Илиада. Сокращённая версия

Воли; мой дом не гостиница, где произвольно пирует

[265] Всякая сволочь, а дом Одиссеев, царево жилище.

Конечно, у Гомера в этом месте ничего не сказано про «всякую сволочь», Вересаев эти стихи переводит точнее. Но художественность и экспрессия Жуковского вполне понятны. Он создаёт более живую и впечатляющую картину, ничуть не отступая от смысла повествования. Хотя и можно упрекнуть его здесь в неточности перевода. Однако, когда сравниваешь язык Гомера с языком переводов Жуковского или Гнедича, то кажется, что для русского языка древнегреческий текст слишком сух.

Что же касается старых, вышедших из употребления слов, то Жуковский хотя и намного реже Гнедича, но всё же использовал устаревшие слова, значение которых сегодня многие не понимают. Эти слова уже сами по себе требуют современного перевода. Например, такие слова как «понеже» (Одиссея, 18:23) и тому подобные.

Однако всё окупает и оправдывает неимоверной силы поэтичность перевода Жуковского. По поэтичности его перевод «Одиссеи» до сих пор остаётся непревзойдённым в русской литературе, о чем могут свидетельствовать такие его строки как: «щиты хрусталём от мороза подёрнулись тонким». Я понимаю Вересаева, который набрался смелости и дословно скопировал этот стих в свой перевод. Трудно удержаться от такого соблазна. Перевод Жуковского можно по праву считать эталоном, вершиной поэтического перевода Гомера на русский язык.

4. Язык Минского

Перевод «Илиады» Гомера, сделанный Николаем Максимовичем Минским, стоит несколько особняком в литературной критике. Можно сказать, что по каким-то странным причинам переводу Минского просто не повезло в этом плане. Его перевод мало читают, хотя он безусловно вполне достоин и прочтения, и осмысления.

Конечно, ни один современный русский перевод Гомера нельзя сравнивать ни с переводом Гнедича, ни с переводом Жуковского, так как эти переводы давно являются классикой, вершиной, которую уже никто не сможет поколебать. Об этом даже и говорить не приходится. Мы говорим здесь лишь о характеристиках разных русских переводов Гомера. Причём, о весьма поверхностных характеристиках, так как о каждом переводе можно писать тома. Но у нас иная задача.

Если сравнить перевод Минского с позднейшими переводами Вересаева и Шуйского, то он мало чем уступает им, например, переводу Вересаева, который даже превосходит по оригинальности текста. И уж точно во многом превосходит перевод Шуйского. Возможно даже, что кто-то поставил бы его и на первое место из этих трёх переводов, с чем я также мог бы согласиться, но с некоторыми оговорками. По моему сугубо личному мнению он занимает почётное второе место после перевода Вересаева.

Перевод Минского «Илиады» Гомера безусловно имеет свои отличительные особенности и по стилю, и по языку. Он более лаконичен, чем перевод Вересаева, и этим в определённой мере схож с лаконичностью оригинала. Также Минский гораздо реже, чем Вересаев, заимствует слова и строки у предыдущих переводчиков, в частности у Гнедича. К тому же, у Минского более ровный стих. Язык его перевода более олитературен, чем в переводе Шуйского.

Тем не менее, язык перевода Минского в целом признаётся несколько «суховатым», в нём не чувствуется столько экспрессии, сколько её присутствует в переводах Гнедича, Жуковского, и позднее – у Вересаева.

Взявшись за перевод с определённой целью, Минский хотя и приблизился к ней, но не достиг её. В чём же заключалась цель его перевода? Об этом он сам говорит в предисловии к своему переводу, которое отчасти мы уже цитировали выше:

«Перевод Илиады, начатый Гнедичем в 1809 году и оконченный им двадцать лет спустя, был многими найден устаревшим при самом своем появлении…

Можно еще мириться с чисто славянскими выражениями, (вроде наглезы, воспящять, скимны, скрании, сулица, меск, плесницы, пруги), – и смотреть на них, как на иностранные слова, нуждающиеся в переводе…»

Вверху приведена более полная цитата, но здесь нам важно понять, достиг ли Минский в своём переводе поставленной цели? Отчасти да, достиг. Его перевод всё-таки более современен. Однако и у Минского встречаются слова, которые сегодня уже не употребляются, например, такие как: «молвил», «промолвил», характерные для поэтической речи XIX века, например, в поэзии Пушкина, да и то, в основном в «сказочной» поэзии. Также в его переводе нередко встречаются слова с просторечными окончаниями: «затаивши», «родивши», «воздевши». Кроме того, и неровность стиха («кривизна» по выражению Пушкина) у него нередко присутствует.

В целом перевод Николая Минского занимает достойное место среди русских переводов Гомера. Он имеет свой стиль и узнаваемый лаконичный язык.

Достоинство перевода Минского ещё и в том, что это первая попытка полного перевода «Илиады» Гомера на действительно современный литературный русский язык, а не на искусственно созданный язык, как это сделал Гнедич.

5. Язык Вересаева

О языке перевода Викентия Викентьевича Вересаева нужно говорить отдельно. Гомероведы не очень уважают его перевод за то, что Вересаев позволил себе заимствовать многие строки у предыдущих переводчиков. Поэтому, говоря о языке его перевода, нужно вести речь не только о профессиональной, но и об этической стороне вопроса: то есть, имеет ли право переводчик заимствовать чужие строки для своего перевода.

Вот как Вересаев оправдывает это своё право. В предисловии к своему переводу он вполне честно признаётся:

«В основу своего перевода я кладу перевод Гнедича везде, где он удачен, везде, где его можно сохранять. (…) Я считал возможным вносить в перевод также отдельные удачные стихи и обороты Минского. И если от заимствований качество перевода повысится, то этим все будет оправдано».

Насколько это этично? В строго профессиональном смысле, это, конечно, можно считать некоторой компиляцией, заимствованием или даже плагиатом по современным меркам определения интеллектуальной собственности. За это Вересаева не любят многие гомероведы-переводчики. И совершенно напрасно. Ведь на этом вопрос этики ещё не заканчивается. Этот вопрос необходимо рассматривать не только с одной стороны, но и с другой. Не только со стороны ответственности перед своими коллегами литераторами и переводчиками, но и со стороны ответственности перед читателями. Кто из них главней? Читатель или критик? Это становится более ясным, когда мы определим, для кого работает литератор, для критика, или для читателя. Вот тут и встаёт всё на свои места.

Я не люблю тех переводчиков, которые искажают строку только для того, чтобы не быть похожими на переводы предыдущих переводчиков, пользуясь правилом: «пусть строка будет хуже, но это моя строка, мой перевод; и пусть я переведу Гомера хуже всех, но я останусь в истории как переводчик Гомера, примкну, так сказать, к великому». Это не только глупо, но и несправедливо по отношению к читателю. Такой переводчик думает не о читателе, и не о переводимом произведении, а только о себе. Этичен ли он? С профессиональной и юридической точки зрения, где более важна оригинальность текста, – возможно и этичен. А вот с точки зрения читателя и литературы – нет. Читателю в первую очередь важно качество текста, читаемость, а не его оригинальность.

Конечно, авторские права, особенно в наше время, являются определённым препятствием. Страх быть обвинённым в заимствовании может преодолеть далеко не каждый переводчик. Но для самого произведения, и для читателя, иногда лучше, чтобы вовсе не было авторских прав. Конечно, это относится далеко не ко всем случаям, я бы даже сказал, что это касается лишь редких частных случаев. А также касается повторных литературных переводов. Почему? Да потому что невозможно одну и ту же строку переводить бесконечно «по-новому», каждый раз оригинальным текстом, да ещё чтобы она с каждым разом становилась всё лучше. Нет, она будет либо повторяться во многих словах, либо искажаться, ухудшаясь. Поэтому «заимствования» при повторных переводах иногда просто не избежать.

Переводное произведение тем и сложно, что строка оригинала уже существует. Её нельзя перевести с другим смыслом. А для высказывания определённого смысла в языке существуют определённые слова. Нельзя слово «копать» перевести как «летать». Поэтому каждый последующий переводчик всё сильнее будет повторять предыдущих. И это способствует тому, что его можно обвинить в компиляции. Об этой проблеме я подробнее пишу в статье «О компилятивности повторных переводов».

Однако, во всём надо знать меру. Есть «типичные» строки, где нельзя слово «копать» перевести как «летать». А есть очень авторские, очень оригинальные строки, где заимствование превращается в плагиат, хотя для читателя это и не важно. Так, например, Вересаев оставил без изменений некоторые прекрасные строки Гнедича, а затем и Жуковского. Например, та строка Жуковского, о которой мы уже говорили выше:

«щиты хрусталём от мороза подёрнулись тонким».

Она не совсем соответствует гомеровскому оригиналу, но безусловно поэтична и красива. Так мог сказать только Жуковский. Однако под ней подписался и Вересаев, присвоив её себе. Подобным образом он поступал и с переводом Гнедича, и с переводом Минского. Поэтому здесь можно говорить об правовой этике, а можно говорить об этике читательской, ведь массовому читателю более важна читабельность текста, его лёгкость, а не его авторство.

Мы любим «Слово о полку Игореве» не за его авторство (автор нам даже не известен), а за его поэтичность и самобытность. А ну как найдётся автор, и окажется, что он во многом скопировал «Слово» у более древнего автора? Что тогда? Да ничего. «Слово» не потеряет для нас своей ценности, но приобретёт ещё больший ореол загадочности.

Или, например, вспомним, что литературной компиляцией занимался даже Шекспир. Он переделывал уже существующие пьесы других авторов, заимствуя из них не только сюжеты, но и текст, доводя его до совершенства. Так что теперь? И Шекспира будем обвинять в компиляции и плагиате?

Безусловно, преодолев профессионально-этическое препятствие, Вересаев хоть и стал по сути не автором, а соавтором своих переводов, но смог создать наиболее легко читаемые переводы Гомера, заботясь больше именно о читателе, а не о себе и совей репутации среди гомероведов и переводчиков. Поэтому его переводы Гомера, особенно «Илиада», в XX веке стали наиболее любимы в среде простых читателей, и большинство студентов, изучающих Гомера, по сей день отдают предпочтение именно переводам Вересаева.

Но оставим этическую сторону и перейдём к профессиональной. Поставив себе цель сделать более современный перевод Гомера, Вересаев во многом достиг этой цели. Во всяком случае, как уже говорилось, его перевод читается легче, чем, например, перевод Гнедича.

Тем не менее, поставленная им цель была достигнута не полностью. Вересаев, как и Минский, не смог преодолеть все проблемы по выравниванию ритма и размера стиха, то есть «кривизна» стиха кое-где у него тоже просматривается. Впрочем, она есть и у Гомера. Также Вересаев не полностью решил проблемы по «осовремениванию» языка. Конечно, здесь опять можно вспомнить уважаемого мной гомероведа В. Файера, который указывал на то, что и Гомер употреблял слова разных эпох. Однако тут надо решить, переводит ли автор Гомера на современный язык, или на искусственный язык разных эпох, как это сделал Гнедич. Ведь суть в том, что Гомер, хотя и пользовался словами разных эпох, но все эти слова всё-таки были в употреблении в его время, во время создания поэм. Так же, как в наше время, например, используются слова «телега», «тарантас», хотя уже давно нет тарантасов, а телеги остались разве что в глубинке. Гнедич же использовал слова, которые не употреблялись в его время. И в этом большая разница подхода к переводу. Использовать слова разных эпох, которые имеют хождение в современном языке, – это одно дело. А вот использовать слова, которые не имеют хождение в современном языке, – это уже другое, в этом случае назвать перевод современным можно только с точки зрения его появления, а не его языка. Язык такого перевода не современен, а искусственен.

Минский же, а следом Вересаев и Шуйский ставили перед собой задачу по переводу Гомера именно на современный им язык. Однако в переводе Вересаева, как и у Минского, мы нередко встречаем такие слова как: «молвил», не характерные для ХХ века. В результате нередко встречается смешение стилей, такое, как в следующей строке:

(Одиссея, 2:39)

Прежде всего к старику Телемах обратился и молвил:

Если употреблять существительное «старик» (к старику обратился), то по стилистике лучше использовать для него нейтральный глагол «сказал». А если употреблять глагол «молвил», то по стилистике более подходит к нему существительное «старец».

Нередко Вересаев употребляет слова с просторечными окончаниями на «-вши», «заплативши», «приказавши» «поразивши» и т.п., что делает язык перевода менее литературным и поэтичным. К сожалению, подобными окончаниями Вересаев пользуется даже чаще, чем Жуковский и Минский.

Также у Вересаева порой встречается некоторое смысловое несоответствие. Например, в 206-м стихе 21-й песни «Илиады» Вересаев называет речкой «широкотекущий», «бурный» и «глубокопучинный» Ксанф:

«Сын же Пелея пошел на пеонов, мужей конеборных.

В ужасе все еще прячась близ речки глубокопучинной…»

Это притом, что на протяжении всей поэмы герои относятся к Ксанфу с почтительным, трепетным уважением. Это была священная река. В этой же песне говорится, что трояне при жертвоприношениях бросали в Ксанф «волов без счёта» и «коней звуконогих». И эту могучую священную реку Вересаев вдруг называет «речкой». Да и само словосочетание «глубокопучинная речка» коробит слух. Уж если «глубокопучинная», так река, а если речка, так о пучинах говорить не стоит.

Также в переводе Вересаева попадаются и просто смысловые ошибки. Например, такая:

(Одиссея, 2:104)

Что ж оказалось? В течение дня она ткань свою пряла,

Надо понимать, что прядут пряжу, делая нити, а ткани не прядут, их ткут! Это такая же смысловая ошибка, как если бы сказать, что стрелы для луков выдалбливают, а не вытачивают. Да и то, скорее можно «выдолбить» стрелу, чем спрясть ткань.

Или вот ещё:

(«Одиссея», 15:81)

Спутником сам тебе буду; лишь дай мне запрячь колесницу.

«Запрячь колесницу» – очень неудачное выражение. Запрягают коней, а не сани. Здесь опять Жуковский оказался более грамотен. К сожалению, подобные ошибки у Вересаева не так уж и редки.