Звук падающих вещей

Но вскоре взаимное изучение, открытия и несовпадения уступили место другому ощущению, возможно, еще более удивительному, потому что такого никто не ожидал.

В последующие дни мы встречались, не зная передышек, и постепенно стали замечать, что наши миры не слишком изменились из-за наших тайных свиданий, что наши отношения не повлияли на практическую сторону нашей жизни ни так ни сяк, но сосуществовали с ней, как параллельная дорога, как история, разворачивающаяся в телесериале. Мы поняли, как мало мы знали друг друга, во всяком случае, это понял я.

Я долго открывал для себя Ауру, странную женщину, которая спала со мной и вдруг начинала сыпать историями, своими или чужими, создавая для меня совершенно новый мир, где в доме ее подруги пахло головной болью, например, или где у головной боли мог оказаться вкус мороженого из гуанабаны[13 - Гуанабана – «сметанное яблоко», тропический фрукт.]. «Похоже на синестезию[14 - Синестезия – малоизученный феномен восприятия, при котором раздражение одного органа чувств вызывает ощущения, относящиеся к другому органу.]», – говорил я ей. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-нибудь подносил к носу подарок, прежде чем открыть его, даже если это была пара туфель или колечко, самое обычное колечко.

– Чем пахнет кольцо? – спрашивал я Ауру. – Да ничем не пахнет, это факт. Но ведь тебе это не объяснишь.

Так, подозреваю, мы могли бы прожить всю жизнь. Но за пять дней до Рождества Аура появилась у меня на пороге с красным чемоданом на колесиках, у которого была куча накладных карманов со всех сторон.

– Срок уже шесть недель, – сказала она. – Я хочу, чтобы мы вместе провели каникулы, а потом решим, что будем делать.

В одном из этих карманов лежали электронный будильник и сумочка, в которой оказались не карандаши, как я думал, а косметика; в другом – фото родителей Ауры, которые в то время обосновались в Буэнос-Айресе. Она вынула фотографию, положила ее лицом вниз на одну из двух прикроватных тумбочек и перевернула ее, только когда я сказал: да, давай проведем эти каникулы вместе, это хорошая идея. Затем – я вижу эту картинку, как сейчас, – она легла на кровать, на мою застеленную кровать, закрыла глаза и заговорила:

– Люди мне не верят.

Я подумал, что она имела в виду беременность, и спросил:

– Кто? Кому ты сказала?

– Я про родителей, – ответила Аура. – Когда я рассказываю о них, мне никто не верит.

Я лег рядом с ней, положил руки под голову и стал слушать.

– Не верят, например, когда я говорю, что не понимаю, зачем моим родителям понадобилась я, если им хватало друг друга. Им и сейчас хватает. Они самодостаточны, вот в чем дело. У тебя когда-нибудь так было? Вот ты сидишь с родителями и вдруг понимаешь, что ты лишний, что как будто мешаешь им? Со мной это часто бывало, особенно пока я не стала жить одна, и это странно, когда они смотрят друг на друга таким особенным взглядом или помирают со смеху, а ты не знаешь, над чем они смеются, и, что еще хуже, чувствуешь, что не вправе спрашивать, над чем. Я выучила этот взгляд наизусть давным-давно, и это не взгляд заговорщиков, Антонио, это что-то другое. Я не раз видела его в детстве, в Мексике или Чили, не раз. За обедом, с гостями, которые им не нравились, но которых все равно приглашали, или на улице, когда они встречали кого-то, кто говорил глупости, а секунд за пять до этого я чувствовала, что вот сейчас, сейчас опять будет этот взгляд, и действительно, через пять секунд их брови поднимались, глаза встречались, и я видела на их лицах улыбку, которую не замечал больше никто, они потешались над всеми этими людьми, и я никогда не видела, чтобы кто-то еще так смеялся над кем-нибудь. Как можно улыбаться без улыбки? Они могли, Антонио, клянусь, я не преувеличиваю, я выросла с этими улыбками. Почему меня это так беспокоило? И почему так беспокоит до сих пор?

В ее словах не было печали, а было раздражение или, скорее, гнев человека, обиженного невниманием или небрежностью, да, именно так, гнев того, кто позволил себя обмануть.

– Я кое-что вспоминаю, – сказала она потом. – Мне было лет четырнадцать или пятнадцать, мы уже собирались уезжать из Мексики. Была пятница, уроки, но я решила прогулять с девчонками, которым было неохота идти на географию или математику. Мы шли через парк Сан-Лоренсо, впрочем, название не имеет значения. И вдруг я увидела человека, очень похожего на моего папу, за рулем какой-то чужой машины. Он остановился на углу, оглядывая улицу, и женщина, очень похожая на маму, села в машину, но она была одета, как мама никогда не одевалась, и у нее были рыжие волосы, не как у мамы. Это произошло по ту сторону парка, им ничего не оставалось, как очень медленно повернуть и проехать прямо перед нами. Не знаю, о чем я думала, но я стала махать им, чтобы они остановились, я была уверена, что это они. Они притормозили, я на тротуаре, машина на проезжей части, и вблизи я сразу увидела, что это они, папа и мама. Я улыбнулась им, спросила, что происходит, и тут начался кошмар: они посмотрели на меня и заговорили так, будто они меня не знают и никогда раньше не видели. Как если бы я была просто чужой девочкой.

Потом я поняла, что они играли. Типа, муж встречается с какой-то дорогой шлюхой. Они играли и не хотели, чтобы я испортила им игру.

А вечером было все как обычно: поужинали, смотрели телевизор, все такое. Они ничего не сказали.

Несколько дней я думала о произошедшем в полной растерянности и испытывала такой страх, которого раньше не знала, но чего тут бояться, разве это не бред?

Она глубоко вздохнула (не разжимая губ) и прошептала:

– А теперь у меня будет ребенок. И я не знаю, готова ли я, Антонио. Не знаю, готова ли я.

– Я думаю, что да, – ответил я.

Насколько я помню, я тоже ответил шепотом. А потом добавил:

– Перевози ко мне вещи, – сказал я. – Мы готовы.

Аура заплакала тихо, но навзрыд, и успокоилась, только когда заснула.

Погода в конце 1995 года была обычной для района саванн – с ярко-синим небом, какое бывает в высокогорье Анд, когда температура по утрам опускается до нуля и сухой воздух выжигает кофейные плантации, зато остаток дня выдается таким солнечным и жарким, что обгорает кожа на затылке и скулах.

Все это время я посвящал себя Ауре с постоянством – нет: с одержимостью подростка. Мы целыми днями гуляли по совету доктора и подолгу спали (она), читали скучные исследования (я) или смотрели дома пиратские фильмы, которые на несколько дней опережали редкие официальные премьеры (оба). Вечерами Аура сопровождала меня на предрождественские вечеринки, которые устраивали мои родственники или друзья, мы танцевали и пили безалкогольное пиво, зажигали фейерверки и петарды, запускали салют, который взрывался всеми цветами в желтоватом ночном небе, которое никогда не бывает идеально черным. И ни разу, ни разу я не задался вопросом, что делает сейчас Рикардо Лаверде, молится ли он тоже на предрождественских вечеринках, запускает ли салют, взрывает ли шутихи, делает ли он это один или вместе с кем-то.

Однажды облачным, пасмурным утром после такой вечеринки мы с Аурой прошли первое ультразвуковое обследование. Аура уже была готова отменить его, и я чуть не согласился, но в таком случае нам пришлось бы ждать еще двадцать дней, чтобы получить первое известие от ребенка со всеми вытекающими из этого рисками. Это было не обычное утро, не такое 21 декабря, как любое другое 21 декабря любого другого года: на рассвете все радиостанции, телеканалы и газеты сообщили, что борт 965 компании «Американ Эйрлайнс» из Майами, выполнявший рейс до международного аэропорта имени Альфонсо Бонильи Арагона в городе Кали, разбился накануне ночью на западном склоне горы Эль-Дилувио.

На его борту находились сто пятьдесят пять пассажиров, многие из которых даже не собирались в Кали, а намеревались улететь оттуда последним ночным рейсом в Боготу. На момент выхода новостей было известно только о четверых выживших, все с тяжелыми травмами, и это число останется неизменным. Нам сообщили неизбежные подробности – что это был «Боинг-757», что ночь была ясной и звездной, и в новостях на всех станциях твердили об ошибке пилота. Я сожалел об аварии и со всем сочувствием, на какое был способен, думал о людях, которые собирались провести праздники со своими родными, но, сидя в креслах падающего самолета, вдруг поняли, что ничего этого не будет и они доживают свои последние секунды. Но это мое мимолетное рассеянное сопереживание, конечно же, тотчас же забылась, когда мы вошли в тесный кабинетик, где спустя несколько минут Аура, лежавшая без рубашки, и я, стоявший за ширмой, получили известие, что у нас будет девочка (Аура и раньше каким-то волшебным образом была уверена, что это девочка) и что она, на тот момент размером всего семь миллиметров, абсолютно здорова. На черном экране виднелось что-то вроде светящейся вселенной, неясно мерцающего созвездия, которым, как сказала нам женщина в белом халате, и была наша дочка: островок в море, и каждый из этих семи миллиметров уже был ею. В электрическом свечении экрана я увидел улыбку Ауры, и, думаю, эту улыбку я не забуду, покуда жив. Потом она положила палец на живот и размазала синий гель, которым пользовалась медсестра. Затем она поднесла палец к носу, понюхала его и классифицировала в соответствии с правилами своего мира, и это зрелище доставило мне абсурдное удовольствие, как если бы я вдруг нашел на улице золотую монету.

Не помню, чтобы я думал о Рикардо Лаверде там, во время УЗИ, когда мы с Аурой слушали, совершенно ошеломленные, торопливый стук сердца. Не помню, чтобы вспоминал о Рикардо Лаверде, когда мы с Аурой составляли список женских имен прямо на том белом больничном конверте, в котором нам вручили отчет об исследовании. Не помню, чтобы думал о Рикардо Лаверде, когда громко читал вслух, что плод находится внутри матки, что дно матки приподнято и что наша девочка «правильной овальной формы», над чем Аура громко расхохоталась на весь ресторан.

Не думаю, что я вспоминал о Рикардо Лаверде, когда мысленно перебирал всех знакомых отцов девочек, чтобы попытаться понять, оказывает ли их рождение какое-либо определенное влияние на людей, или мысленно подыскивал воображаемых консультантов, на советы которых можно было бы опереться, потому что уже тогда почувствовал: то, что меня ожидало, было самым ярким, самым таинственным, самым непредсказуемым из всего, что мне предстояло пережить. Сказать по правде, я не помню с уверенностью, какие мысли приходили мне в голову тогда и в последующие дни, когда мир совершал медленный ленивый переход от одного года к другому – кроме мыслей о моем предстоящем отцовстве. Я ждал дочку, в свои двадцать шесть лет я ждал дочку, и в этом юношеском головокружении единственным, о ком я думал, был мой отец, у которого к моим годам уже родились мы с сестрой, и это при том, что первенца мама потеряла. Я тогда еще не знал, что один старый польский писатель давным-давно рассуждал о той разделительной черте[15 - Отсылка к повести английского писателя польского происхождения Джозефа Конрада (настоящее имя Теодор Корженевский) «Теневая черта» (1915), описывающей переход от юности к зрелости.], за которой молодой человек становится хозяином своей собственной жизни, но это было именно то, что я чувствовал, пока моя маленькая девочка росла в утробе Ауры. Она вот-вот собиралась превратиться в новое неизвестное существо, ее лица я еще не видел, о ее способностях ничего не знал, но уже понимал, что после этой метаморфозы не будет пути назад.

Другими словами, и без особой мифологии: я чувствовал, что что-то очень важное и очень хрупкое свалилось на мои плечи, и не был уверен, что мои способности соответствуют этому вызову. Меня сейчас не удивляет, что в те дни у меня были весьма смутные представления о происходящем вокруг, поскольку моя капризная память лишила всякого смысла и актуальности все, что не было связано с беременностью Ауры.

31 декабря по дороге на новогоднюю вечеринку Аура просматривала список имен, желтую страничку с красными горизонтальными линиями и зелеными полями по бокам, уже полную пометок, подчеркиваний и комментариев на полях, которую мы повсюду таскали с собой и доставали, когда делать было нечего совершенно – в очереди в банке, в залах ожидания или когда застревали в знаменитых пробках Боготы, когда другие читают журналы, или прикидывают, чем могли бы заниматься окружающие их люди, или фантазируют, как могла бы сложиться их собственная жизнь. Из длинной колонки вариантов осталось всего несколько имен, да и те будущая мама, сомневаясь, сопроводила пометками: Мартина (но это имя теннисистки), Карлотта (но это имя императрицы).

Мы двигались по шоссе на север и проезжали как раз под мостом над 100-й улицей, когда впереди случилась авария. Движение транспорта почти полностью прекратилось. Казалось, Ауру все это не волновало, она была полностью поглощена размышлениями об имени нашей девочки.

Откуда-то доносилась сирена скорой помощи; я посмотрел в зеркало, пытаясь разглядеть красную мигалку, просящую уступить дорогу, но ничего не увидел.

И тут Аура спросила:

– А как тебе Летисия? Кажется, так звали мою прабабушку или еще кого-то из предков.

Я на пробу произнес это имя пару раз, его протяжные гласные, его согласные, в которых слышалась и ранимость, и твердость.

– Летисия, – сказал я. – Да, мне нравится.

* * *

Итак, в первый рабочий день нового года я вошел в бильярдную на 14-й улице уже совсем другим человеком, и, когда увидел Рикардо Лаверде, очень хорошо помню, что сам удивился своим ощущениям: сопереживанию ему и его жене, сеньоре Елене Фритц, и сильному желанию, такому сильному, что я и сам такого от себя не ожидал, чтобы их встреча во время праздников обернулась к лучшему. К моему появлению он уже играл, поэтому я присоединился к компании за другим столом и тоже вступил в игру. Лаверде не смотрел на меня; он вел себя так, словно мы виделись накануне вечером. Я подумал, когда посетители разойдутся, мы закончим день, как обычно. Мы с Рикардо Лаверде поздороваемся, сыграем партию-другую, а затем, надеюсь, возобновим предрождественский разговор. Но все сложилось не так. Когда он закончил играть, то поставил кий к стойке и направился было к выходу, но потом передумал и подошел к столу, за которым я уже тоже заканчивал партию. Кроме испарины на лбу и выражения усталости на лице, в нем не было ничего, что могло бы вызывать у меня беспокойство.

– С Новым годом! – сказал он издалека. – Как прошли праздники?

Но ответить не дал, точнее, прервал мой ответ, что-то в его тоне и жестах заставило меня счесть его вопрос риторическим, одним из тех пустых знаков вежливости, которые приняты между жителями Боготы, но не предполагают обстоятельного или искреннего ответа.

Лаверде вытащил из кармана старомодную черную кассету с оранжевой наклейкой и единственным словом «BASF» на ней. Он показал ее, не отрывая руку от тела, как обычно делают продавцы нелегальных товаров, предлагая изумруды на площади или пакетик с наркотиками рядом со зданием суда.

– Яммара, мне надо это послушать, – сказал он. – Вы не знаете, кто мог бы одолжить мне магнитофон?

– У дона Хосе нет магнитофона?

– У него ничего нет, – ответил он. – А это срочно.

И он дважды постучал пальцем по пластику кассеты.

– Кроме того, это личное.

– Есть одно место в паре кварталов отсюда, попробуем, за спрос денег не берут.

Я говорил о Доме поэзии, бывшей резиденции поэта Хосе Асунсьона Сильвы[16 - Хосе Асунсьон Сильва (1865–1896) – колумбийский поэт-романтик, один из крупнейших поэтов, писавших на испанском языке.], которая теперь стала культурным центром, где проводились чтения и семинары. Я туда частенько захаживал.