Низвержение Жар-птицы
– Они тут!
Максим шагнул вправо, туда, откуда раздался голос; он не видел, ни откуда появились люди, внезапно выросшие прямо перед ним, ни сколько их было, потому что низко опустил голову, и лишь с его губ сорвались еле слышные слова, в которых непонятно чего было больше – мольбы или угрозы:
– Их – не троньте…
– Здесь хочешь кинуть, на погибель? Или они тебе не друзья?
Далее один из незнакомцев (всего их было двое) – высокий мужик с черной, как потолок курной избы, бородою – ступил к Аленке, приподнял ее, и быстро, но вместе с тем очень бережно перекинул девочку через свое широкое плечо, словно коромысло с пустыми ведрами. Второй человек, помоложе, ухватил пожитки ребят. Затем оба двинулись в заросли, молча поманив мальчиков за собою; по-видимому, они были неразговорчивы, да и времени не оставалось на разъяснения. Ошеломленный Аверя поначалу даже не сдвинулся, и Максиму пришлось потянуть его за руку. С минуту он и не выпускал ее: не будь мальчики одинакового роста, могло показаться, что это старший брат ведет младшего. Кусты сомкнулись за их спинами; мерещилось, будто густой подлесок не позволит пройти дальше и пяти шагов. Однако передний человек, несший Аленку, петлял, медленно, но неуклонно продвигаясь вперед и ни разу не прибегнув к помощи топора, который висел у него на поясе. Похоже, он придерживался какой-то ведомой лишь ему дороги; так же он вел себя и на болоте, что предстало перед путниками спустя четверть часа. Выкрики солдат, оставшихся далеко позади, давно уже затихли; тишину нарушала только хлюпавшая под ногами грязь. Кое-где блестевшие островки воды выдавали присутствие страшных топких мест – еланей, но не позволяли определить, как далеко те простирались. Аверя с содроганием вспомнил рассказ Евфимия о том, как его приятель, понадеявшись на свой навык и пожалев силу клада, погиб в одной из таких природных ловушек и сам Евфимий чудом избежал смерти. Спутники ребят предупредили их, что перемещаться здесь следует только гуськом, в чем Максим очень скоро убедился на собственном опыте: когда он зазевался и ступил совсем немного в сторону, его нога его моментально провалилась по самое бедро в черную жижу, и остальные вытащили его не без труда.
После болота оставалось пройти уже немного, и преимущественно уже по прямой. После этого взорам ребят открылась деревня – крохотная, в три двора; такие нередко возникают, когда одной семье тесно становится жить вместе, и по соседству с отцовским домом повзрослевшие сыновья пристраивают отдельное жилище. В избе, куда ввели Максима и Аверю, их сразу окружила толпа, состоящая из людей разного возраста и пола; среди них выделялся седой человек, к которому все присутствующие относились с видимым почтением. Следовало в первую очередь позаботиться об Аленке; ей заменили повязку более чистой и удобной, а Аверя наскоро приготовил питье из высушенного макового сока, кусочки которого он, подобно другим кладоискателям, всегда возил среди прочих нехитрых лекарств. После этого боль быстро прекратилась, и девочка уснула. Ее не стали тревожить – в том числе тогда, когда старик, усадив Аверю и Максима рядом с собою, преломил кусок хлеба и протянул по ломтю каждому из мальчиков. Аверя жадно вонзил зубы в предложенное угощение; Максим был спокойней и, прежде чем приступить к еде, произнес:
– Спасибо! Если бы не вы… – Он имел в виду всех, кто находился в горнице, понимая, что они действуют заодно, и обвел их взглядом. Часть из них разместилась за столом, остальные, которым не хватило места, расположились чуть поодаль; в глазах каждого светилось счастье, словно в дом вернулся потерянный родственник, которого считали давно погибшим. Старик же ответил просто:
– Богу вознеси хвалу – то достойнее. Он рек – мы и содеяли.
– Что рек, дедушка? – Максим покраснел, сомневаясь, можно ли так обращаться к малознакомому человеку, но иного слова не подобрал. – Почему вы помогли нам?
– Что ж, слушай, коли снизойдешь… Да как имя твое, хранитель Жар-птицы? – Вздрогнувший Максим почувствовал, как Аверя под столом до боли сжал его руку. – Дозволь его выведать нам первыми… Или в твоем царстве имен давать не принято, а людей иным обычаем различают?
Чуть помедлив, Максим назвался.
– Так вот, Максим… Много воды утекло с тех пор, о коих глаголать буду. Тогда и Дормидонт не царский венец носил, а красную мурмолку набекрень. Ибо смута была, и до нас докатилась, будто камушек, с холма сброшенный… Был у меня первенец; именем-то Лексей, годами тебя мало богаче, а плечами да станом с тобою зело схож. Только лица ему столь пригожего Бог не выделил, а словно топором разок прошелся. Оттого все его Чурбачком кликали. Да не в бесчестье, а любя, он же не причислял к обиде: незлобивым рос. Даже девка из ближнего села, с которой он, помню, до темени за околицей просидит, звала его так. Не испугалась она обличия неказистого!.. Уже и обручиться думали, как нагрянули к нам нарочные от воеводы со словами: кто в деревнях зря отсиживается, когда державе тягостно, о ней не радеет, и лучше таковому сразу в сыру землю лечь, червям поганым для пира. Вот они и выхватывали мужиков да парней отовсюду, куда дотягивались, и Чурбачка моего утянули. У воеводы ж заминка вышла: мнил он прямиком на столицу топать, а дорогу супротивник преградил с пушками. Справные были, и прислуга подле них знающая, поэтому, чтобы от своих ратных людей ядра отклонить, таланов бы пришлось потратить изрядно. Да воевода ни одного расходовать не хотел: они тогда дороже человечьей крови ценились; передают, вякнул он единожды: «Человечка сотворить – дурацкое дело нехитрое: сунул да вытащил, а клад найти да взять – наука позаковыристей». По здравому рассуждению, и его можно понять: многие кладоискатели к тому времени сгибли, а иных кнутом из столицы на промысел было не выгнать: ежели в государстве нет порядка, татям простор. Вот и пала думка воеводе в голову, как он ее пальцем поскреб да пару вшей на Божий свет вытащил. Такую речь держал, когда окинул очами приведенных смердов: вас-де за срамные уды на святое дело выволакивать пришлось, и посему велика вина ваша пред Господом. Искупить же ее можно, коли от сего места до пушек опрометью добежите, а сзади мы за вами устремимся. А стукнет кого ядрышком – так за бывалые грехи. И предупредили: в обратку не кидаться, не то зараз смерть от наших же рук примете. По-иному воевода и не мог в ратном деле употребить людей, что насильством оторваны от пахоты и пищалей не видывали: силой клада ворог поворотил бы их вспять. А так – все развилки из ихних душ выжгли, ровно каленым добела железом!.. Сколько их успело добежать, какими матюгами себя взбадривали и что за молитвы творили втайне – не ведаю… Слышал только, что не уцелел ни один из пушкарей. От стрельцов, кои дошли до них по мужицким кишкам – сапоги щелоком мыть пришлось, – милости не было. Кто удирал, того ударом в спину порешали, кто еще пытался заклепать пушки – в грудь да чрево. Если говядари сбавляют скот под чистым небом, дух разносится тяжелый – сказывают, такой же стоял и над тем окаянным полем. А сыну моему как руку от плеча дробинами разлохматило, так он мыслил, что уже снес бремя, выделенное свыше, и еще на сажен пятнадцать чуть ли не с радостью продвинулся. Когда же коло него ядро с зельем лопнуло – шабаш… Душу свою он тогда Богу не отдал: некий десятник собственными таланами удержал ее в изувеченном теле. Отчего – темна вода в облацех… Вроде бы сына своего покойного вспомнил, на Чурбачка глядя, которому прозвище с той поры более прежнего пристало. А может – брешут все… Потешно ему было представить, как безногий человек при единой шуйце по жизни станет карабкаться. А парень, коему более посчастливилось – по крайности, ходить мог – доставил домой Чурбачка, крюк делая. Лишний рот: над куделью корпеть, как бабе, и то несподручно!.. Про девку ту он сказал: такого меня ей не кажите, ответствуйте, что загиб, тело же не найдено… Вот, почитай, и не дождалась она его, а после исчезла. Куда – неведомо! Должно, Господь ее живою к себе забрал, потому как душа у нее была чистой. А мне – мука!.. От желания, чтобы все иначе обернулось, хоть и понимал: пироги немолотым зерном не станут, и в амбар их не ссыпешь… До того себя довел – меньшие дети не радовали! Спознался как-то с людьми, что бахвалились, будто всякое желание вольны перемочь. Думал: уподоблюсь им – легота выйдет. Уже и малую печать принял на себя, – тут только Максим заметил, что на левой руке старика недостает мизинца, – хоть и нутром чуял: нет в их речах правды. Вот лежу я раз на полатях – а время позднее было – и вдруг слышу:
«Яким!»
Вздрогнул я – голос-то вовсе незнакомый – и говорю:
«Кто здесь? Ежели лихой человек, у меня топор припрятан»
Голос же молвит:
«Подыми глаза: я Господь твой»
Оробел я и тако произнес:
«Боязно мне, Боже: ослепну, пожалуй, ибо только святым дано на тебя взирать, а слепому жить худо»
А Господь говорит:
«Не пугайся, ибо в том знамение мое, что и ты благословлен мною»
Послушался я, и правда: убытку зрению не содеялось; да и вопросил паки:
«За что ж, Господи, таковая милость?»
«А за то, – ответствовал он мне, – что можешь ты сильно желать, и твое желание мне любо: чтоб смуты впредь не было и мужиков с голыми гузнами на пушки не гоняли»
«Вестимо, так»
«Сполни же сие желание, ибо и я того восхотел»
Затрепетал я:
«Как же, Господи? То дело не малое, а я червь, во прахе подвизаюсь»
«Знак дам тебе, а претерпишь до конца – посажу одесную, и ближних твоих, коли согласно с тобою труды имут»
Пробудился я, а в голове крепко засело, что видел и слышал, хоть обычно снов не помню… Кого знал – тем все поведал, и вера мне была. А потом разнеслось – не от заплеванного кабака, а из самих палат государевых: придет-де человек из иного царства для устроения всего по воле Бога, и будет тому Жар-птица уликой и помощью, та самая, которая некогда чуть всю нашу землю не сожгла!.. (Максим напрягся, но не посмел расспросить). А вот он, – старик указал на чернобородого мужика, что переносил Аленку, – видел тебя… Там, в хоромах, поелику дворцовую кабалу на хребтине волок. Горькую весть – что ты хватан – он не снес в одиночку и поспешил к нам, благо при бунте привелось одежой обменяться с убитым солдатом. Я-то, грешный, с того времени все на коленях, прежде чем почивать, выстаивал, милости для тебя у Всевышнего просил… А сегодня вот тебя заприметили издали и к нам препроводили, и, значит, обетование исполнилось и знак, коего я столько лет ждал, явлен… А ты роду царского? – Максим не успел раскрыть рта, чтобы ответить. – Ладно, и Дормидонт невелик был, и законные наши повелители из простых людей, хоть и удалых, в незапамятную пору вышли. Стань нашим государем! И да будет едино стадо и един пастырь…
Надежды и воспоминания, казалось, пьянят старика, будто вино; речь его становилась сбивчивой, а из глаз потекли слезы. Максим был рад, что его не стали подробно о чем бы то ни было расспрашивать, тем более что тревожившая его мысль в долгой беседе могла быть лишь помехой. Оставшись некоторое время спустя с Аверей наедине, Максим произнес:
– Уходить надо отсюда…
– Ты-то, пожалуй, пойдешь! А Аленка?
Максим смутился; Аверя снисходительно поглядел на товарища и сказал уже несколько более добрым голосом:
– Не бзди! Забижать нас здесь не думают, и с изветом тоже не побегут, куда надо.
– Ты не понял – мы подставляем их: из-за нас и они в опасности! А ну как нагрянут те, что гнались за нами?
– Кар-кар! – передразнил Аверя. – Потаенная тропка, по которой нас привели, никому, кроме здешних, не ведома: сборщики податей иным путем ездят – уж я разузнал!
– Но силой клада…
– Пройти через такую топь на голой удаче? Из твоих слов выходит, что Василий казною с наймитами не делился! А своих таланов им на подобное дело явно не достанет. К тому же они поиздержались, противоборствуя тебе. Да мы тут как у Бога за пазухой, – заключил Аверя, и Максим не почувствовал в его словах деланной самоуверенности. – Погоди, к вечеру еще погреемся в баньке…
Потянувшись в предвкушении и напоследок подмигнув, Аверя направился проведать сестру. Максим вышел во двор, благо солнце уже давно перевалило через зенит и жары не ощущалось. Опершись на плетень, мальчик смотрел в сторону страшного болота, отделенного от домов редколесьем. Разные звуки – жужжание насекомых; крики птиц, которые охотились за ними и, видимо, где-то под застрехой свили гнездо; полусонное потявкивание сторожевого пса, который, по давней собачьей привычке подавал голос, когда муха пыталась сесть ему на морду – мешались у Максима в голове, и он чувствовал, что понемногу успокаивается. Пес гавкнул в очередной раз, но теперь что-то показалось Максиму подозрительным; немного повернувшись, он понял, что лай сейчас доносится не из деревни, а с противоположной стороны, оттуда, куда он глядел прежде, и делается все отчетливей. Безумная мысль, что это – не более чем иллюзия, на секунду посетила Максима, но к нему бежали взволнованные крестьяне и Аверя, которые, несомненно, слышали то же самое. Аверя остановился в двух шагах от плетня; он так запыхался, хотя пробежал и немного, что не сразу смог произнести:
– Пустили собак по нашему следу! Но как…
– Лоскут… – помертвелым тоном вымолвил Максим.
– Чего? Говори толком!
– Когда мы перевязывали Аленку в лесу, я сначала отрезал негодный кусок ткани и выкинул. – Максим в остервенении рванул рубаху, показывая ее изуродованный край. – Теперь они идут по нему. Я идиот!..
В ответ громко залаял деревенский пес; он хрипел, и, казалось, вот-вот сорвется с цепи. Аверя резко развернулся; Бог знает, что он чувствовал в тот миг, но его остановили, не позволив ринуться к избе, где находилась Аленка.
– Куда, шалая кровь? Схороним! – раздался голос.
Чуть поодаль уже возился мужик, обнажая в земле черное, прямоугольное отверстие, к которому Максима, будто малыша, поднесли на руках. Из поспешного объяснения Максим понял, что потайной погреб был сооружен вскоре после несчастья, произошедшего с Чурбачком, – во избежание других подобных случаев и под началом мастера, который, к несчастью, уже помер, и потому поблагодарить его ребятам не удастся. Аверя уже спустился на нужное количество ступенек плотно врытой деревянной лестницы. Максим присоединился к нему; вскоре мальчикам пришлось принимать Аленку, которая, вероятно, только что разомкнула веки и теперь недоуменно озиралась, еще до конца не понимая, что же произошло. Максим обратил внимание, что детей не было поблизости, хотя любопытство непременно заставило бы их примкнуть к взрослым: видимо, родители увели их, чтобы те не видели, куда прячут гостей.
– Сидите здесь, покуда гроза не минет! – выдохнул человек, прежде встретившийся с Максимом в царском дворце.
– А как же вы?
– Не о нас – о Жар-птице думай! Ее выкликни!
Эти слова были последними, которые услыхал Максим. Наступила непроглядная тьма: крышка погреба захлопнулась. Видимо, крестьяне торопились перед появлением погони замаскировать убежище и затем рассредоточиться, чтобы своим присутствием не выдать его местонахождения. Самим залезать времени уже не оставалось, да и погреб не был рассчитан на то, чтобы вместить всех деревенских жителей. Аленка прильнула к брату, Максим же сидел чуть в стороне. Его начинала пробирать дрожь – как по причине возраставшего волнения, так и из-за холода, в сыром воздухе казавшегося особенно неприятным. Очевидно, подземные воды проходили совсем близко, и чудилось, что достаточно ткнуть пальцем в любую из стен, чтобы влага начала просачиваться в погреб.
– Как в могиле, Аверя! – Аленка поежилась.
– Ничего!.. Рано нам еще с родителями свидеться – не срок.
– А страшно!..
– Сотвори молитву – оно легче…
Аленка послушалась, и некоторое время тишину нарушал только ее еле различимый шепот: звуки извне до погреба не долетали. Что творится снаружи, ребята могли лишь гадать, до тех пор, пока неведомый крик не пробился через плотно прикрытую дверцу, как сквозь брешь, проделанную в крепостной стене, прорывается передовой отряд осаждающих. Напоминая сразу человеческий вопль и рев забиваемого животного, новый звук одновременно не был ни тем, ни другим; так, во всяком случае, подумалось Максиму, который, вскочив, едва не ударился плечом о дубовую ступень. Остальные ребята, скорее всего, были испуганы не меньше, хотя и готовили себя к подобному; у Авери, проглотившего ругательство, вырвалось:
– Мучить начали! Чтоб их…
– Мучить? – выдавил из себя Максим.
– А ты надеялся – солдаты поверят, что мы в лес подались, когда собаки крутятся по деревне? – зло выпалил Аверя. – Как только решимость селян от боли поколеблется, на них подействуют силой клада, и они нас выдадут! Ну, чего ты на меня уставился, будто хряк на корыто с отрубями? – Разумеется, Аверя не мог в полной темноте видеть Максима, но направление его взгляда все же определил правильно. – В твоем царстве, что ли, милуют становщиков, кои дали приют татям? А мы из таковых: ногти у нас не хной крашены – кровью!
Леденящий крик повторился, но теперь почудилось, что он стал несколько другим, более тонким и протяжным, словно вырывался уже из детского горла. В голове Максима этот звук прокатился несколько раз, подобно эху, которого не могло быть в этом узком земляном колодце. Максим отчаянно посмотрел вверх, туда, где за него и из-за него жестоко страдали люди, которых он сейчас во что бы то ни стало хотел выручить. Мальчик вспомнил давние слова о том, что сильное желание способно пробудить в нем таинственное могущество, как, по его мнению, уже было один раз. Уверенности добавляло и то, что Аверя с Аленкой, прекрасно осведомленные о свойствах различных кладов, даже не подумали оспорить сегодня справедливость легенды. Но Максим не ощущал в себе никакой перемены, и, с другой стороны, не понимал, как можно желать еще сильнее. Безо всякого проку промаявшись еще две минуты, Максим вспрыгнул на лестницу; кончики пальцев на его вытянутых руках уже коснулись крышки, когда Аверя, по шороху почуявший неладное, вцепился сзади в него:
– Куда это ты?
– Наверх!
– С ума тебя стряхнуло?
– Аверя!.. – Максим схватил друга за запястье горячей ладонью. – Жар-птица спасла меня в моем мире. Тогда я осознанно жертвовал собой ради другого человека. Она пробуждается во мне при выполнении этого условия. Теперь то же самое! История повторяется!.. Я спасу всех, если покину этот погреб. Здесь не может быть ошибки!
– А ну как не выйдет по-твоему?
– Все равно! Они же там…
– Да их замучат медленной смертью уже за то, что тебя укрывали!
– А может, и нет!
– А о нас ты подумал? Я-то ладно: мне только шею свернут, а Аленку…
– Вам необязательно высовываться! Я потихонечку!
– Тебя заставят сказать, где мы!
– Пусть попробуют!
– Да что ты о себе возомнил?!
Резко дернув Максима, Аверя упал вместе с ним. Максим рванулся; Аверя, напрягая мышцы, попытался притиснуть его к полу, одновременно ладонью зажав ему рот. В остервенении Максим впился зубами в эту руку, словно хотел прокусить ее до кости; отвратительный, выворачивающий наизнанку вкус едва не заставил его потерять сознание. На глазах Авери выступили слезы, и он чуть не до крови прикусил язык, чтобы самому не вскрикнуть. На помощь брату поспешила Аленка: она подползла и навалилась с другой стороны на вырывающегося Максима, стараясь обездвижить его хотя бы своим весом. Задыхаясь и всхлипывая, трое детей катались по земле, пока силы не оставили их вместе со способностью чувствовать что бы то ни было. Снаружи еще два раза донеслись пронзительные крики людей, до последнего надеявшихся на помощь того, кого они сейчас защищали, и так ее и не дождавшихся. После этого все затихло.
Глава 19.
Неучтенное обстоятельство
– Разбиться по пять душ! Перерыть все! Приметите их – знак подавайте, не мешкая!
Четкую команду, вопреки войсковому обычаю, сотник произнес негромким голосом, не желая быть обнаруженным раньше времени; распоряжение было передано от передних к задним рядам, как при эстафете, и шелест пролетел по стройным шеренгам солдат. Тотчас же, во исполнение слов начальника, они были сломаны, и служилые рассеялись небольшими группами по окрестностям.
– Дырявый невод закинули разбойнику для потехи! – раздраженно произнес Василий, подразумевая относительную малочисленность задействованных в операции военных. Немногие оставшиеся с ним люди поняли, что царевич имел в виду, и кто-то возразил:
– Налим сроку нам не выделил, чтобы из иных градов и весей стянуть подкрепления, ибо он не нашу – свою выгоду блюдет! Гонцы-то с грамотами к воеводам, знамо, на конях ездят, а конь – не птаха, ему царство не облететь зараз!
– А столицу тоже не кинуть без должного охранения; Никита Гаврилыч никого подле себя не удержал сверх потребного числа, – добавил Стешин, который также находился рядом.
– Да пусть ее хоть по бревнам раздуванят, – буркнул Василий – просто чтобы унять волнение, чего не мог сделать, до ломоты сдавливая узду в пальцах. Казалось, тревога хозяина передалась и жеребцу, начинавшему вздрагивать и рыть землю копытом. Дождь, накрапывавший уже с полчаса, усилился и стал неприятен; спутники царевича плотно завернулись в наброшенные на плечи плащи и поглубже надвинули шапки. Однако сам Василий даже не застегнул кафтан, распахнутый ранее, когда духота еще держалась; уперев каблуки в стремена и почти выпрямившись, он нетерпеливо смотрел вперед, ожидая сигнала, что мероприятие завершилось успехом. Его все не было; рубаха царевича посерела и прилипла к груди, измокнув от пота и дождя, поскольку ветер, дувший прямо в лицо, не менялся. Стешину, внимательно наблюдавшему за Василием, почудилось, что царевич раскаивается в излишнем доверии Телепневу, который отговорил его отправляться одному на встречу с Федькой, и теперь не полагается даже на солдат, опасаясь, будто те откажут ему в повиновении и исчезнут, прихватив с собою Максима. Похоже, подобная мысль и впрямь овладела умом царевича, так же, как неизбежная усталость – его телом: в какой-то момент мышцы Василия обмякли, он склонился к лошадиному хребту, и мерещилось, что из его горла уже готов вырваться стон, словно от физической боли. Однако вместо этого раздалось:
– Условия рушишь, порченая кишка?
Тотчас в темя царевича ударился камушек, брошенный несильно, но метко. Василий, вздрогнув, как от укуса шершня, повернул голову в сторону этого веселого и наглого голоса, которого прежде никогда не слыхал. В метрах ста от себя он увидел плотно сложенного человека, губы которого расплылись в улыбке, точно у шахматиста, держащего в руках все нити игры, просчитанные на пятьдесят ходов вперед, и уже предвкушающего победу. Царевич мгновенно узнал Налима, потому что прежде видел его в тюремной камере, куда заглянул, движимый любопытством. Василий замер, как зачарованный глядя на Федьку, который продолжил, не спадая с тона:
– Не чаял, что муха сама на хлопушку сядет? Столько холуев сюда натащил – в десять кабаков не упихаешь! Захотелось со мной поговорить, прежде сапог на мою выю поставив, замаранный наземом? Впрочем – знобко тут, – атаман повел плечами – то ли притворяясь, то ли впрямь от непогодья. – В ином месте довершим рядную…
Люди, окружавшие царевича, также не шевелились: готовые броситься на Налима, они сдерживали себя и не решались оставить Василия в одиночестве из опасения, что неведомый расчет Федьки строился именно на этом. Атаман отступил немного назад, к приготовленной для скачки лошади, и запрыгнул на нее одним движением, так, что животное непроизвольно подалось в сторону. Василий не приметил масти: он вообще ничего не видел, кроме маленькой фигурки на конском крупе, не закрывавшей и вполовину широкой спины разбойника; на ее голову и плечи была, как и у Налима, наброшена мешковина для защиты от дождя.
– Все сюда! – что есть мочи крикнул Василий. Сотник обернулся:
– Обожди, царевич! Федька на то и надеется, чтобы выгадать время: пока наши люди стекутся, он уж далече будет.
– И, верно, сейчас ворует не в одиночку: до него наперед довели, что ты остался здесь.
– Ах, черт! – Хлестнув до крови коня, Василий устремился вслед атаману; свита еле поспевала за ним. Так же, бывало, царевич несся по улицам стольного города, на страх и проклятия зазевавшимся прохожим; теперь бояться и сквернословить приходилось ему самому. С обеих сторон раздавались крики всполошенных шумом поисковых групп, от которых было мало проку: уже распределившись на значительной площади, они были лишены возможности скоординировать свои действия и, соответственно, перехватить Федьку, и могли только присоединиться к погоне. Ее по-прежнему возглавлял Василий; однажды он даже поверг кулаком на землю выскочившего вперед солдата, будто князь на звериной травле – не в меру ретивого челядинца, причем сделал это почти машинально; тотчас же встречный порыв воздуха сбил с царевича шапку – Василий не заметил и того. Лошадь с двумя седоками мелькала впереди, то исчезая, то появляясь вновь, точно судьба поддразнивала царевича; несколько раз он делал распальцовку, но мысли настолько путались, что ни одну из них он не сумел облечь в форму четко озвученного желания, могущего быть немедленно исполненным. Лишь одна картина многолетней давности, казалось бы, безвозвратно позабытая, отчетливо вставала теперь перед его глазами: утро какой-то не задавшейся охоты, оскаленные морды борзых и мелькающие в сырой траве пятки убегавшего ребенка. Царевич не знал его имени и помнил только, что тому мальчику тогда уйти не удалось. Этот тоже не уйдет, думалось Василию.
