Да, да, говорит она, пока Морган продолжает устанавливать факты: это был твердый, довольно тяжелый, острый предмет, но вряд ли разбитая бутылка, иначе Томас увидел бы зазубренный край, когда Уолтер, целя в глаз, рассек ему бровь. Он слушает рассуждения Моргана и хочет объяснить про башмак, про узел на дратве, но так трудно ворочать языком, да оно, в сущности, и не важно. Вообще-то, он согласен с Морганом и хочет пожать плечами, но их пронзает такая резкая боль, что он думает: может, у меня сломана шея?
– Ладно, Том, скажи лучше, чем ты так разозлил отца? – спрашивает Кэт. – Если совсем без повода, Уолтер обычно до темноты не начинает.
– Да, – подхватывает Морган Уильямс. – Что послужило причиной?
– Вчера. Я подрался.
– Ты вчера подрался? С кем, во имя всего святого?
– Не знаю. – Имя вместе с причиной драки вылетело из головы. Однако чувство такое, будто, вылетая, имя оставило на черепе зазубрины. Он трогает макушку, осторожно. Бутылка? Может быть.
– Вечно вы, мальчишки, деретесь, – ворчит Кэт. – У реки.
– Давайте проверим, правильно ли я понял, – говорит Морган. – Вчера Томас приходит домой в рваной одежде, с разбитыми кулаками, и старик спрашивает: ты что, дрался? Ждет сутки, потом хватает бутылку. Валит Томаса с ног, пинает, бьет попавшейся под руку доской…
– Что, правда так было?
– Весь приход знает! Соседи прибежали на пристань и стали кричать еще до того, как моя лодка подошла к берегу. Морган Уильямс, послушай, твой тесть только что отколотил Томаса, и тот приполз умирать к сестре, позвали священника. Ты посылала за священником?
– Ох уж мне эти Уильямсы! – возмущается Кэт. – Подумайте, какая важная птица! Люди прибегают на пристань, чтобы сообщить ему новости. А почему? Потому что ты всему веришь.
– Но ведь это правда! – кричит Морган. – Чистая правда, верно? Кроме священника. И Томас еще жив.
– Ты точно станешь судьей, – говорит Кэт, – раз сумел подметить разницу между моим живым братом и покойником.
– Если я стану магистратом, первым делом посажу твоего отца в колодки. Штрафовать его? Пустое! Что толку штрафовать человека, который тут же вернет себе деньги, ограбив или обдурив первого встречного?
Он стонет, тихо, чтобы не мешать разговору.
– Ну, ну, ну, – шепчет Кэт.
– Магистраты уже слышать про Уолтера не могут, – вещает Морган. – Если он не разбавляет эль, то пасет скотину на общинном лугу; если не травит общинную траву, то нападает на представителя власти; если он не под хмельком, то мертвецки пьян, и если он умрет своей смертью, значит в мире нет справедливости.
– Закончил? – спрашивает Кэт. Поворачивается к брату. – Том, оставайся-ка у нас. Морган Уильямс, что ты скажешь? Томас может делать черную работу, как оправится. Или вести твои счета, складывать и… что там еще делают? Ладно, не смейся надо мной; где мне было учиться, с таким-то отцом? Я свое имя умею написать только потому, что Том меня научил.
– Отец. Будет. Злиться.
Он может говорить только так: отдельными словами.
– Злиться? – повторяет Морган. – Усовестился бы лучше!
Кэт объявляет:
– Когда Господь раздавал совесть, мой отец не удосужился подойти за своей долей.
Он говорит:
– Потому что. Всего миля. Он легко.
– Легко может сюда прийти? Пусть попробует. – Морган снова показывает свой жилистый валлийский кулачок.
Когда Кэт заканчивает промывать его раны, а Морган Уильямс – храбриться и восстанавливать ход событий, он час или два просто лежит пластом. За это время приходил Уолтер с дружками, они кричали и ломились в дверь. Впрочем, в комнату звуки долетали приглушенно, и он не знает точно, было это наяву или во сне. Сейчас его занимает одна мысль: что теперь делать? В Патни оставаться нельзя. Вернулись воспоминания о позавчерашней драке, и там вроде был нож. Пырнули не его, значит это он кого-то пырнул? Все как в тумане. Ясно одно. Если Уолтер еще раз меня тронет, я его убью, а если я его убью, меня повесят, а если меня повесят, то пусть лучше за что-нибудь более стоящее.
Внизу голоса, то громче, то тише. Всех слов не разобрать. Морган утверждает, что Том сжег все мосты. Кэт отказывается от прежнего предложения: мальчик на побегушках, личный секретарь и счетовод, потому что Морган говорит:
– Уолтер будет все время сюда ходить, верно? Мол, где Том, отправь его домой, кто платил чертову попу?, чтобы мальчишку научили читать-писать? Мол, я платил, а ты теперь пользуешься, дрянь, потаскуха вонючая!
Он спускается по лестнице. Морган замечает весело:
– А ты неплохо выглядишь, учитывая обстоятельства.
Морган Уильямс – и это ничуть не мешает Тому его любить – никогда в жизни не поколотит тестя, что бы ни говорил и ни думал. На самом деле Морган боится Уолтера, как многие добрые люди в Патни. И кстати, в Уимблдоне и Мортлейке тоже.
– Ну, я пошел, – говорит Том.
Кэт возражает:
– Переночуй у нас. Сам знаешь, второй день хуже всего.
– А кого он побьет, если меня не будет?
– Не наше дело, – отвечает Кэт. – Бет, слава тебе господи, замужем и далеко отсюда.
Морган Уильямс говорит:
– Честно скажу: будь Уолтер моим отцом, я бы сбежал.
Он ждет.
– Мы собрали тебе денег, – продолжает Морган.
Пауза.
– Я верну.
Морган облегченно смеется:
– И как же ты их вернешь, Том?
Он не знает. Дышать трудно, но это пустяки, просто в носу запеклась кровь. Вроде бы там все цело. Он трогает нос, осторожно, и Кэт говорит: полегче, я в чистом фартуке. Сестра вымученно улыбается, потому что не хочет, чтобы он уходил, но она ведь не станет противоречить Моргану Уильямсу, верно? Уильямсы – важные люди в Патни, в Уимблдоне. Морган на Кэт не надышится, говорит, чтобы печь пироги и варить пиво, есть служанки, а хозяйка может шить наверху, как знатная дама, и молиться об успехах сделок, когда муж отправляется в Лондон в парадном платье. Дважды в день она может обходить «Пегас», нарядно одетая, и указывать, что не так, – так считает Морган. И хотя сейчас Кэт хлопочет не меньше, чем в детстве, когда-нибудь Морган убедит ее оставить работу служанкам, и ей понравится.
– Я верну, – повторяет он. – Может, завербуюсь в солдаты. Буду отсылать вам часть жалованья и добычи.
Морган говорит:
– Но сейчас нет войны.
– Где-нибудь да будет, – замечает Кэт.