «пролита кровь». Ибо, согласно чтимому им поверью предков, полагал, что именно там по ночам «пируют джинны, ратники Иблиса» (шайтана).

Бедуины Аравии, рассказывает Луи дю Куре, обрушивались на становище соперника или противника неожиданно. Как правило, – на рассвете. И уходили, прихватив с собой домашний скот и верховых животных подвергнувшегося нападению племени, до того, как мужчины этого племени успевали выбраться из заваленных на них шатров и взяться за оружие. Хадрамаутцы же, если вступали в схватку с бросавшим им вызов противником, дрались до тех пор, пока не уничтожали его полностью. Руководствовались в бою правилом предков, гласившим, что «дерущийся должен победить или умереть». Поверженных в бою воинов в плен не брали. Тут же, на месте, обезглавливали, дабы имя воина, сражавшегося, но побежденного, осталось в памяти его потомков «не испачканным позором поражения» (44).

Еще одной характерной чертой хадрамаутцев было отсутствие у них такого понятия, как пожизненное, «с рождения до смерти», привилегированное место человека в племени. Обычай сохранения такого положения за человеком лишь в силу его принадлежности к тому или иному знатному семейно-родовому клану, стоявшему у основания племени и из которого издревле избирали шейха, у них не действовал. Знатность у хадрамаутцев, как и у других арабов-йеменцев, наследовалась, переходила от отца к сыну. Но вот сохранялась за ними, в отличие от других племен, только до тех пор, пока «сын следовал примеру отца». Иными словами, походил на ушедшего из жизни предка, то есть проявлял себя воином доблестным и отважным, и человеком отзывчивым, честным.

Соплеменник, оказывавшийся в беде, забвению у хадрамаутцев не предавался. Один на один с невзгодами, наваливавшимися на него, не оставался, и забытый всеми не умирал. Если кто-либо из хадрамаутцев попадал в нужду, то его более удачливые соседи помогали ему, чем могли, – одеждой и продуктами. Огороды и сады хадрамаутцев для человека, среди них бедствовавшего, были открыты для него, как они выражались, днем и ночью. Он мог свободно посещать их и есть там все, и сколько захочет. Но вот брать что-либо с собой, на вынос, строжайше запрещалось. Бытовало еще одно интересное правило: косточки съеденных фиников надлежало оставлять под деревом, «накормившим человека».

В трудные, неурожайные годы хлеб и финики для неимущих людей хадрамаутцы выставляли у порогов своих жилищ, а вот приготовленную на огне пищу приносили в специально отведенные для этого места при мечетях. Существовал обычай, по которому такие люди во время войн обязаны были с оружием в руках защищать дома тех, «кто спасал их от голода и нужды», «проявлял человечность», кормил и одевал в мирное время (45).

Бедность хадрамаутцы воспринимали как «временную невзгоду», которая могла подстеречь всякого из них. Принимали ее как «печальную данность судьбы». Отзывчивость по отношению к бедным и обездоленным, не на словах, а на деле, считалась у жителей Хадрамаута проявлением одного из высших достоинств человека, делом богоугодным.

Обыденные нарушения установленных норм и правил жизни, драки на рынках, к примеру, наказывались у хадрамаутцев наложением штрафа. Лиц же, замешанных в грабежах и убийствах соплеменников, что случалось крайне редко, предавали смерти – прилюдно обезглавливали или четвертовали. Мелких воришек, пойманных на кражах продуктов на рынках, сначала штрафовали (на десять монет), а затем выставляли на пару дней в «местах позора». Располагались они на центральных площадях. И всякий горожанин, проходивший мимо, имел право оплевать вора. Грабителя, залезавшего в дом, штрафовали и нещадно пороли, прилюдно и на протяжении нескольких дней. Порке подвергали не только в целях наказания, но и для того, чтобы «изгнать» из тела провинившегося человека шайтана, проникшего, дескать, в него и побуждавшего на дела недостойные и поступки грязные. Мужчину, переспавшего с чужой женой, и женщину, уличенную в адюльтере, от племени отлучали. Дом такого мужчины сравнивали с землей. Имущество изымали и передавали на нужды уммы (общины). Затем, провезя «с позором» по улицам города, то есть со связанными руками, лицом к хвосту ослика, выставляли за стены города, навечно.

Была у хадрамаутцев, как в свое время и у карматов, захвативших в 930 г. Мекку и «пленивших» Черный камень Ка’абы, который они удерживали в течение 21 года, обязательная воинская повинность (начиная с 15 лет). На человека, уклонявшегося от нее, налагали штраф – в сто монет. В каждом населенном пункте, будь то в городе или деревне, формировали группы молодых людей, численностью от 25 до 100 человек. Ежедневно, во второй половине дня, их обучали военному делу: навыкам рукопашного боя, стрельбе из лука и ружья, владению мечом и кинжалом. В течение срока «исполнения воинской повинности» они обязаны были находиться «под рукой» своих шейхов, то есть в зоне доступности, днем и ночью. И по первому же сигналу стражников на сторожевых башнях собираться в установленных местах, чтобы дать отпор подошедшему к городу неприятелю и позволить горожанам предпринять необходимые для обороны меры (46).

Одним из отличительных атрибутов жилищ хадрамаутцев, дворцов правителей и домов простых жителей этого края, Луи дю

Куре называет массивные деревянные двери с вырезанными на них айатами («стихами») из Корана. Замки, запиравшие их, и ключи от них, тоже мастерили из дерева. Красивыми деревянными решетками «занавешивали» окна и балконы домов.

Главное богатство бедуина Йемена, «жителя шатра», утверждал Луи дю Куре, – не злато и серебро, а верблюд. Лучшую породу верблюдов в Аравии разводили в то время в Омане. Ступенью ниже стоял неджский верблюд.

Сколько людей проживало в Аравии вообще и в Йемене в частности, довольно долго не знал точно никто. Одним из первых свои соображения на этот счет высказал Сэмюэл Цвемер (1867–1952), миссионер американской протестантской церкви. Девять лет он провел на Бахрейне. Дважды бывал в Йемене (1891, 1894). Посещал земли Аш-Шамал, входящие сегодня в состав ОАЭ. Прошел с караваном (1900–1901) от Абу-Даби до Сухара. Перу этого увлеченного Аравией человека принадлежит одна из интереснейших книг об аравийцах – «Аравия: “колыбель ислама”». Так вот, по его подсчетам, в Аравии к началу XX века жительствовало около 11 млн. человек, в том числе в районах, подвластных тогда Турции, – 6 млн. чел. (из них 3,5 млн. чел. – в Хиджазе и 2, 5 млн. чел. – в Йемене) (47).

Численность евреев в Аравии в 1893 г. составляла, по оценке С. Цвемера, 200 тыс. чел. (48). Евреи, жительствовавшие в Йемене, специализировались на тонких ремеслах, в первую очередь ювелирном, а также на торговле и ростовщичестве; занимались (по поручению имама) чеканкой монет. Подвизались, как теперь бы сказали, на кредитовании коммерческих сделок торговцев-йеменцев со странами и народами бассейнов Красного моря, Индийского океана и Персидского залива. Евреи Шибама, к примеру, города, внесенного в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, слыли в Йемене торговцами маститыми. В 1844 г. в их квартале в Шибаме имелись две синагоги с 12 священниками (49).

«Показывать свое богатство», то есть демонстрировать его, будь то одеждой, либо «убранством жен своих», было у них, в отличие от йеменцев, не принято. Свадьбы, вместе с тем, йеменские евреи гуляли пышно и весело. Согласно бытовавшему у них обычаю, за несколько дней до свадебных торжеств родные и подруги невесты начинали заниматься «наведением ее красоты»: удаляли волосы с ног, расписывали хной руки, «до самых предплечий», мыли волосы и намащивали благовониями тело. Обязательно заказывали у ювелиров пряжки-застежки на пояса свадебных платьев, дорогие и массивные, сделанные из серебра, в форме длинных шпилек с кольцами по обоим концам. В качестве свадебных подарков невестам женихи обычно дарили кольца с бриллиантами и ожерелья из кораллов. Думается, что первыми в Аравии ювелирные украшения с бриллиантами стали носить женщины в еврейских общинах Йемена, прежде всего Шибама, тогдашней столицы Хадрамаута, и Тарима (шибам и шарим – имена двух крупных родоплеменных кланов йеменцев, исстари обитавших в тамошних землях) (50).

Крупнейшим предпринимателем среди торговцев-евреев в г. Сана’а’ слыл во времена посещения Йемена С. Цвемером иудей Ораки. Хроники тех лет свидетельствуют, что он «пользовался благосклонностью» самого имама, правителя Йемена. Занимал хлебную, как теперь бы сказали, должность в городской администрации – отвечал за деятельность местной таможни и вопросы, связанные с содержанием недвижимой собственности имама, его земельных угодий, домов и садов. Попал в немилость. Оказался в темнице. Заплатил огромный штраф, и вышел на свободу. Но вот одеваться с тех пор должен был, согласно повелению имама, в одежды «закрепленного за иудеями цвета», идентифицировавшего их расу; и на голове носить обязательную для всех них синюю шапочку-ермолку.

Немилость имама в отношении Ораки обернулась невзгодами, и довольно тяжелыми, для еврейской общины Сана’а’ в целом. Все синагоги в городе имам повелел разобрать. Дома евреев, «высотой свыше 14 сажень», то есть 2,5 метров, снести; и жилища сверх этой, «установленной для иудеев нормы», впредь не возводить. Каменные емкости для вина, в случае их обнаружения во время обысков, порушить и разбить. За проживание в своих домах, но на землях Йемена, платить специальный налог, в размере 125 монет в месяц. Недвижимую собственность, покидая Йемен, передавать в его личное владение (50*).

Описывая г. Сана’а’, С. Цвемер отзывался о нем, как об одном из самых живописных и зеленых мест Аравии. Помимо множества рынков, кварталов артелей ремесленников, 12 общественных бань и госпиталя на 200 коек, город был наполнен уютными кафе. Самым интересным в Сана’а’ С. Цвемер считал не роскошные дворцы, окруженные великолепными садами, не величественные развалины древнейших на земле замков-крепостей, возведенных на пиках гор, возвышавшихся над этим живописным городом, а его жителей и «колорит повседневной жизни». Здесь, как нигде в другом месте в Аравии, утверждал С. Цвемер, он видел «необыкновенно яркое смешение рас, языков и одежд» (50**)

Повествуя в своих книгах о других древних городах Йемена, которые он посещал, С. Цвемер писал, что Таиз в конце XIX века являлся центром «культуры ката», откуда этот легкий, широко распространенный в Йемене и сегодня наркотик, поступал в Аден (‘Адан) и Ходейду (Эль-Худайду), Сану (Сана’а’) и Моху. Управлял Таизом наместник имама. В ведении его находились также два порта на Красном море – Моха и Ходейда. Действовали почта и телеграф. Турецкий гарнизон, расквартированный в Таизе, насчитывал 1300 человек. На местном рынке, «пестром и богатом», имелись лавки греков и евреев, «поселившихся в Таизе давным-давно, в незапамятные времена».

О Таизе, отмечает С. Цвемер, знали в прошлом «все ученые мужи Востока», ибо славился он своей богатой библиотекой с хранившимися в ней прижизненными сочинениями великих арабских историков и географов, мореплавателей и собирателей древности. Неслучайно в Таизе жил и творил одно время великий Мухаммад ибн Йакуб Фирузабади (1329–1415), арабский лексикограф, составитель толкового словаря арабского языка «Ал-Камус ал-Мухит». Сэмюэл Цвемер величает его «Вебстером арабского языка». Ной (Ноя) Вебстер (1758–1843) – это автор американского словаря английского языка (51).

Почти все ремесла в Таизе, по свидетельству С. Цвемера, «находились в руках евреев». В «иудейском квартале», на окраине города, где в 1891–1893 гг. их, по его подсчетам, проживало не менее 7 тыс. чел., действовала синагога (52). В ней имелись древние подсвечники и тексты Священного Писания, попавшие в Йемен вместе с первыми евреями-переселенцами. Помимо Сана’а’ и Таиза, Шибама и Тарима, еврейские общины существовали также в Иббе (крупный торговый пункт на караванном пути из Адена в Сана’а’) и Дамаре.

Рассказывая о Забиде, еще одном древнем и знатном городе Йемена, С. Цвемер, говорит, что славился он своей исламской академией, где обучались многие именитые муфтии (высшие духовные лица) и кадии (судьи) Йемена. Михлаф (провинция) Забид управлялась «династией эфиопского происхождения» из племени бану наджах.

Моха, откуда во все концы света уходили прежде корабли с грузами кофе (отсюда – и широко известное в мире название сорта кофе «мокка»), являлась в период своего расцвета ведущим торговым портом Красного моря и его главной судоверфью. Все дома в этом городе, по воспоминаниям путешественников», обращены были фасадами к морю.

В начале XX столетия, когда часть Йемена все еще находилась под властью турок, впервые появившихся там и захвативших Таиз в 1516 г., в Мохе располагался небольшой турецкий гарнизон, «численностью в 200 человек, с 80 лошадьми и двумя орудиями». Небезынтересным представляется тот факт, что оружие себе солдаты-турки приобретали сами, на собственные деньги. Оклад рядового, как следует из записок С. Цвемера, составлял 2,6 талера в месяц.

О Мохе, к слову, в Европе заговорили, когда в Красном море появились португальцы. В 1506 г. португальская флотилия во главе с Тристаном да Кунья и герцогом Афонсу д’Альбукерки захватила Сокотру. Во время второй морской экспедиции к берегам Южной Аравии (1513) великий «конкистадор Востока», легендарный д’Альбукерки, в борьбе с «непокорными маврами Мохи и Адена», пытался привлечь на свою сторону Абиссинию, когда-то «пленившую земли Йемена». Надо сказать, что след, оставленный в Йемене абиссинцами в VI веке, просматривался и в XIX столетии. Должности чиновников в некоторых южных провинциях занимали, по воспоминаниям путешественников, потомки тех абиссинцев, кто во главе с Абрахой ходил из Йемена со слонами на Мекку, а также отпущенные на свободу рабы-абиссинцы. В 1823 г., к примеру, наместником владыки Йемена в Мохе служил абиссинец, бывший раб-слуга имама. Добившись благосклонности своего господина, он получил свободу и «жалован был высоким местом». Вместе с тем, деятельность таких, «выбивавшихся в люди», абиссинцев находилась под пристальным надзором. Так, секретарем-писцом (катибом) у наместника-абиссинца в Мохе состоял приставленный к нему доверенный человек имама, его «глаза и уши» в провинции. Судебные разбирательства среди местных жителей вел назначаемый имамом кади. Трое этих людей и составляли диван Мохи, то есть администрацию провинции.

В самом городе, что тоже небезынтересно, жительствовали (речь идет о начале XIX столетия) только коренные йеменцы. Иноземцы, к какой бы национальности они не принадлежали, селились, «согласно их ремеслу», в одном из трех кварталов в пригороде Мохи. В первом из них проживали простые рабочие; во втором – торговцы и моряки. Среди последних насчитывалось немало абиссинцев и сомалийцев. И тех, и других йеменцы называли сомалисами. Третий квартал населяли евреи, приторговывавшие, со слов путешественников, алкоголем, скрытно, из-под полы. Даже в 70-е годы XX столетия, и автор этой книги тому свидетель, алкоголь в Йемен, в страну со строгими мусульманскими порядками и правилами жизни, все также нелегально ввозили через прибрежные села у Мохи, морем. Доставляли его туда потомственные контрабандисты Красного моря, деревни которых с незапамятных времен располагались на побережье Сомали и Эфиопии.

В турецких владениях в Йемене, стране, известной своей древней культурой, школами, библиотеками и одной из древнейших на земле письменностью, свидетельствует С. Цвемер, существовал при турках дикий для йеменцев закон, запрещавший ввозить книги. Столкнувшись с трудностями, связанными с этим законом, С. Цвемер в целях их урегулирования обращался за помощью к самому губернатору Таиза. И даже тогда, когда разрешение на ввоз книг получил, мытарства его на этом не закончились. Дело в том, что таможенники не знали, какую пошлину им надлежит взимать. Ведь никаких разъяснений и предписаний на этот счет не последовало. После долгих раздумий выход все же нашли. В квитанции об уплате таможенной пошлины, выданной на руки С. Цвемеру, значилось, что оплата пошлины, в размере обязательных 7 % на все ввозимые в страну товары (на самом деле она составляла только 3 %), произведена из расчета суммарного веса имевшегося при миссионере груза книг. «За 200 килограммов еврейских книг (так таможенники-йеменцы черным по белому вывели в квитанции категорию груза) на общую сумму в 400 пиастров, при ставке 20 пиастров за килограмм, взыскана пошлина в размере 288 пиастров». Таможенники, как видим, во избежание каких-либо недоразумений с фискальными органами, не только более чем в два раза завысили размер пошлины, но и еще слега при этом «ошиблись», в свою, конечно же, пользу. Владелец груза, Сэмюэл Цвемер, назван в квитанции «евреем Исм’аилом». Позже выяснилось, что такие умозаключения йеменцев основывались на том, что на ящике с книгами значилось, что доставили его миссионеру из Хеврона; имя же Сэмюэл у арабов – это Исмаил.