Французская любовь. Как это бывает. Немного о любви

Она приблизилась почти вплотную, не опуская платья. Терпкие островатые запахи женского тела достигли моего носа. Вот она рядом… только протяни руку, коснись пушистых черных волосков. Пусть они утонут в твоих пальцах. Оказывается все так ПРОСТО!!! Все что раньше казалось несбыточным и запретным. Все что скрывалось за семью замка-ми… вот ОНО!!!…!!! Голова кружилась или от мадеры, или от моей развязной незнакомки, или от горячечных запахов, что исходили у нее от нижней половины тела, или от всего вместе взятого!!!

В момент наивысшего напряжения в купе постучались. Это было как гром среди ясного неба. Я в ступоре обездвижил, а она быстро опустила платье, вытянула губы трубочкой, приложив к ним пальчик, и показала взглядом на дверь. Я, глупо моргая, согласно кивнул ей в ответ, и открыл небольшую щель. Но тот, кто стоял с обратной стороны, не удовлетворился этим и довольно бесцеремонно распахнул ее почти на всю ширину. В проеме двери стоял ее пьяный ухажер.

– Не понял! Ты чего здесь делаешь? – обратился он к моей незнакомке.

– Мавр пришел! Посмотрите на него. Проспался! – ядовито бросила в ответ девушка.

– Так! С этим щенком утром потолкую, а ты сейчас же брысь на место, – он страшно заводил глазами и добавил, – мигом я сказал.

Девушка сделала, оскорблено брюзгливое выражение лица, но, тем не менее, послушно вышла, незаметно подталкивая носком ноги колготки с трусиками в сторону. В коридоре Мавр, как она его назвала, продолжал ее костерить, но вполголоса. Она вяло огрызалась. Наконец их дверь захлопнулась и там наступила тишина, прерываемая редкими глухими стуками и сдавленными стонами.

Я ночью вышел в Омске. Вокзал встретил меня холодным неприятным дождем. Зонта у меня не было. Желтые фонари выхватывали из темноты блестящие станционные постройки. Пахло вокзалом, сырым асфальтом и шпальной пропиткой. В руках я помимо чемодана держал небольшой плотный пакет из газеты. Подошел к урне, хотел выкинуть, но передумал и торопливо засунул его во внутренний карман куртки. «А если найдет мама? Что она подумает? Ладно, спрячу где-нибудь в доме. Но зачем мне все это? Путь полежит. … Может все к лучшему. Все, что не делается, делается к лучшему. Интересно все же, как ее звали. Буква «В», Вика? Вера? Валентина?… а может Василиса несостоявшаяся принцесса Василиса-прекрасная. Я ехал в ночном такси, смотрел на родной ночной город, а мысли возвращались к небольшому пакетику, что лежал у меня на груди.

Всего год назад мы с Сашкой Малтыгиным старательно вырезали из журналов красоток. Журналы были зарубежные, что привезла ему сестра из Австралии. Она была балерина Новосибирского театра оперы и балета, и на ее день рождения приезжал олимпийский чемпион Александр Тихонов. Сашка был непростой парень. Я гордился им.

Мы заперлись в комнате и беспощадно кромсали эти журналы втайне от взрослых. Девушки были в купальниках, хороши и в откровенных позах. Ну, так нам тогда казалось. Железный занавес в те времена был строгий! Что получше фотки, Сашка забирал себе, а те, что не очень, милостиво отдавал мне. Я страшно завидовал ему. Мне было пятнадцать. У Сашки было сразу три порока сердца, и белый военный билет, который на самом деле был не белый. Он умер через три года в восемнадцать в такую же ветреную осень. Неотложка даже не успела приехать. Я учился на втором курсе института. На похоронах местное хулиганье перебрало так, что запели песни. А мне хотелось плакать.

Спустя годы я женился, а жена лет через семь нашла этот пакетик. Молча, положила на стол передо мной. Я как мог, объяснил. Не знаю, поверила ли она мне? Наверно поверила. Спасла старая советская газета тех лет. Но выкинуть все, же пришлось. Мы любили ту страну,… когда не было, казалось ничего… и даже девочек в купальниках вырезать надо было тайком. … Наверно мы просто были молоды.

Золотой песок

Какой сегодня день? Он чем то примечательный. Грустно и печально и нет неповторимой страны. Куда пропало море и белые любопытные чайки, которые не торопливо по хозяйски расхаживают по золотистому песку и клюют нашу обувь. Я стал забывать Иву в белоснежном прозрачном платье с лучистыми глазами.

Когда это было? И было ли вовсе?! Долго я мог стоять и не уходить из сарая. Как пахнут расколотые и аккуратно сложенные красноватые чурки из граба, наверно не пахнет ничто в этом мире. И сам он сделанный из земляных кубиков проросших травой. И этот высокий чердак с немыслимо извитыми яблоневыми перекрытиями. Они будто руками вытянувшись вверх держат черепичную крышу. Старые яблони! …Это их последняя миссия, когда яблоки уже перестали родиться на их ветвях и радовать душистыми медовыми плодами.

Какой сегодня день? Он чем-то примечательный? Отчего так безрадостно сегодня. Грустно и печально, …и нет чудесной и неповторимой страны Болгарии. Куда пропало море, белые любопытные чайки, которые неторопливо по-хозяйски расхаживают по золотистому песку и клюют нашу обувь. И я стал забывать Иву в белоснежно-прозрачном платье, …с лучистыми глазами и развевающимися на ветру русыми волосами. Нет милых домиков в деревне с заплетенными в косички головками лука на потрескавшейся стене. И нет кроликов с красными глазами в решетчатых загонах. И заготовок соленьев-компотов в небольшом подвальчике.

Мы степенно садимся… за длинный дощатый стол, что стоит под открытым небом. Доски его почернели, но тщательно выскоблены. Над головой гостеприимное болгарское небо, с улицы белая ограда, увенчанная глиняными обожженными плитками, а со стороны дома густо вьется по деревянной решетке виноград.

Мы смотрим на хозяйку Иву. Она учится живописи и делает большие успехи. Ее прозрачные воздушные акварели, кажется, пишутся на одном дыхании.

– Это мужское дело, разжигать огонь, – говорит она.

Мы сомневаемся и молчим. А большие руки Георгия неторопливо и точно бросают маринованные куски мяса величиной с ладонь на железные массивные колосники чугунной решетки. И огонь лижет решетку, а не мясо. Оно только жарится шкворчит как на сковородке и истекает запахами, которые поднимают бурю голода в наших желудках.

Ива, покинув нас на минуту, возвращается с литровой квадратной бутылкой.

– Это ракия!

– А где же вино? Мы же в Болгарии!

– Нет только ракия на абрикосах.

Мы в легком недоумении.

«Именно тех абрикосах, что уже не могут держаться на ветках и падают сами на землю. Они уже полны вином, – рассказывает Ива, – они уже настолько выспели, что начинают подбраживать на ветках. Это укладывается во фляги, бочки».

– Сусло,… оно какое? Это как компот или кисель?

Я получаю ответ, который все равно для меня непонятен. Косточки дают, то, что никогда не даст мякоть плодов. И все это возгоняется по витым трубочкам, охлаждается в деревянном корыте с родниковой водой и бежит тонкой струйкой в жестяной бидон с мятыми краями.

Вот она абрикосовая Ракия! Назовем ее с большой буквы. Прозрачна и крепка. Меньше пятидесяти градусов и на стол ставить стыдно. В хрустальном бокале закрыто дно. Крепость не чувствуется. А Ракия мягкими лапами крадет сознание. А вот и мясо, источающее нежные запахи специй и приправ.

– А это что ты несешь? Банница? Что такое? Никогда не слышал?

Творог, тесто, и женские заботливые руки. Этот воздушный пирог тает во рту с предельной быстротой. А я смотрю на дерево, и она говорит, что это черешня.

– Такая большая?

– Да! Даже самой высокой лестницы не хватает.

– И сколько же ведер можно собрать?

Но хозяйка только лукаво улыбается.

– Нельзя говорить, услышит черешня, не будет родить. Она же живая, лучше посмотри туда.

– Ого! Это просто исполин. Это тоже ваше?

– Нет! Он растет за оградой. Он рос, когда еще не было меня, не было моей мамы, даже мой дедушка, которому 96 забыл, откуда он появился.

– Это же грецкий орех. Я знаю.

– Нет, это не грецкий, а болгарский орех, – с улыбкой поправляет она меня, – мы так в Болгарии всегда его звали.

– А кто собирает орехи, если он растет за оградой?

– Могут все, но принято, что напротив чьего дома растет, собирает первый, а потом предлагает другим, если останется.

– Неужели даже дедушка не помнит, как он здесь появился?

Ива опять улыбается, как улыбаться может только она… открыто и лукаво.

– А дедушка уже ничего не помнит. Он каждый день утром встает и спрашивает меня: «Кто вы девушка?» Я отвечаю: «Ива!» и мы каждый день знакомимся вновь.

Большие южные звезды мерцают в незнакомом небе, ночь вступает в свои права. Гаснут последние золотые искорки в очаге. Нам постелили наверху. В голове шумит. Подниматься тяжело. Рассохшаяся лестница натужно скрипит, отзывается на каждый шаг. И тут я замечаю в тусклом свете ночника подарки. На подушках лежат высушенные веточки лаванды и маленькие шоколадки. Густой сумрак ночи, открытые окна, звонкие цикады трещат свои бесконечные песни, холодный воздух с гор шевелит занавески на окнах и сквозь редкую ткань виден размытый диск луны.

Гости хороши, тем, что они не надолго, и мы покидаем славные окрестности Шумена, и близкие горы заросшие буковыми и грабовыми лесами и Търговище, и Царев Брод, и Мадару с Мадарским всадником. Река Поройна, как тонкий ручеек проглядывает внизу среди зарослей лещины и орешника. Она петляет, вьется, бежит за нами и пускает зайчики вслед. Маленькие деревушки с потресканными светлыми стенами и черепичными крышами, выскакивают неожиданно из-за поворотов. Мы послушно сбавляем скорость. Турецкие бабушки оставшиеся здесь еще наверно с Первой мировой уныло смотрят нам в след, толкая впереди себя тележки с каким-то добром. Белый бородатый козел, лежит на пригорке и сонно моргает красными альбиносными глазами, наверно сторожит вытянувших шеи гусей. А те недовольны нашим появлением, изгибаются, шипят. И опять свобода и скорость. Белые деревушки быстро исчезают в многочисленных складках местности. Только соколы медленно парят, в бездонном небе зорко оглядывают землю, ищут добычу.

Мы прощаемся в Варне. В саду, где много художников и сувенирных киосков с разнообразной китайско-болгарской всячиной на все случаи жизни. У тебя горят глаза от пестрого изобилия. Кто-то невидимый тоскливо играет на дудочке, звенят колокольчики, что мы задеваем головой и вкусно пахнет свежими сдобными булками от маленькой пекарни в переходе.

Милая Варна. Как я тебя люблю. Люблю поломанный старый асфальт, и русский храм Успения Пресвятой Богородицы. Это ты мне говорила, что он заложен в честь русской императрицы? Мы идем по площади Кирилла и Мефодия. Заходим в серебряную лавку. Тяжелое тусклое серебро струится по стенам. Я говорю: «Купим золото!», а ты отвечаешь: «Я люблю серебро». Это новость, но я скромно молчу. Мы ничего не покупаем, а нам кланяются. Самый наивный и добрый народ Болгары. Мы проходим, Соборный бульвар и идем на улицу Доктор Пискюлиев. Опять попадается серебряная лавочка. Теперь-то мы точно возьмем! И мы берем серебряную цепочку и небольшую червленую подвеску с буквой «Т». Будто ученик, из нашего детства глядя в прописи старательно вывел ее каллиграфическим с легким наклоном почерком. Хромированная трехногая буковка, маленьким жучком взбирается тебе на блузку. Ты рада, я равнодушен, но прячу это очень глубоко.

Остаются позади улицы с почти родными названиями: Парижской коммуны, Бабы Тонки и открывается главный рынок Варны. Чего тут только нет? Начиная, от свежей рыбы: скумбрии, камбалы, кефали, пеламиды лежащей на льду и кончая орехами, арбузами, яблоками, и болгарским перцем. А виноград и розовый, и белый, и черный, и длинный и круглый. Розовые корявые весом под килограмм помидоры, пугают своими размерами. Инжир, непонятно кто берет. Но персики меньше чем в Турции, и не так сочатся во рту, и нет красных подсушено-вяленых оливок как в Барселоне.

– Хорошо, что не поехали опять в Барселону. Сэкономим! – расчетливо говоришь ты украдкой поправляя покупку. Но я конечно этого ничего не замечаю. «А еще нет в Болгарии манго и ананасов» – проносится у меня в голове.

– Ты не хочешь манго и ананасов,… – говорю, зачем то я.