Иродиада

«О Моав[26 - Моав – древнее уже для описываемого времени название области к востоку от Мертвого моря, где находилась Махэрусская крепость.], тебе придется скрываться в ветвях кипариса, подобно воробью, в тьме пещер, подобно тушканчику! Как ореховая шелуха, раздробятся ворота крепостей, и рухнут стены, и воспылают города! Бич всевышнего разить не перестанет! В твоей же крови вываляет он твои члены, словно шерсть в чану красильщика! Он истолчет тебя, как зерно в ступе; как новая борона терзает грудь земли – так он тебя истерзает; по горам и долам разбросает он клочья твоего мяса!..»

– О каком завоевателе говорит он? – спрашивали себя слушатели. – Не о Вителлии ли? Одни римляне могли совершить такие истребления!

И жалобы возникали кругом, раздавались стенания.

– Довольно! довольно! вели ему замолчать!

Но Иоаканам продолжал еще громче:

«Хватаясь за трупы своих матерей, малые дети будут ползти по горячему пеплу! Ночью, под страхом и на авось меча, люди пойдут искать посреди развалин огрызки хлеба! На площадях городских, там, где некогда беседовали старцы, чекалки станут оспаривать друг у друга мертвые кости! Глотая слезы, юные девы будут играть на лютнях перед пирующими иноземцами, и самые храбрые сыны твои, о Моав! – преклонят хребты под непосильными ношами!»

Столпившийся народ безмолвно слушал эти заклинания – и перед его духовными очами возникали дни изгнания, бедствия и напасти прошедших времен. Точно такие речи гремели в устах древних пророков. Иоаканам посылал свои возгласы один за другим, с расстановкой – словно наносил удары.

И вдруг его голос стал тихим, сладкозвучным, певучим. Он предвещал скорое освобождение, царство справедливости, милости, благополучия. Небеса засияют непреходным сиянием, в пещере дракона родится младенец, золото заступит место глины, пустыня расцветет пышнее розы! То, что теперь стоит шестьдесят гиккасов[27 - Гиккас (правильно: киккар) – еврейская денежная и весовая единица, равная греческому таланту (ок. 26 кг серебра или золота).], не будет стоить больше обола[28 - Обол – самая мелкая греческая монета, около 6 коп. серебром.]. Молочные источники заструятся из недра скал – все люди, довольные, пресыщенные, будут опочивать в тени виноградных лоз!..

«Когда же придешь ты, кого я ожидаю? Уже теперь все народы преклоняют колени – и царствию твоему не будет конца, о сын Давида!»

Тетрарх откинулся назад. Существование Давидова сына оскорбляло его как угроза.

Иоаканам начал поносить его за его владычество (нет другого владыки, кроме предвечного!) – за его сады, его статуи, его театры, за его утварь из слоновой кости… Он поносил его как безбожного Ахава[29 - Ахав – израильский царь (917–895 гг. до н. э.), под влиянием своей жены, финикиянки Иезавели, ввел в Самарии культ финикийских богов. Ахав и Иезавель преследовали обличавшего их пророка Илию.]!

Антипа схватился за грудь и, перервав шнурок, на котором висела его печать, швырнул ее в яму – и приказал ему молчать.

Но голос отвечал:

«Я буду кричать, как рычит медведь, как онагр кричит, как женщины в муках родов! За кровосмешение твое тебя уже постигло наказание! Бог покарал тебя бесплодием мула!»

Быстрый смех промчался в толпе, подобный плесканию волн.

Вителлий упорствовал, не хотел уйти. Толмач, с бесстрастным видом, передавал на языке римлян все оскорбления, которые Иоаканам изрекал на своем языке, – и таким образом тетрарх и Иродиада принуждены были выслушивать их два раза сряду.

Тетрарх задыхался от бешенства; она глядела на дно ямы, вся помертвелая, с раскрытыми губами.

Ужасный человек закинул назад голову – и, ухватившись за железные прутья решетки, прижал к ней свое волосатое лицо, походившее с виду на спутанный куст, в котором сверкали два угля.

«А, это ты, Иезавель! Скрып твоих сандалий завладел его сердцем! Ты ржала от похоти, как кобылица! Ты поставила ложе свое на вершине горы и там совершала свои жертвы!.. Но господь сорвет с тебя твои серьги, твои пурпуровые одежды, твои льняные покровы! Он сорвет запястья с рук твоих и кольца с ног твоих, и те подвески, те золотые серны, которые дрожат и блещут на челе твоем, и серебряные твои зеркала, и вееры из страусовых перьев, и те перламутровые высокие подошвы, на которые ты ставишь свои ноги, и краску ногтей твоих, и все ухищрения неги твоей! Все он отнимет насильно, жестоко – и не хватит каменьев, чтобы побить тебя всю, кровосмесительница!»

Иродиада оглянулась кругом, как бы ища защиты. Фарисеи с притворным сожалением опускали взоры, саддукеи отворачивали головы, боясь оскорбить проконсула. Антипа казался мертвым человеком.

А голос все рос, все возвышался. Он перекатывался отрывисто, как внезапно разразившийся гром, – и эхо гор повторяло молниеносные звуки, которыми он так и поражал Махэрус!

«Пресмыкайся в пыли, дщерь Вавилона! Мели муку! Сбрось твой пояс, сними твою обувь, засучи край твоей одежды, перейди через реки… Ничто не спасет тебя! Стыд твой будет открыт, позор твой увидят все люди! Твои же рыдания сокрушат твои зубы! Всевышнему мерзит вонь твоих преступлений! Проклятая, проклятая! Околевай, как псица!»

Но тут трап закрылся, крышка захлопнулась… Маннаи готов был задушить Иоаканама.

Иродиада исчезла; фарисеи были возмущены. Стоя посреди их, Антипа старался оправдаться.

– Конечно, – заметил Элеазар, – следует заключать брак с овдовевшей женой своего брата; но Иродиада не была вдовою – и, сверх того, у ней жив ребенок; а в этом-то и состоит вся мерзость греха.

– Неправда! Заблуждение! – возражал саддукей Ионафан. – Закон осуждает подобные браки, но не отвергает их вовсе.

– Как вы ни толкуйте, вы все несправедливы ко мне, – твердил Антипа. – Разве Авессалом не сочетался с женами своего отца, Иуда со своей невесткой, Аммон с своей сестрою, Лот[30 - Авессалом – третий сын царя Давида. Он убил первого сына царя Давида, Амнона (Аммона), обесчестившего их сестру Фамарь, а затем, восстав против отца, захватил его гарем. Иуда, один из сыновей Иакова, был обманут своей невесткой, которая осталась бездетной вдовой двух его сыновей и хотела во что бы то ни стало иметь потомство. Лот, царь Содома, сожженного богом за грехи его жителей, был выведен из города, а затем соблазнен своими дочерьми, которые боялись остаться бездетными.] с дочерьми своими?

В это мгновение появился Авл, который уже успел выспаться. Узнав, о чем шла речь, он одобрил тетрарха. «Стоило стесняться из-за подобных пустяков!» И он много смеялся – и укоризнам священников, и ярости Иоаканама.

Иродиада, с высоты крыльца, обратилась к нему:

– Ты напрасно так говоришь, о господин! Он приказывает народу не платить даней.

– Правда это? – тотчас спросил мытарь. Все отвечали утвердительно. Тетрарх с своей стороны подкреплял их слова доказательствами.

Вителлию пришло в голову, что узник мог убежать, и так как поведение Антипы ему казалось сомнительным, то он повелел поставить стражу у всех дверей, вдоль стен, на дворе.

Затем он отправился в свои покои. Выборные от священников пошли за ним. Не касаясь вопроса о жертвоприношении, они излагали свои жалобы. Они наскучили ему… он велел им удалиться.

Уходя от проконсула, Ионафан увидел возле одной из бойниц Антипу. Он разговаривал с человеком длинноволосым, одетым в белый хитон, с ессеем… Ионафан в душе пожалел о том, что поддержал тетрарха.

Одна мысль утешала Антипу – Иоаканам уже не зависел от него более, римляне взялись его караулить… Какое облегчение! Фануил расхаживал в это время по брустверу. Он позвал его – и, указав на солдат:

– Они сильнее меня, – сказал тетрарх. – Я не могу теперь его освободить… Это не моя вина!

Меж тем двор опустел. Рабы отдыхали. На красном поле неба, зажженного вечерней зарей, малейшие отвесные предметы выделялись черными чертами. Антипа мог различить соляные копи по ту сторону Мертвого моря; аравийских палаток не было видно более. «Вероятно, они откочевали?» Луна всплывала – и в сердце его спустилось успокоение.

Фануил, как человек, подавленный горем, пребывал недвижим, уронив на грудь подбородок. Он высказал наконец то, что хранил на душе.

С самого начала месяца он наблюдал и изучал небо. Созвездие Персея находилось в зените, Агала едва показывался, Альголь блестел слабым блеском, Мира-Коэти совсем исчез; и Фануил заключал из всего этого, что нынешней же ночью, в Махэрусе, должен покончить жизнь важный человек.

Но кто? Вителлия окружила его стража; Иоаканам не будет казнен…

«Уж не я ли тот человек? – думалось тетрарху. – Быть может, аравитяне возвратятся? А не то – проконсул откроет мои сношения с парфянами? Иерусалимские клевреты сопровождали священников – под одеждами они скрывали кинжалы…» Тетрарх не сомневался в мудрости и познаниях Фануила.

Не прибегнуть ли к Иродиаде? Спору нет – он ее ненавидит… но она придаст ему мужества. К тому же не были еще порваны все нити чар, которыми она некогда его опутала.

Когда он вошел в ее комнату, в порфировой вазе курился киннамон; и всюду были разбросаны склянки с духами, благовонные порошки, ткани, подобные облакам, вышитые кисеи легче перьев.

Тетрарх слова не проронил – ни о предсказании Фануила, ни о страхе, который внушали ему аравитяне и евреи. Он упомянул только о римлянах. Вителлий не сообщил ему ни одного из своих военных планов. Он подозревал, что Вителлий друг Кая, которого посещает Агриппа. Он боялся, что его, тетрарха, сошлют в ссылку – а может быть, и зарежут.

Иродиада, с презрительною снисходительностью, старалась его успокоить. Видя, что слова ее мало действуют, она вынула из небольшого ящичка медаль странной формы, украшенную головою Тиверия в профиль. Ликторы должны были побледнеть при виде этой медали; все обличители – умолкнуть.

Благодарный, растроганный Антипа спросил, каким образом она достала эту медаль?

– Мне ее дали, – отвечала она.

Вдруг из-под занавеса двери выдвинулась обнаженная до плеча рука, рука молодая, прекрасная, словно выточенная Поликлетом из слоновой кости. Несколько неловко, но красиво двигалась эта рука по воздуху, вправо и влево, ища, стараясь захватить тунику, оставленную на небольшой скамье, возле стены.

Старуха прислужница тихонько подала эту тунику за дверь, приподняв занавес.

Тетрарху что-то внезапно вспомнилось… но что именно – он не мог сказать.