Береговое братство

Никогда еще король не говорил со мной так холодно! У меня дрогнуло сердце, но я ничего не ответил. Видя, что я молчу, он продолжал тоном человека, который спешит исполнить то, что в душе находит достойным порицания.

«Польза государства требует, чтобы я вступил в брак; вероятно, вы уже слышали об этом?»

Я только наклонил голову.

«Бракосочетание должно вскоре совершиться, и я вынужден временно удалить вас от двора». – «Это изгнание, ваше величество?» – спросил я. – «Нет, – с живостью возразил король, – это мера осторожности, диктуемая политикой. Предоставляю вам самому выбрать место вашего пребывания, только не в Бискайе, у вашего деда…»

– Король сказал это? – вскричал герцог.

– Разумеется, раз я повторяю его слова!

– Правда, прости мне, мой мальчик!

– «…И чтоб вы не подъезжали ко двору ближе чем на двадцать пять миль, – продолжал молодой человек. – Впрочем, ваше удаление будет, надеюсь, непродолжительно; вот все, что я хотел сказать вам. Уезжайте, вдали вы или вблизи, мое благосклонное внимание всегда будет следить за вами».

Не дав мне времени ответить, король знаком простился со мной и прошел в другую комнату. Как во сне вышел я из Эскуриала и возвратился домой, сам себя не помня. Там я нашел приближенного секретаря могущественного министра, который от имени короля потребовал, чтобы я отказался от всех своих званий. Как видите, король спешил доказать мне благосклонность, в которой уверял. Не удостоив посланника ни единым словом, я молча подписался под всеми актами отречения. Секретарь брал их один за одним, рассматривал, и, когда все бумаги были подписаны, он спросил меня с усмешкой, когда я уезжаю. «Сегодня же», – ответил я и выставил вон этого человека.

– Так ты без звания, дитя мое?

– Только сын Христианы де Торменар, и этого звания, ей богу, никто не может у меня отнять! Да и на что мне титулы?.. Но это еще не все, дедушка.

– Говори, дитя.

– В тот же вечер герцог Медина-Сидония, отец моего близкого приятеля, давал бал, на который была приглашена вся знать. Так как я не совершил ни преступления, ни позорного действия, насколько мне было известно, я не счел достойным себя скрыться от двора, словно беглец, я решил явиться на бал с гордо поднятой головой, как человек, уверенный в своей невиновности. Итак, я велел все приготовить к своему отъезду и, распорядившись, чтобы люди с экипажами ждали меня у форта Энарес, с одним слугой, которого оставил при себе, отправился во дворец герцога Медина-Сидонии. Многочисленная и блистательная толпа теснилась во всех залах. Мое появление произвело ошеломляющее впечатление, я ожидал этого и потому нисколько не смутился. Должно быть, немилость, в которую я впал, была уже всем известна, из моих многочисленных накануне друзей оказалось всего пятеро или шестеро, у которых хватило духу подойти ко мне и пожать руку – знак сочувствия, за который я был им глубоко признателен в душе. Медина-Сидония, сын герцога, и граф Осуна взяли меня под руки и, весело разговаривая, пошли со мной среди толпы, которая расступалась, точно я чумной, потом они увели меня в комнату, где собралась вся молодежь из высшей знати, чтобы смеяться и шутить на свободе. В числе присутствующих находился молодой человек, почти одних лет со мной, по имени или, вернее, называемый доном Филиппом Гусманом Оливаресом. Он был сыном герцога и севильской актрисы. Три года назад отец узаконил его благодаря своему могуществу. Молодой человек этот – в сущности, ничтожный и очень гордый своими новыми титулами – всегда выказывал, сам не знаю почему, глубокую ненависть по отношению ко мне, на которую, однако, признаться, я не обращал ровно никакого внимания, дедушка. В ту минуту, когда я входил, дон Филипп говорил с большим оживлением посреди небольшой кучки людей, собравшихся вокруг него. При моем появлении один из его приятелей сделал ему знак, и он мгновенно замолчал…

…Тут я воспользуюсь своим правом романиста и вместо слов Гастона де Транстамара вставлю свой собственный рассказ, в убеждении, что интерес повествования от этого только выиграет.

Молодой человек прекрасно заметил внезапное молчание, воцарившееся в толпе около дона Филиппа при его неожиданном появлении в дверях; он медленно подошел к дону Филиппу, раскланиваясь направо и налево, и очень спокойно сказал:

– Извините, кабальеро, вы, кажется, беседовали о чем-то чрезвычайно занимательном, когда я вошел. Надеюсь, вы не сочтете мое поведение нескромным, если я спрошу, что именно так сильно заинтересовало вас?

– Нисколько, сеньор, – дерзко ответил дон Филипп, – мы говорили о незаконных сыновьях!

– Лучше вас, кабальеро, – холодно возразил Гастон, – никто не может обсуждать подобный вопрос. Позвольте узнать, здорова ли ваша матушка?

– Сеньор! – воскликнул собеседник в порыве гнева. – Такое оскорбление…

– Оскорбление? Когда я осведомляюсь о здоровье вашей матери, кабальеро? Да что с вами?!

Дон Филипп прикусил губу.

– Я говорил о вас, – процедил он сквозь зубы.

– Стало быть, я, по вашему мнению, незаконный сын? – вскричал Гастон, и молния сверкнула в его черных глазах. – Клянусь Богом, вы солгали! Оказывается, вы не только глупец, но еще и клеветник!

– Да что же это, сеньоры! – вскричал с гневом один из молодых людей. – Разве сыновья куртизанок станут нам предписывать законы? Вышвырнуть вон этого человека, и делу конец!