Остановка в дороге

– Да чем хуже-то? Хуже, хуже, чем хуже?

– И-и… и даже много-много хуже… Облюдело!

– Чего это?

– Облюдело! Слышишь, ай нет? Места мало, народу нивесть сколько стало. Друг дружку едят! Бог прогневался… Цветов, трав – нету… Сгасли!.. Бывало, какие цветы-то – нету теперче ни одного! Бог прогневался… В старое время бросишь палку на голую землю, к утру она вся в траве – эво, какая трава была… Нету ничего! Хуже, и совсем ничего не стоит.

– Ну, это ты пустое говоришь!

Старик опять начал сердиться.

– Я свое дело говорю!.. Я, брат, восьмой десяток живу, а не пустое!.. Ну что же, хорошо это, – вдруг оживляясь, заговорил он: – мать за сына в темной сидит? видано это когда?

– Не дерись! нонче, брат, строго.

– И не может мать своего сына, сатану, учить?..

И опять старик пристально уставил на писаря гневные глаза.

– Не в том вещь, – коротко сказал писарь, от которого мы с любопытством ждали объяснения этого факта, так возмутившего старика: – ты, старичок, спину греешь, много не смыслишь.

– Ды-ть, родная она ему чать, ай нет, звери вы!

– Я говорю, не торопись… Прожил ты много, а не все вызнал. Чуточку тебе еще вызнать осталось.

– Тьфу, чтоб вам!

И старик более не говорил. Писарь обратился исключительно к нам.

– Многие не понимают порядков-с!.. Так вот иной шумит, шумит, а что такое? Дело точно что было, посадили одну женщину в темную, ну только это на том основании, что самовольно она сына изуродовала… Нонче этого нельзя. Первым долгом, в настоящее время, надо подавать жалобу… Коли ежели бы она пришла к господам судьям да попросила бы их: «Прошу вас наказать моего сына, я женщина слабая, не могу сына моего сама выучить… удержать, например, не в силах от пьянства», – ни слова бы ей никто не сказал! Надобно первым долгом доложить, спроситься… А то, эвва, начала его трепать самовольно… Надо сказать суду!

– Нет, кабы баррин… Он-н бы те… – ворчал старик.

– Н-ну, нет, брат; нонче барину твоему тоже вышла бы какая следует статья… по положению… – самодовольно проговорил писарь, закладывая ногу на ногу. – Довольно, брат!.. Нонче, брат, Европу стараются водворить… а не по-свински!.. Сначала поди-ко доложи, да спросись… а потом бей! Да и то оглядывайся, как бы самого не чесанули… Так-то!

Старик не отвечал, но гневно смотрел в сторону, ища бегавшими глазами какого-нибудь предмета, на который бы можно было ополчиться. Писарь, очевидно, стоял за современность и Европу и был, видимо, доволен.

5

Не успели мы познакомиться с консервативным и либеральным элементами села N, предъявленными нам в лице старика и писаря, как нам пришлось познакомиться и еще с новою личностию. С крыльца довольно чистенького домика, находившегося против школы, спустилась какая-то фигура без шапки и осторожными шажками стала приближаться к нам.

– Наставник! – сказал писарь.

Наставник, в легкой ряске, шел вместе с маленькой девочкой, держа руки в карманах своего костюма. При появлении его у крыльца писарь почтительно раскланялся, а старик, кряхтя и опираясь на крылечные перилы, поднялся с своего сиденья и снял шапку.

– Накрывайся, накрывайся, старик! – мягким, жирным дискантом проговорил наставник. – Здорово, Андрей Ильич! – сказал он писарю и пристально поглядел на нас тем взглядом провинциала, который является у него только при появлении нового лица и в котором ясно видно борение двух вопросов: «не ревизор ли это новое лицо» и «не покровитель ли оно, не благодетель ли»? Завидев этот взгляд, мы тоже поклонились наставнику.

– Кто такие будете? – тихо и осторожно спросил он, и в голосе его ясно слышался вопрос самому себе: «как бы не влететь…»

– Проезжающие…

– Да-да-да! Полая вода… перевозу нет… да-да-да! Откуда изволите?

– Из Петербурга.

– Да-да-да!

«Как бы не влететь», – еще явственнее выражалось на полном лице наставника, напоминавшем нечто женственное по мягкости лица и форм. Да и вообще в фигуре его, телосложении к манерах было много женственного.

– Что же это вы тут?.. Со старичком?

– Да вот, сидим, слушаем.

– Ветх старец-то! Ветх!

Наставник помолчал, подержал руку на темени, в которое било уже ярко и горячо разгоревшееся солнце.

– Так со старичком более? – сказал он. – А у меня в школе-то, признаться, непорядок… Так я и думаю, не насчет ли школы вы?..

– Нет-с, мы так… гуляли…

– Да!.. Школа-то у нас в порядке, только что средств недостаточно… Вы по какому министерству?

– Я учитель.

– По народному просвещению!.. Очень приятно. Да не пожалуете ли в горницу? Что же вам на ветру?

Мы согласились с удовольствием. Вместе с нами отправился и писарь.

– Очень приятно!.. – говорил наставник, идя впереди нас. – Настя! Скажи-ка матери, пусть там… – сказал он девочке, бывшей с ним.

Та бегом побежала вперед.

Несмотря на то, что звание наше, объявленное нами наставнику, не могло быть ни вредным, ни полезным для него, тем не менее мысль, что «авось пригодится» или «ну-ко да что-нибудь случится», повидимому не оставляла его. Мне часто приходилось встречать в глуши это настроение и этот взор, ожидающий или Ивана-царевича, который придет в виде нищего к бедному мужику и обогатит; или ревизора, который сначала будет поддакивать провинциалу, закусывать у него, да вдруг и съест. По всей вероятности, только такого рода соображениями руководствовался наставник, приглашая нас к себе; а он, видимо, был из числа тех ожидающих, которые боятся ревизора.

Мы вошли в чистенькую комнату, обставленную самым обыкновенным образом. Над окном чирикал чиж; на подоконниках стояли какие-то цветы, из которых иные сохранялись под опрокинутыми стаканами; на стене – картинки: Серафим, Саровский пустынник, стоящий под елью на камне; Осип Иваныч Комиссаров-Костромской[2 - Комиссаров – шапочный мастер, 4 апреля 1866 года отвел руку Каракозова, стрелявшего в Александра II, за что был возведен в дворянское достоинство.] с надписью: «а ныне дворянин»; на треугольном столике в углу – требник, крестный календарь, какие-то книжки светского содержания, каких обыкновенно не встречаешь нигде, например «Политическая экономия для служащих», «Поучение в сырную седмицу господам офицерам …ского пехотного полка о чревонерадении».

– Прошу пожаловать! – сказал наставник, введя нас в горницу. – Андрей Ильич, – сказал он писарю, который, поглядывая на свои ноги, мялся в двери: – что же ты? Сию минуту-с! На минуточку! – прибавил наставник, спихнув кошку со стула, и удалился в соседнюю комнату. Рядом с писарем сел на стуле сын наставника, мальчик лет двенадцати; костюм его – сюртук, жилет и даже манишка – напоминали разодевшегося лакея. Разговоры между ним и писарем происходили шопотом.

– Ты что за шапку дал? – спрашивал мальчик.

– Руб!

– Хочешь, я за гривенник куплю?.. Не веришь?.. Давай об заклад!.. Ну?..

– Ну тебя!..

– Нет! Давай, об чем?