Из деревенского дневника

Владелец, однако, не желает отдавать земли иначе, как всему обществу. Все общество не соглашается, молчит – и отличная, нужная, дешевая земля под боком у него лежит без дела и без пользы.

Что за причина такого непостижимого явления?

Из расспросов и разговоров с крестьянами, которые касались этого предмета, я мог убедиться только в том, что взаимная рознь членов деревенского общества достигла почти опасных размеров.

Покупая имение всем обществом (объясняли мне некоторые из крестьян), все-таки необходимо «выбрать» одного человека, который бы имел дело с конторой владельца, вел счет подводам при возке дров, записывал рабочие дни при рубке и т. д., словом, – необходим человек, которому могло бы доверять все общество, и вот такого-то человека и нет между семьюдесятью дворами! Из семидесяти домохозяев выбирают сельского старосту, сборщика; но это лица официальные, имеющие дело с начальством, да и выбираются-то они для начальства больше. Выбрать же своего человека, который бы блюл общие интересы так же точно, как и свои собственные, оказывается невозможным. Всякий привык думать, что человеку нельзя не соблюдать своей собственной выгоды, пользы, и что он, особливо поставленный в несколько иное положение, чем другие покупщики имения, сумеет повернуть дело так, что только одному ему и будет лучше, а всем другим хуже. Кого из крестьян, знакомых мне, ни называл я, – все, по мнению разных деревенских людей, оказывались ненадежными…

– Ничего человек, что говорить, а дай-ка ему… – Вот как характеризовали деревенские люди друг друга…

Кроме этого, недоверие к еще не избранному никем распорядителю, недоверие к возможности существования личности, которая бы не пользовалась на счет других, если к этому подвернется случай, одинаково господствует как в кругу состоятельных крестьян, так и в кругу крестьян послабей. Состоятельные и слабые – две довольно ясно обозначенные деревенские группы, также не позволяют осуществиться выгодному для всех делу. Для слабых не дать сильным стать еще сильнее – прямое удовольствие, а уверенность их в том, что при равном участии в покупке сильным достанется больше, чем слабым, что слабый-то собственно окажется только работающим для сильного, – так велика, непоколебима, основана на таких неопровержимых для всякого фактах, что желание владельца, вероятно, и не будет осуществлено.

Итак, необходимая для крестьян земля, предлагающаяся на самых выгодных условиях, лежит впусте. Богатые мужики винят бедных в том, что они не дают им и себе устроиться лучше, «точно собака на сене лежит, ни себе, ни другим». Бедные сердятся на сильных, видя их намерение пользоваться чужими трудами, закабалить их приговором владельцу на двадцать пять лет, чуют в этой операции «новую барщину». Все вместе – никто не верит друг другу, и каждый изо всех сил старается как-нибудь захватить себе клочок землицы на стороне, должает в банке, у частных лиц, платит проценты и деньгами и натурой, словом – бьется как рыба об лед.

V

«Темный» деревенский «случай»

1

В погожий летний день, часов в шесть вечера, когда раскаленный воздух понемногу начинает простывать, на пчельнике у сельского писаря за самоваром сидели деревенские гости. Гости сидели и лежали на земле вокруг самовара и вели разговоры с хозяином пчельника, старым отставным солдатом с простреленным и несгибавшимся коленом. Был тут в числе гостей «банковый писец» – молодой человек из семинаристов, заведующий счетной частью в местном ссудном товариществе; был тут сельский староста, был еще один крестьянин из тех, которые «почище», был и пишущий эти строки. Да больше-то, кажется, никого и не было…

Все мы испытывали приятные ощущения вечерней прохлады и крепкого лесного воздуха. Пчельник стоял на широкой луговине среди леса, был обнесен кругом загородкою, которую со всех сторон густо обступил мелкий кустарник. Тишина, благодаря этому кустарнику, стояла на пчельнике поразительная. Всякий малейший шорох, звук в лесу или скрип телеги на пролегавшем невдалеке от лесу проселке – слышались здесь среди тишины необыкновенно отчетливо.

Наслаждаясь окружавшею нас «благодатью», мы попивали с удовольствием довольно безвкусный, если не сказать прямо – скверный, чаек и вели непринужденный разговор: то о пчелах, то о деревенских делах, то о покосе, то о наших, общих деревенских знакомых. В разговоре именно об этих наших общих знакомых и отразилось то чувство удовольствия, непринужденности, которое навевала природа, вечерняя прохлада, звуки собиравшегося спать леса…

Как-то вышло так, что, только уходя с пчельника, я сообразил, что мы почти только и делали во время разговоров, что непременно кого-нибудь ругали или мошенником, или дураком, или подлецом. Уж после я вспомнил, что мы «на прохладе-то» перебрали всех наших общих деревенских знакомых, и всех почти кто-нибудь из нас «распечатал», как говорится, в самом лучшем виде. Но такова была сила прелести вечера, простора и уюта пчельника, что, и распечатывая ближних, мы не чувствовали ничего, кроме самого лучшего, самого благорастворенного состояния духа. Легко было на душе, хорошо. Тело покойно нежилось в мягкой траве, и чистый лесной воздух свежо чувствозался в груди.

Когда мы таким образом перемыли всем нашим знакомым косточки, когда переговорили обо всех деревенских делах и безделицах, разговор на минуту было замолк. Кто-то выразил желание даже отправиться по домам; но нелепый вопрос, неожиданно сделанный одним из гостей, именно банковским писарем, направил разговор на совершенно неожиданную тему.

– А лешие попадаются тут у вас в лесу-то? – произнес писарь, лежа на спине, – произнес вяло и, повидимому, просто так, неизвестно зачем и почему.

– Ну, уж не могу тебе сказать, – почему-то многозначительно мотнув головой, отвечал ему хозяин-пчеляк. – Лешие, нет ли, а что-то… есть!..

– Есть?

– Есть что-то!..

Эти слова пчеляк произнес еще многозначительнее и принялся пить чай, не отрывая губ от блюдечка и поглядывая на публику уже совсем загадочно.

– Что же такое? Черти, что ли?..

Но пчеляк молчал и пил.

– Ну вот – черти! – сказал староста: – у нас тут с образами весь лес обойден… Тут этой дряни не должно быть. Тьфу!

– Так что же такое тут?

– А вот что тут, братец ты мой, – торопливо схлебнув последний глоток, сказал оживленно пчеляк: – женщина тут плачет… Вот уже тринадцать лет… И так рыдает, боже милостивый, и всякий раз вот об эту пору, как солнце начнет садиться…

Все затихли и, надо сказать правду, прислушались к лесу…

– Это точно! – сказал один из гостей: – я сам слышал.

– Тут много кто слыхал, – прибавил староста. – Ну только, надо быть, нечистого тут нет…

– Это птица у вас тут какая-нибудь кричит, а вам кажется плачет…

– Ну – птица!.. Какая птица, когда я ее вот так, как тебя, вижу…

– Ты видел ее?

– Говорю, видел, вот как тебя.

– Ну что ж она? Молодая?

– Ну уж этого я, братец, не распознал… Не до того тут было… А подлинно тебе говорю, высокая, худая, вся в белом и платок и сарафан… а руки – белей снегу… И не своим-то голосом рыдает… Вот эдак-то руками схватится за голову – и зальется…

Старик представил, как она плачет, и сам прорыдал таким старческим хриплым рыданьем, что всех невольно проняла дрожь…

– Как же ты ее встретил-то? – преодолев впечатление страха, спросил писарь.

– А так: пошел я, братец ты мой, по лесу, как раз вот об эту пору, и норовил я от Никольского добраться до дому прямиком, стало быть как есть насквозь весь лес мне пройти надо было… Иду я – палка у меня… Палку я всегда держу; – иду… Пошла чаща, иду, разгребаю ветки-то; вдруг раздвинул в одном месте, а она прямо передо мной… Так я и обмер. Думаю: «Н-ну!» Только тою ж минутою глянула она, да как птица по лесу – эво кругом каким, и вон где позади меня как зальется… Ну, я – давай бог ноги…

Все молчали.

– Истинная правда! – прибавил пчеляк: – хочешь верь, хошь нет, – что мне врать… А есть это! Вот сейчас побожиться. У меня сын Егор, так тот в полдень, в самый жар на нее наткнулся…

– А чай и жутко было, Иваныч? – проговорил староста.

– Да уж не без того. Не хвастаясь скажу – не робок я, видал на своем веку много делов пострашней, а не утаю – зачал щелкать по лесу-то, забыл, что нога прострелена… Добрался до дому-то – слава тебе господи!

Всем стало легко, когда пчеляк произнес последнюю фразу, и всякий, под влиянием этого впечатления, облегчившего душу, поспешил рассказать какой-нибудь случай из своей жизни, в котором страх играл также немалую роль, но в котором в конце концов все оказывалось вздором и смехом. Со всяким случалось что-нибудь подобное, и всякий рассказал, что знал или слышал, и, наконец, опять настало молчание. И «о страшном» не было уже материала для разговора. Но старик-пчеляк, любивший поговорить, казалось не желал давать разговору какого-нибудь другого направления и продолжал сохранять на своем лице то же несколько таинственное выражение.

2

– Нет, – наконец сказал он: – вот с Кузнецовой женой, вот так уж напримался я страху.

Кузнецов был молодой сельский торговец: в соседнем большом селении у него был магазин. Я знал его лично и крайне удивился, узнав, что он – семейный человек, так как постоянно видел его и в квартире и в лавке одного.

– Разве Кузнецов женат? – спросил я.

– Как же! Да-авно!

– Где же его жена?

– Она уже второй год как в больнице, в Москве, лечится… Теперича-то, пишет, будто поправляется, а уж что тогда было, не приведи царица небесная!.. Я один, братец ты мой, бился с нею целую неделю, день и ночь, так уж знаю, что такое это… Давай мне тысячу рублей теперича – нет!.. Не заманишь!..

– Какая же это у нее была болезнь? – спросил писарь.