Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие
Наступил выход. Медленно шагая, переступив порог сцены, я поклонился в пояс публике, что, очевидно, её заинтересовало; сев на пол, поджав под себя ноги, я взял несколько аккордов на цитре. Потом я запел «Ноченьку» уныло и скорбно, старческим голосом, перебирая пальцами струны, в то время, как в оркестре цитрист тихо аккомпанировал. Этот номер вызвал громкие рукоплескания и повторение. Так было со всеми тремя песнями. Я был доволен своим успехом, почти решив остаться здесь ещё на две, на три гастроли. Но как раз, по окончании спектакля, обратившись к администратору за условленным гонораром, я совершенно неожиданно наткнулся на неприятность. Администратор заявил, что он не может выдать мне денег раньше, чем я пропою три раза, т. е. не ранее, как через неделю. Я стал оспаривать, браниться. В конце концов, вспомнив, что у меня находятся 35 франков на обмундировку, о которых он в этот момент забыл, – я решил не возвращать их и уехать.
Видя, что я ухожу, г-н Лючини, администратор, и дирижёр Киавари почти одновременно воскликнули:
– Значит, вы согласны?
Но я ничего не ответил и вышел на улицу. Меня догнал цирюльник, и мы вместе отправились перекусить в вокзальный буфет. Я решительно отказался продолжать беседу о случившемся, и мы разговорились о театре вообще. Беппо рассказал мне, между прочим, о комической труппе, гостившей здесь дней десять назад и потом уехавшей в Рим. Он рассказывал о том, как они ставили какие-то старинные пьесы, но затрагивали в них современные темы, многое остроумно осмеивая и вышучивая…
– Это искусство! – говорил повеселевший Беппо, – выходя на сцену, болтать с публикой, и ещё не зная, что она скажет ему, иметь всегда готовые и ядовитые ответы… Это искусство! И какие молодцы! Когда они были здесь, то узнали, что наш знаменитый профессор-хирург Энрико Бурги, женатый на злой и глупой женщине, получил от одного богатого пациента, которому он удачно ампутировал ногу, пять тысяч лир, и подарил их дочери, чтобы она могла уехать в Париж и поступить на курсы… Так вот они изобразили доктора на сцене так:
«Профессор сидит на берегу Арно и горько плачет: ах, почему я не отрезал ему и вторую ногу? Я бы имел возможность отправить в Париж и мою жену!»
Мы оба посмеялись забавной шутке импровизаторов и вскоре простились.
– Ну, значит, до завтра! – воскликнул Беппо, уходя.
– Нет, навсегда! Я иду сейчас за вещами и уезжаю.
– Но, позвольте. Ведь вы же ещё не получили ваших двадцати франков! – с удивлением воскликнул цирюльник.
– Но вы забыли, голубчик, что тридцать пять на обмундировку остались у меня, – ответил я любезно Беппо.
Тот расхохотался и похлопал меня по плечу.
– Accidente, ха-ха!? Теперь я понимаю, почему вы так спокойно ушли, не пообещав ему ни в ухо, ни в шею!
Я пошёл в отель, взял вещи, оставил деньги за комнату у портье, и уехал с последним поездом.
Между прочим, меня постепенно начала одолевать назойливая мысль – не прекратить ли своё пение и не попробовать ли прожить дня три-четыре в Риме, насмотреться вдоволь и вернуться обратно в Швейцарию. Но едва я очнулся на площади Римского вокзала против грандиозных остатков Терм Диоклетиана, где помещается музей, – почувствовал, что возвращаться мне ещё рано, необходимо заработать такую сумму, чтобы пробраться ещё южнее, если не до Сицилии, то хоть в Неаполь, и потом на обратном пути, уже не работая, – спокойно осмотреть все города от Неаполя до Милана
Около Форума, который я разглядывал сверху, я встретил маленькую девочку с цветами. Её звали Пиппа, ей было восемь лет. Я купил у неё первых свежих фиалок и, так как она продолжала стоять около и, как и я, смотрела вниз на белеющий и сверкающий на солнце мрамор, – то у нас завязалась беседа. Когда я спросил, где её папа и мама, она повела меня в еврейский квартал, где у её родителей была овощная лавочка. Я привёл к ним девочку и спросил, не позволят ли они их Пиппе сопровождать меня, пока я буду петь по ресторанам. Они сначала отказались, не зная, можно ли мне доверить ребенка, но разговорившись, очевидно, убедились в моей искренности и безопасности – и отпустили её. Условленный заработок 2 франка я отдал им сейчас же, и мы вышли с Пиппой на улицу. Она запаслась цветами, распустила свои густые чёрные волосы и, доверчиво взяв меня за руку, пошла со мной.
Было близко к закату. В этот час многие римляне любят подниматься на Джаниколе, самый высокий из окружных холмов; здесь, возле прекрасного памятника Гарибальди, публика отдыхает, гуляя среди густой зелени, близ пышных садов.
Когда мы пришли туда, народу было немного, и все сосредоточились у памятника. Я сел на одну из угловых скамеек и запел. Теперь я знал уже немало итальянских песен и, чувствуя на себе волну ароматной солнечной весны, пел всё страстней. Люди слушали меня; – иногда, поднимая глаза, я видел, как девочка проходила с моей шляпой мимо всех этих людей, и они бросали ей монеты. И ласковая хорошенькая Пиппа, словно понимая и чувствуя благодарность, вынимала из своей корзиночки по два, по три цветка и давала их тем, кто бросал ей деньги.
Когда стало темнеть, мы спустились по извилистой дороге к площади св. Петра, обошли длинную колоннаду, и подойдя к ресторану «Europea», я попросил разрешения присесть около и спеть. Здесь, в этом скученном квартале, мимо нас проходили самые разнообразные люди – туристы, бедняки и монахи. И никто не слушал даром; каждый считал своим долгом положить монету… Вот остановился возле нас высокий старик-монах.
– На каком языке вы поёте? – спросил он меня, когда я пропел любимую «Ноченьку».
– На русском, отец!
– Боже, сколько грусти, сколько тоски в этом пении и в этом народе! – тихо сказал старик и бросил в шляпу большую серебряную монету. Он уже хотел идти, когда девочка, еврейская девочка, остановила его:
– Подожди… минуточку.
И, связав несколько пучков фиалок, она преподнесла их старику. Он наклонился к девочке, погладил её по головке и спросил меня:
– Давно она с вами?
– Нет, отец, только с сегодняшнего дня!
– Да благословит вас Бог! – сказал старик и, вынув из кармана две маленьких кредитки, он одну бросил в шляпу, а другую в корзинку Пиппе и быстрыми шагами удалился.
Девочка подбежала ко мне и шепнула на ухо:
– Какой добрый старик! Смотри, он и мне дал!
– Вижу, вижу, carina!..
Мы простились с публикой и пошли дальше. Перешли мост возле мрачного замка св. Ангела. Бродили вдоль берега Тибра, завернули на широкую улицу, которая привела нас к главной артерии города – Корсо Умберто. Не зная, куда идти, мы вошли в боковую улочку, и здесь нас приковал к себе ресторан «Конкордия». Здесь нас хорошо слушали, но совсем спокойно. Потом я узнал, что там было много торговцев, коммерсантов, которым было не до меня… Но всё-таки Пиппа вернулась с тяжёлой шляпой, а хозяин любезно обменял медный и серебряный сбор на бумажки.
Вышли мы оттуда часов в девять – я уже хотел отвести девочку домой, когда, проходя мимо ресторана «Сан-Карло», решил сделать последний сеанс тут, а потом пойти переночевать где-нибудь.
Нас приняли в «Сан-Карло» тепло и любезно. Пиппа пошла сначала сама с цветами; потом я запел свой обычный репертуар. Здесь были артисты, художники, богатая молодёжь, и платили они немало. Русские песни особенно понравились, и некоторые из них я бисировал. Публика сменялась. Отдыхая с полчаса, я ужинал сам и кормил мою маленькую девочку. Рассчитавшись с хозяином, я улыбнулся и сказал:
– Ну, в последний раз, и на отдых!
– Так, так, – ответил хозяин и засуетился между столиками. Для конца я запел из Массне, из Мазиньи, и, наконец, неаполитанские песни. Особенно одна из них, которую ещё мало знали, вызвала одобрение публики и, когда я, вместе с девочкой, проходил между столиков, аплодисменты сопровождали меня. Вот Пиппа подошла к столу, за который недавно уселись два высоких молодых человека, изящно одетых, очевидно, из хорошего круга. Один из них стал рыться в портмоне и, когда Пиппа подошла к столу, он хотел бросить ей франк; но едва его рука шевельнулась, как собеседник остановил руку, и я услышал русскую речь:
– Да что ты делаешь, право? Всякой бродячей сволочи кидаешь франк…
Кровь бросилась мне в лицо, и когда непонимающая девочка протянула ручку, господин крикнул:
– Via! (Прочь)
И, обернувшись к соседу, воскликнул:
– Брось ему два сольдо и пошли его к…
Тут раздалась грубая площадная брань. Девочка, испугавшаяся крика, прижалась ко мне, а я сжимал в руках гитару и чувствовал, что вот-вот сейчас ударю по голове этого негодяя.
Вероятно, на моем лице ясно отражалось моё состояние, потом что со всех сторон раздались отрывистые крики:
– Что случилось? Что сказал этот господин?
Тогда я обернулся к молодым людям и громко сказал по-русски:
– Вы очень любезны, милостивый государь. Но берегитесь! В Италии бродячая сволочь – певцы – в гораздо большей чести, чем та аристократическая сволочь, которая ещё не научилась вести себя прилично!
И, схватив гитару за гриф, я взмахнул ею, но вовремя опомнился и взволнованно ответил публике, поднявшейся с мест и угрожающе толпившейся кругом:
– Господа, дело очень просто. Я встретил своих соотечественников, у которых не нашлось ничего, кроме самой циничной брани для меня и грубого окрика этому ребёнку.
Едва я произнёс последнее слово, как десятки голосов закричали:
– Вон, вон отсюда! Долой эти свиные рыла!
Раздался топот, шум раздвигаемых стульев, и в одно мгновение эту пару окружили лакеи, подали им шляпы и молчаливо указывали на дверь. Оба джентльмена, закусив губы, поднялись со своих мест, бледные и испуганные. Первый из них вынул портмоне, чтобы расплатиться, но хозяин преувеличенно раскланялся и, не позволив лакеям подать счёт, иронически воскликнул:
– О, не тревожьтесь, пожалуйста. Зрелище, которое вы доставили нам, стоит гораздо дороже моего вина. Не надеясь с вами встретиться – честь имею кланяться!
Аплодисменты ответили хозяину, и жизнь ресторана вошла в свою колею. Через несколько минут мы с Пиппой вышли, и я привёл её домой. Добрые бедные евреи ни за что не хотели отпустить меня, и заставили переночевать в их тесной комнатке. Сквозь сон я слышал, как девочка рассказывала о добром монахе. Вдруг ко мне донёсся крик:
– Как? Ты кушала?.. Что же ты кушала? Разве ты не знаешь, что трефное – это грех?!
Я расслышал и ответил ему просто:
– Не беспокойтесь, старик. Хотя я и не знал, что вы так набожны, но я, на всякий случай, накормил её только яичницей и молоком!
– Спасибо, спасибо. Вы хорошо поступили! – сказал старик, войдя ко мне и пожимая руку.
Я крепко заснул; но в голове моей неотвязно вертелась мысль, что надо бросить это бродячее ремесло, так как даже один раз нарваться на такой случай, как сегодня, слишком тяжело и обидно.
Утром я простился с ними и, так как день был очень тёплый, пошел на Форум; там, около маленькой колонки близ Атриума Весты, – я расположился на отдых.
В комической труппе
Было около полудня. Радуясь солнцу, и в то же время скрываясь от него, – я улёгся на одной из широких скамей Монте-Пинчио таким образом, что только голова была в тени, а тело медленно согревалось.
Возле меня на песке лежала гитара в сером коленкоровом футляре, а под головой мой горный мешок.
Я был свободен: мне уже немножко надоело петь по вагонам и кафе. И я с радостью предавался отдыху, прежде чем с наступлением вечера опять искать работу.
Я лежал с закрытыми глазами и вряд ли даже думал о чём-нибудь. Солнце юга тем и хорошо, что полно сладостной неги, что в нём есть отдых райский… Ничего не думаешь, ни о чём не грезишь, – просто отдыхаешь всем существом…
Вот в таком состоянии полудремоты я услышал разговор, происходивший недалеко от меня, вероятно, около перил широкой балюстрады, с которой открывался вид на весь восточный Рим.
– Нет, моя мысль такова! – говорил какой-то старческий, низкий голос. – Сейчас преддверие сезона иностранцев. И весело было бы ввести эти роли в пьесе, ставя их в смешные положения – то из-за неправильной речи, то из-за «манчиа»18, то из-за какой-нибудь нелепой выходки «чичероне»!
– Вы правы, маэстро!.. Это было бы хорошо! – отвечал молодой и гибкий голос. – Но кто же у нас сойдёт за иностранцев?.. А их ведь нужно несколько…
– Вот я об этом и думаю.
– Ах, да, маэстро! Я и забыл, что нам необходимо озаботиться о певце. Наш Грациано болен. И согласитесь всё же, – то, что терпимо в Генуе, невозможно в Риме и в Неаполе?! Ведь он поёт на генуэзском диалекте!?
– Простите меня, друг мой… Но и об этом я уже сам подумывал. У меня предчувствие, что мы на пути к цели… Вы видите, там на скамье спит какой-то человек, возле которого в мешке гитара… Очевидно, – бродячий певец, – ergo – неаполитанец, так как это их специальность…
– Ой, не думаю. Он одет не так. И у него под головой горный мешок, как у туристов. Вернее, что это просто какой-нибудь иностранец.
– Va bene!.. Переговорим с ним. И будем просить либо об услуге за деньги, либо просто о высшей любезности. Если он француз, то согласится…
После замечания о горном мешке я уже понял, что разговор касается меня; и, когда две тени загородили мне солнце, – я открыл глаза и повернулся к ним.
– Простите, синьор, что я беспокою вас! – сказал, опираясь на толстую сучковатую палку, старик с прекрасным актёрским лицом и живыми умными глазами.
В то же время молодой человек высокого роста, с чёрной бородкой и тонким восточным носом, приподнял шляпу и, улыбаясь, прибавил:
– Ваша гитара заставила нас забыть учтивость. Мы очень нуждаемся в музыканте-певце. И хотели бы об этом переговорить с вами!..
В ответ я улыбнулся и пригласил присесть.
– Знаю. Я слышал весь ваш разговор. И не скрою, что мне приятно будет иметь дело с актёрами, так как до сего дня я одиноко пел по вагонам и кафе. Но только должен предупредить, что я не француз, а русский!..
– Русский?! – с энтузиазмом воскликнул старик. – Да ведь это же клад! Это способнейший народ. Я бывал в России и играл там, и видел их театры. Много жизни, много экспансивности!.. Много чувства… Очень рад представиться. Терцини – директор комической труппы. Мой молодой режиссёр и помощник – Андрео Чиони.
Я представился и, не желая обманывать их, назвал свою настоящую профессию, объяснив им в нескольких словах причины моего путешествия с гитарой по Италии.
– Accidente!.. – воскликнул старик. – Как это похоже на русского!.. Студент химии ездит по Италии, поёт интернациональные песни, живёт жизнью бездомного бродяги и зарабатывает деньги… Прекрасно!.. Вы мне нравитесь!.. И я очень прошу вас присоединиться к нам. О гонораре мы поговорим потом… Во всяком случае, он не будет меньше того, что вы вырабатываете за день!.. А лучше всего пойдёмте вниз к молочной ферме, и там переговорим обо всём!
Я надел на себя мешок, перекинул через плечо гитару, и мы спустились втроём по длинной песчаной аллейке вниз, где среди роскошной зелени «Виллы Боргезе», открывался розовый «молочный» домик…
– Прежде всего, мой дорогой, – сказал старик, когда мы тронулись в путь, – я расскажу вам о нашей труппе… Кто мы, что мы и зачем мы существуем.
Зимой я и мои друзья – мы все служим, как обыкновенные актёры, в Национальном Театре в Генуе. Играем трагедии, драмы, комедии, даже водевили, – словом, всё, что угодно… Но разве это искусство?!.. Как вам, вероятно, известно, – настоящее искусство театра, искусство импровизации – уже давно ушло… И кажется, как будто бы его и не нужно!.. Но это не так, совсем не так! Оно нужно, оно необходимо, – и народ Италии – демос любит, обожает свой площадной театр… Глубоко уважая великого Салъвини, играющего Отелло или Гамлета, они обожают и превозносят маленького Риккони, играющего родного всем нам Пульчинелло, и любят меня, играющего Труффальдино.
И эта любовь настолько слаще уважения, что я, как и отец мой, вот уже много-много лет каждую весну разъезжаю по городам Италии, и в маленьких театрах, в кварталах, населённых демосом, и ради демоса – ставим Гоцци, Мариво и собственные пьески.
И вы бы видели, как принимает нас народ, как дорог ему его собственный театр!
– И ещё прибавлю я, – произнёс Чиони в то время, как старик, сняв мягкую серую шляпу, отирал лицо красным ситцевым платком, – из года в год путешествуя, мы изучили прекрасно, что любит наш народ; и мы убедились, что ему недостаёт сказки и радости… Вот почему, задыхаясь от смеха до слёз, когда мы, вызывая его на откровенные беседы, помогаем ему осмеять и Ватикан, и Квиринал и Монтечиторио19, – он с такой же радостью уносится в какую-нибудь увлекательную фантастическую картину, из-за которой сквозит тонкая и жгучая мораль. Народ – это прекраснейшая аудитория.
– Народ – это большой ребенок, – произнёс старик, – у которого не было настоящего детства, которого били, мучили, пугали всякими ужасами, но который всё-таки, оставшись в глубине своих сокровенных мыслей ребёнком, становится самим собой только у нас, только в стенах нашего театра, куда допускаются, конечно, все, и где все чувствуют себя как дома…
Мы подошли к розовой ферме, заняли столик и, заказав сыру, молока и яичницу, – продолжали нашу беседу.
Я спрашивал о пьесах, об актёрах, о времени подготовки и т. д.
– Всё это вы увидите на деле, – отвечал старик, – но вкратце я вам должен сказать, что актёру нужна не книжка, а тип. Неважно, если актёр скажет не то, что написал автор. Важно, чтобы он сказал то, что этот тип мог бы сказать. Выучки ролей наизусть у нас почти что нет; я её сам не особенно люблю, да и народ этого не любит… Выучка лишает естественности, а отсутствие естественности делает актёра смешным. Искусство актёра заключается в том, чтобы быть лицедеем, но таким искусным, чтобы он казался ещё более выпуклым, чем в действительности…
Между нами и испанцами та разница, что те, идя на бои быков, предвкушают наслаждение зрелищем, которое есть сам реализм. Мы же предпочитаем зрелище, которое известно нам как выдумка, как «театр»; – но мы его признаём и принимаем только тогда, если в продолжение этого зрелища мы всё время будем в состоянии напряжения, как будто перед нами не выдумка, а истина, реальное!.. Вот таковы наши принципы!.. А ещё и другое… Театр «Комедии дель арте» не умер, – и в Италии никогда не умрёт… В каждой стране есть свои народные маски: у вас Петрушка, Иван-Дурачок; у немцев – Эуленшпигель и Ганс Вурст; у французов – Полишинель и Пателен и т. д. Но никто не сумел воплотить их на сцене так ярко, как мы – итальянцы!
И я скажу вам смело: забудутся Сальвини и Росси, Дузе и Бернар; их великие создания будут мифами и легендами, которым будут хорошо или скверно подражать другие… Но Пульчинелло, Арлекин и Панталоне – они не забудутся, они будут вечно жить, потому что они есть квинтэссенция нашего национального самосознания и самокритики.
Вот вы познакомитесь сегодня с нашим Арлекином… Поговорите с ним, и вы увидите, что существуют люди, которые переносят театр даже в свою личную жизнь вне сцены, и не потому, что им нравится эта театральность, – а потому, что они уже по существу Арлекины – в лучшем смысле этого слова!..
Мы говорили ещё о многом, близком искусству, – но я перейду теперь к тому моменту, когда два часа спустя, – мы подошли к театру Метастазио, на улице Паллакорда.
Маленький театрик, рассчитанный на несколько сот человек, ничем не выделялся ни снаружи, ни внутри… У входа висела большая афиша, на которой стояло следующее:
ПОСЛЕДНИЕ СПЕКТАКЛИ КОМИЧЕСКОЙ ТРУППЫ ИЗ ГЕНУИВ субботу 16 марта т. г. представлено будет:«СЛУГА ДВУХ ГОСПОД»Комедия Гольдони«ИСТОРИЯ С ОСЛОМ»ИнтермедияВ воскресенье 17 марта т. г. Весёлая комедия: «ЧТОБЫ НЕМНОЖКО ПОПЛАКАЛИ» Начало в 8 час. вечера– Эй, кто-нибудь! – громко произнёс Терцини, когда мы по крохотной лестничке вошли за кулисы театра.
– Нет никого?! А? Чёрт возьми!.. Рафаэлло! Рафаэлло!
– Иду, синьор, сейчас, сейчас!.. – и из-за ряда спущенных декораций выскочила неуклюжая хромая фигура…
– Познакомьтесь, господа!.. Вот наш новый товарищ Грегорио… А это Рафаэлло – наш библиотекарь и костюмер!..
Мы раскланялись, пожали друг другу руку, и я сразу почувствовал симпатию к этому человеку, который дни и ночи проводил в театре, занимаясь всякими тряпками, книгами и бутафорией…
– Сегодня у нас идёт «Слуга двух господ», – где занята вся труппа, и всё уже готово… А вот через час соберётся наш кружок для уяснения завтрашней пьесы, которая есть всецело импровизация… И вот вы сегодня же увидите, как это делается. А пока пойдёмте, я вам покажу всю сцену, декорации и уборные.
Мы отправились всей компанией. Всё было просто, нарочито просто, хоть и театрально. Декорации, близкие к старинной комедии, т. е. больше всего построены на спущенном фоне.
Несколько позже собралась понемногу труппа. Все отнеслись ко мне тепло и сердечно и поразили меня дисциплиной. Как только Чиони попросил внимания, все тихо расселись кружком и, что называется, обратились в слух.
– Синьоры! Завтрашняя пьеса в масках! – медленно, но деловито говорил Терцини. – Кое-что из старого, кое-что из нового… Новое – это введение иностранцев, которых будет исполнять наш новый товарищ, который, будучи к тому же певцом, заменит нам Грациани… Теперь прошу внимания! Я прочитаю вам сценарий!
И слово за словом, он рассказал им содержание пьесы, причем выражалось оно так: «сцена происходит там-то», «на сцене такие-то». Одно лицо говорит о «том-то», «другое ему отвечает». «В антрактах такие-то лица проделывают те или иные «lazzi»»…
Каждое названное лицо принимает к сведению своё положение в пьесе, – и всё… Когда дело доходит до появления в интермедии иностранцев, Терцини оборачивается ко мне и любезно говорит:
– Вам я объясню подробнее потом! Но вы запомните, с кем имеете дело на сцене, как нужно с ними разговаривать и о чём!..
Так пробеседовали часа два, и разошлись. Вечером я заранее пришёл в театр, чтобы, пока ещё сам свободен, – рассмотреть публику…
Тут меня поразило следующее: здесь демосом являлись не только плебеи – мещане и рабочие, здесь в ложах сидела самая настоящая интеллигенция, которая тоже радовалась, что хоть несколько дней в году она получает настоящее удовольствие от истинного театра, а не от компании хорошо заведённых и мастерски сделанных манекенов…
Здесь были и взрослые, и дети; все приходили своевременно, шумно рассаживались по местам и, вслух прочитывая программу, восклицали: – «А! Терцини!.. Это будет здорово!.. А кто играет доктора?.. Бернарди?.. Ну, этот посмешит!..»
Предвкушая удовольствие, они осматривали друг друга, улыбались и, вместо наших салонных приветствий и разговоров, звучали простые тёплые слова:
– А, синьор Балла!.. Вот наконец приехали к нам весенние друзья! Насмеёмся теперь на весь год! Ха-ха!
И такие же ласково-радостные восклицания раздавались отовсюду.
Наконец раздвинулся занавес, и началась весёлая комедия похождений Труффальдино… Терцини был в ударе. Я изумлялся, глядя на этого старика, совершенно преображённого и проворного, как юноша. Вся пьеска, написанная в тонах комедии дель-арте, была разыграна прекрасно… И хохоту, и аплодисментам не было конца…
Но вот закончилась комедия, и публике предстояло ещё большее удовольствие… Следующая пьеска называлась так: «История с ослом»… (Никто не знал её содержания, и в программах ничего не было сказано о действующих лицах. Всё это служило залогом чего-то нового и неожиданного.)
Опять раздвинулся голубоватый занавес. Мы увидели перед собой дверь в «остерию»20 и несколько простых трактирных столиков. За одним из них сидел толстый монах, в котором сейчас же узнали старика Терцини. Перед ним стоял стакан с недопитым вином. Ударяя кулаком по столу, монах гневно разговаривал с высоким трактирщиком, возмущаясь тем, что в «остерии» так мало вина…
– Я хочу пить и хочу напиться!.. А у тебя на стойке каких-нибудь двадцать фиаско с вином!
– Carissimo padre! Ну, мыслимое ли дело, чтобы вам не хватило двадцати фиаско! Подумайте!
– Дурак! С меня достаточно и двух!.. Но я только тогда пью с наслаждением, когда мне кажется, что если я захочу, то буду пить бесконечно… А когда я вижу каких-то несчастных двадцать бутылок, то мне противно выпить даже один стакан!.. Нате вам ваш сольдо!.. – крикнул монах и бросил на стол небольшую медную монету…
– Эй, эй, простите!.. Но с вас следует за стакан два сольдо!..
– Но ведь я выпил только половину!.. Это беззаконие!.. Другую половину выпьете вы сами, и с меня же ещё возьмёте лишнее сольдо?!.. Да ведь это же воровство среди бела дня!..
– Ах ты, папский осёл!.. Да чтобы после тебя да кто-нибудь стал пить?! Тьфу!..
И трактирщик выплеснул остаток вина на землю.
В это время монах, на котором висели сумки с деньгами, собранными в приходе, озирается вокруг и спрашивает: