Вальпургиева ночь

Над трубой последнего дома висел тонкий червячок серо-голубого дыма. Императорский лейб-медик направился к нему, открыл после долгого безответного стука дверь и, неприятно удивленный, предстал перед… Богемской Лизой; та, держа на коленях деревянное блюдо с хлебной похлебкой и узнав его еще на пороге, радостно приветствовала:

– Servus, Пингвин! Неужели это ты?! Комната, она же кухня, гостиная и спальня – судя по постели из старого тряпья, клочьям соломы и смятым газетам в углу, была чрезвычайно грязной и запущенной. Все: стол, стулья, комод, посуда – пребывало в диком беспорядке; гостеприимной выглядела лишь сама Богемская Лиза, очевидно, этот неожиданный визит доставил ей большое удовольствие.

На потрепанном красном ковре висела гирлянда пожухлых лавровых венков с линялыми посвящениями на шелковых бледно-голубых лентах: «Великой актрисе» и т. д., рядом – украшенная бантом мандолина.

Богемская Лиза с само собой разумеющейся небрежностью светской дамы продолжала спокойно сидеть. Выдержав паузу, она, жеманно улыбаясь, подала руку. Багровый от смущения лейб-медик наклонился, однако приложиться не рискнул, а только пожал.

Снисходительно не заметив этот недостаток галантности, Богемская Лиза открыла беседу разговором о хорошей погоде, при этом, не стесняясь, дохлебала свой суп, а затем уверила Его превосходительство в чрезвычайном удовольствии иметь редкую возможность приветствовать у себя такого старинного драгоценного друга.

– А ты, Пингвин, нисколько не изменился, такой же fesak[9 - Щеголь, франт, хлыщ (чеш.).], – оставив церемонии, легко перешла она на жаргон. – Как говорят, sakramentsky chlap[10 - Неотразимый мужчина (неш.).].

Казалось, прошлое оживало в ней; какое-то время она молчала, закрыв глаза, отдавшись страстным воспоминаниям. Господин императорский лейб-медик тревожно ждал дальнейших событий.

Внезапно, сложив губы трубочкой, она хрипло проворковала:

– Брусси, Брусси! – и распахнула объятия.

Испуганный лейб-медик отпрянул назад и ошарашенно уставился на нее.

Не обращая на него внимания, она схватила какой-то портрет – старый выцветший дагерротип, стоявший среди многих других на комоде, – и принялась покрывать страстными поцелуями.

У господина императорского лейб-медика перехватило дух: он узнал свое изображение, которое собственноручно презентовал ей почти сорок лет назад.

Наконец она нежно и заботливо поставила портрет на место и, тонкими пальчиками застенчиво приподняв рваную юбку почти до колен, пустилась в сумасшедший гавот, как в сладострастном сне мотая растрепанными патлами.

Флугбайль стоял как парализованный, перед глазами все ходило ходуном; «Danse macabre»[11 - Пляска смерти (фр-).], – сказало что-то в нем, и оба эти слова предстали видением кудряво расчеркнутых букв, как подпись к одной старой гравюре, виденной им однажды у антиквара.

Он не мог отвести взгляда от тощих, как у скелета, ног старухи в сползающих черных, с зеленым отливом, чулках; в ужасе хотел было броситься к дверям, но решимость покинула его еще прежде, чем он подумал об этом. Прошлое и настоящее сплелись в нем в какую-то кошмарную явь, бежать от которой он был бессилен; кто его знает, то ли сам он все еще молод и та, что сейчас танцует перед ним, внезапно превратилась из только что прекрасной девушки в страшный труп с беззубым ртом и воспаленными морщинистыми веками, то ли ее и его собственная юность никогда не существовала и лишь пригрезилась ему.

Эти плоские культи в плесневелых останках исхоженных башмаков, которые сейчас вертелись и топали в такт, – могли ли они быть теми восхитительными ножками, что когда-то сводили его с ума?

«Она их годами не снимает, иначе кожа распалась бы на куски. Она спит в них, – мелькнул обрывок мысли, властно вытесненный другим: – Как страшно, человек еще при жизни истлевает в невидимом саркофаге Времени».

– А помнишь Тадеуш, – сипло пролепетала Богемская Лиза:

Ты холоден как лед,
сжигаешь всех дотла –
чарующий огонь – ни пепла, ни тепла.

Тут она, как бы вдруг придя в себя, запнулась, бросилась в кресло, сжалась в комок, сраженная внезапно налетевшей безымянной болью, и, плача, спрятала лицо в ладонях…

На мгновенье овладев собой, императорский лейб-медик собрался было с духом – и тут же снова обессилел. Он совершенно отчетливо вспомнил беспокойно проведенную ночь: как всего лишь несколько часов назад во сне, пьяный от любви, сжимал в объятиях цветущее тело юной женщины, то самое, что сейчас лежит перед ним худое, в лохмотьях, сотрясаемое судорогами рыданий.

Дважды он открывал рот и вновь, не издав ни звука, закрывал – не было слов.

– Лизель, – выжал он наконец, – Лизель, тебе очень плохо? – Блуждая по комнате, его взгляд остановился на пустой деревянной миски из-под супа. – Гм. Да. Лизель, могу я тебе чем-нибудь помочь?

В былые времена она ела с серебра; содрогнувшись, он взглянул на грязную постель – гм, и… и спала на перинах.

Не отрывая от лица ладоней, старуха резко качнула головой.

Слышны были ее глухие сдавленные всхлипы.

Его фотография смотрела на него в упор, мутное зеркало у окна бросало косой луч на весь ряд: сплошь стройные кавалеры, всех их он хорошо знал, с иными, чопорными поседевшими князьями и баронами, встречался до сих пор, и среди них он сам с искрящимися весельем глазами, в сюртуке с золотыми позументами, с треуголкой под мышкой.

Едва лейб-медик заметил портрет, как невольное желание потихоньку унести его с собой заставило протянуть руку, но тут же, опомнившись, он пристыженно отдернул ее.

Флугбайль перевел глаза на Лизу, и горячее сочуствие вдруг охватило его: спина и плечи старухи все еще содрогались от сдерживаемых рыданий.

Позабыв о ее грязных волосах, он осторожно, как будто не доверяя себе, положил руку ей на голову, робко погладил.

– Лизель, – почти прошептал он. – Лизель, только не подумай чего-нибудь, ну да, я понимаю, тебе трудно. Ты ведь знаешь, – он подыскивал слова, – ну да, ты же знаешь, что… что сейчас война. И-и мы все, конечно, голодаем… во время… войны, – он смущенно сглотнул, поймав себя на том, что лжет, ведь он-то сам никогда не голодал, даже свежеиспеченные соленые палочки с тмином ему «У Шнеля» ежедневно тайком совали под салфетку.

– Ну да… теперь, когда я знаю, как тебе тяжело, ты можешь ни о чем не беспокоиться, Лизель; само собой разумеется, я тебе помогу. Ну а там, глядишь, и война, – он старался говорить как можно веселее, чтобы подбодрить ее, – может быть, уже послезавтра кончится, и тогда ты, конечно, снова сможешь своим ремеслом… – он сконфуженно запнулся, вспомнив, кем она была, в ее случае едва ли можно говорить о «ремесле», – гм, да… зарабатывать на жизнь. – После маленькой паузы он уже скороговоркой завершил фразу, так и не найдя лучшего слова.

Она нащупала его руку и молча, с благодарностью поцеловала. Он почувствовал слезы у себя на пальцах, хотел было сказать: «Ну же, оставь наконец», но только беспомощно огляделся.

Некоторое время оба молчали. Потом она забормотала, что-то совсем нечленораздельное.

– Я благодарю, – глухо всхлипнула она наконец, – я благодарю тебя, Пинг… благодарю тебя, Тадеуш. Нет, нет, никаких денег, – поспешила она добавить, догадавшись, что он снова собирается предложить свою помощь, – нет, я ни в чем не нуждаюсь. – Она быстро выпрямилась и отвернулась к стене, не хотела показывать своего заплаканного лица, однако продолжала судорожно сжимать его руку. – У меня все в полном порядке. И я счастлива, что ты не оттолкнул меня. Нет, нет, в самом деле, мне живется неплохо… 3-з-знаешь, это так страшно, когда вспоминают юность. – Внезапно у нее снова перехватило горло, и она, задыхаясь, провела рукой по шее. – Но еще ужасней, когда не можешь состариться. Пингвин тревожно взглянул на нее, полагая, что слышит бред; и только когда она заговорила спокойней, до него стал постепенно доходить смысл сказанного.

– Ты вошел, Тадеуш, и мне показалось, что я снова молода и… ты меня еще любишь, – добавила она совсем тихо. – Такое на меня находит и без тебя. Иногда я иду переулками – именно переулками – и совершенно забываю, кто я; люди на меня оглядываются, ведь я так хороша собой. Потом, конечно, когда вдруг слышу, что кричат мне вслед дети… – Она закрыла лицо руками.

– Не принимай так близко к сердцу, Лизель, – попытался утешить ее императорский лейб-медик, – дети всегда жестоки и не ведают, что творят. Не злись на них, и когда они увидят, что тебе это безразлично…

– Неужели ты думаешь, что я на них злюсь? Я никогда ни на кого не злилась. Даже на Господа Бога. А ведь на Него сейчас немудрено обозлиться. Нет, не в этом дело. Но это пробуждение от прекрасного сна, – это чудовищнее, Тадеуш, чем быть заживо сожженным.

Пингвин снова задумчиво огляделся. «Если б ее устроить немного комфортнее, – думал он, – может быть, тогда…»

Она, казалось, угадала его мысли: – Ты думаешь, почему здесь так грязно и сама я не слежу за собой? Боже мой, сколько раз я пыталась хоть немного прибрать комнату. Но ведь рехнуться недолго, будь здесь порядок. Как только я ставлю на место кресло, все во мне уже кричит, что никогда, никогда больше не будет так, как раньше. Наверное, что-нибудь в этом роде бывает и с другими, только они этого ни понимают… да, тот, кто не принадлежит дню, должен принадлежать ночи. Ты не поверишь, Тадеуш, но в том, что я сама опустилась и пришло в упадок все, что меня окружает, я нахожу единственное подобие утешения. – Какое-то время она неподвижно смотрела перед собой, потом добавила: – И мне даже понятно почему. Да, да, почему человеку не жить в такой глубочайшей грязи, когда его душа вынуждена пребывать в куда более отвратительном кадавре!.. И потом, здесь, среди этой мерзости, – пробормотала она, – возможно, мне и удастся наконец забыться. – И она принялась с отсутствующим видом разговаривать сама с собой: – Да, если б не Зрцадло…

Пингвин навострил уши, вспомнил, что пришел-то, собственно, из-за актера.

– Да, если б не Зрцадло! Может быть, он во всем и виноват. Надо его отправить прочь. Будь у меня на это силы…

Пытаясь привлечь ее внимание, господин императорский лейб-медик громко откашлялся.

– Скажи-ка, Лизель, а кто такой, собственно, этот Зрцадло? Он ведь живет у тебя? – спросил он наконец напрямик.

Она потерла лоб:

– Зрцадло? А ты его откуда знаешь?

– Ну вот. После того, что случилось вчера у Эльзенвангера! Меня интересует этот человек. Просто так. Только как врача.

Богемская Лиза понемногу приходила в себя, в ее глазах вдруг появилось выражение страха. Она схватила императорского лейб-медика за руку.

– Ты знаешь, иногда я думаю – он дьявол. Во имя всего святого, не думай о нем, Тадеуш… Но нет, – она истерично расхохоталась, – это все чепуха. Ведь нету никакого дьявола. Конечно, он всего лишь сумасшедший. Или… или актер. Или и то и другое. – Она снова попыталась засмеяться, но только губы ее искривились.