Раневская
«Каждый мелкий эпизод этой роли артистка дает в завершенной форме,– продолжает Алперс.– Образ Зинки проходит в спектакле, поворачиваясь разными своими гранями, иногда неожиданно меняясь на главах зрителя, обогащаясь психическим содержанием. Такое обогащение образа идет от исполнительницы: у автора он сделан почти так же схематично и бледно, как и все другие роли пьесы».
Раневская считала роль Зинки «прекрасным материалом для актрисы», а критик заслуживает благодарности за поддержку дебютантки. Его обвинения в схематизме легко проверить – все тот же архив Камерного театра сохранил для нас пьесу Николая Гуровича Кулиша. Пьесу, которую вскоре запретили (в Камерном она прошла только 40 раз), уничтожили, имя ее автора вычеркнули из литературы и жизни, – сохранил архив! Страницы ее пожелтели, с углов обуглились, и водные разводы застыли на них – пьесу спасли от пожара, который вспыхнул как-то в театре. В архиве ее распрямили, залатали, подклеили. Иными словами – сохранили жизнь пьесе и героям.
Меня интересовала Зинка. История ее начинается весной 1917 года. Мансарда трехэтажного дома генерала Пероцкого. На дверях надпись: «По случаю Пасхи никого не принимаю». Здесь живет Зинка, Зинаида Масюкова, безработная швейка, бывшая горничная.
Генеральская квартира – на втором этаже. Ее, как и весь дом, представленный на сцене Камерного в разрезе, хорошо видно. Вот сынок генерала, Жоржик, выпросив денег у экономки, направляется к Зинке.
А Зинка хочет сегодня отметить праздник. Она надела свое платье, голубое, сатиновое, расчесала волосы на прямой пробор, помолилась Богу и сидит чистая, просветленная, мечтает о «дорогом и милом» – ей двадцать три, а любви она не знала.
Мир ей кажется добрым, светлым – оттого и она сегодня иная. Настойчивый стук в дверь нарушает ее спокойствие. Она пытается сопротивляться, не пустить к себе незваного гостя, но Жорж требует: «Папа сказал, выселит тебя, если не заплатишь сегодня». А платить нечем. Зинка, глядя куда-то в сторону, обреченно впускает Жоржа…
Жорж оставляет расписку: «…Получил от нее семь рублей квартирной платы и заплатил эти деньги за первый визит к ней».
Праздник не получился. Униженная Зинка остается одна – без радости, без мечты. «Ой, как тяжело! Боже!» Она пытается молиться – не получается. Берет гитару, медленно наигрывает старый мотив – «отчего ты бедный, отчего ты бледный», тихо начинает петь совсем иные слова:
Ой, Боже мой, Боже!Ужель не поможешь?Иль, может, бесплатноПомочь мне не можешь?Обрывает песню и вдруг внезапно, как вопль, взметнув руки к небу: «Ужель и ты, Боже, да хочешь того же?! Приходи! (Руки падали вниз, меж колен.) Приходи и ты!»
Зал в этом месте охал, и я понял его и охнул вместе с ним, когда Раневская проиграла мне эту сцену. Проиграла как-то неожиданно, без видимого перехода, рассказывая о работе с Таировым.
Она любила эту роль, хотя сначала боялась ее. Зинка на десять лет моложе, характер – весь на контрастах: она груба и нежна, ласкова и неприветлива, «перепады» ее настроения быстры и непоследовательны.
Ф. Г. рассказала еще об одном эпизоде (удивительно, как надолго, очевидно навсегда, запомнила она текст своей роли). В «город, опоздавший с Октябрем», пришли красные. Жоржик, спасаясь от преследования патруля, врывается в комнату Зинки. Он просит спрятать его: патруль уже близко, поднимается по лестнице, сейчас будет здесь, в мансарде. Зинке поверят, не надо открывать дверь! На коленях, цепляясь за Зинкину юбку, просит Жоржик: «Вы богородица. Вы теперь мне как мамочка».
Зинка, сначала слушавшая Жоржа с брезгливым любопытством, при слове «мамочка» замирает пораженная. «А ну, – робко просит она, – еще раз скажи это слово». Жорж повторяет. Плача, Зинка привлекает его к себе: «Мамочка! Дитя ты мое! Золотое! Не плачь! Хочешь сиси дам? Свялой, смятой…» И, положив руку на грудь, вдруг прозревает: «Нет!.. Не выйдет из меня мамочки!..» «Цыц!» – прикрикивает она на Жоржа. И глаза уже – злобные, ненавидящие, сухие. Она открывает дверь навстречу патрулю.
Зрители приняли спектакль. Бросали на сцену цветы, долго аплодировали, вызывали автора, режиссера, актеров. Павла Леонтьевна, смотревшая премьеру, очень волнуясь за Ф. Г., после спектакля вбежала в ее уборную, радостная, возбужденная.
– Мы победили! – сказала она.
Антипырьин
—С режиссерами мне всю жизнь не везло. В поисках хорошего я меняла сцену на сцену, переспала со всеми театрами Москвы и ни с кем не получила удовольствия! А в кино?! «Ошибку инженера Кочина» Мачерета[7] помните? У него в этой чуши собачьей я играла Иду, жену портного. Он же просто сделал из меня идиотку!
– Войдите в дверь, остановитесь, разведите руками и улыбнитесь. И все! – сказал он мне. – Понятно?
– Нет, Сашенька, ничего не понятно! Мы не в «Мастфоре» у Фореггера (там я познакомилась с Мачеретом, когда бегала к нему на занятия биомеханикой – хотела узнать, с чем ее едят!), и не танец машин я собираюсь изображать!
– Но, Фаиночка, согласись, мы и не во МХАТе! Делаем советский детектив – на психологию места тут нет!
Я сдалась, сделала все, что он просил, а потом на экране оказалось, что я радостно приветствую энкавэдэшников!
Не говорю уже о том, что Мачерет, сам того не желая, сделал картинку с антисемитским душком, и дети опять прыгали вокруг меня, на разные голоса выкрикивая одну мою фразу: «Абрам, ты забыл свои галоши!»
А Кошеверова? Выбросить из «Золушки» мой лучший эпизод! После того как этот чертов башмачок пришелся по ноге Леночке Юнгер – она чудно Анну играла, – я зычно командовала капралу: «За мной!» И тут же запевала:
Эх ты, ворон, эх ты, ворон, пташечка!Канареечка жалобно поет!И под удивительный марш сочинения Спадевеккиа отправлялась во дворец. Где это все? Можно подумать, что мне приходилось в кино часто петь!
А Пырьев?! Я снималась у этого деспота в «Любимой девушке». «Любимую», разумеется, играла Ладынина, из меня делать «любимую» никто никогда не пробовал. И что же? В последний съемочный день он мне говорит:
– Фаина Григорьевна, я надеюсь на нашу дальнейшую совместную работу.
И думаете, случайно я выпалила в ответ:
– Нет уж, дорогой Иван Александрович, я теперь вместо пургена буду до конца дней моих пить антипырьин, чтобы только не попасть еще раз под ваше начало!
Это был сплошной кошмар! И зачем я только согласилась на эту тетку Добрякова?!
Вася Добряков достался Санаеву. Пырьев орал на него как резаный, а Санаев, хороший, мягкий человек, после того как случайно попал в КГБ и отсидел там, кажется, неделю, стал запуганным на всю жизнь: никогда никому не возражал и со всем только соглашался. Иван вил из него веревки!
На Марину кричать побаивался. Она всем на каждом шагу говорила:
– Я – мхатовка!
При этом хотелось встать, снять шляпу и обращаться к ней только по имени-отчеству. Хотя на самом деле она была во МХАТе без году неделю.
Мхатовка! Подумаешь – невидаль! Я сама могла бы называться мхатовкой, если бы не моя рассеянность. Да, я действительно однажды забыла люстру в троллейбусе. Новую, только что купленную. Загляделась на кого-то и так отчаянно кокетничала, что вышла через заднюю дверь без люстры: на одной руке сумочка, другая была занята воздушными поцелуями. Но со МХАТом все получилось значительно хуже.
Боже, меня пригласил на встречу сам Немирович-Данченко! Я пришла в его кабинет, с волнением ступая по мхатовским сукнам фойе и коридоров, сидела перед ним в кресле, любуясь его необыкновенной бородой. Знаете, что в ней было необыкновенного? Только не смейтесь! Она на самом деле светилась! От нее исходило сияние. Перевернутый нимб – не над головой, а под подбородком, как слюнявчик у ребенка. Немирович предложил мне работать во МХАТе.
– Вы можете подумать, дорогая. Я понимаю, приглашение в наш театр способно изменить всю жизнь актрисы, – сказал он.
– Что тут думать, – выпалила я. – Я согласна, конечно. Согласна!
И, прощаясь, когда Немирович поцеловал мне руку, проникновенно произнесла:
– Спасибо, спасибо вам, Василий Петрович! Этого дня, Василий Петрович, я никогда не забуду!
А наутро секретарь Немировича мне сообщила:
– Приказ о вашем зачислении в труппу Художественного театра Владимир Иванович отложил.
Отложил, увы, навсегда.
– Господи, Фаина, объясни, почему ты назвала Владимира Ивановича Василием Петровичем, – удивился Качалов, с которым я поделилась своим горем. – Ну, Василием – это я могу понять: ты в это время думала обо мне, как мы вместе выйдем в «Вишневом саде». Но откуда взялся Петрович? Еще один роман?!
Роман со МХАТом, о котором я мечтала, не получился. Аде Войцик[8] с Пырьевым тоже, конечно, безумно не повезло. Ее угораздило родить ему ребенка. Сыграла она в его «Конвейере смерти» и «Партийном билете» отлично – она вообще настоящая актриса, хоть и не мхатовка. И пить не умела. Но когда Иван остался без работы, кормила семью.
А потом ему понадобилась актриса, которая плясала бы и пела в полях, исходящих невиданными урожаями. Ада и на это оказалась неспособна. А какие у нее выразительные глаза! Не говорю о «Мечте», но у Эйзенштейна во второй серии «Ивана» какая она Глинская! Вроде и роли нет, а молодец!
Я с Пырьевым спорила до хрипоты. Ситуация в этой «Любимой девушке» – на уровне дебила. Любимая любит любимого, простого рабочего, собирается родить от него ребенка, но не хочет, чтобы на заводе знали об их браке. Как вам это нравится? Ничего себе конфликтик состряпали?!
– Она – человек стеснительный, боится, что ее засмеют, – объясняет мне Иван.
– Так как же вы хотите, чтобы я к этой дуре относилась с симпатией?
– Из женской солидарности, – предлагает он.
– Но ведь я тетка ее мужа и не могу встать на сторону предающей племянника кретинки!
– Фаина, не упрощайте! Речь идет о психологической драме! – сказал он и твердил это всю смену, до посинения.
Извел меня окончательно, а роль-то – выеденного яйца не стоит!
– А как же быть с «Нет маленьких ролей – есть маленькие артисты»? – спросил я. – Вы же сами не раз вспоминали Станиславского!
– Вспоминала! И напрасно. Ошибся великий. Маленьких ролей предостаточно. Из них получаются такие же большие, как из дерьма – пуля! И еще. Один совет в нашей стране советов. Запомните: за все, что вы совершаете недоброе, придется расплачиваться той же монетой. Не знаю, кто уж следит за этим, но следит и очень внимательно. Марина оказалась в той же ситуации, в какую по ее вине когда-то попала Ада Войцик: Пырьева увела другая. И расплата на этот раз, по-моему, самая жестокая. Какой нынче у нас год? Так вот считайте: с пятьдесят четвертого года, когда Марина сыграла у Пырьева последнюю роль – «Испытание верности» назывался этот ее далеко не лучший фильм, – прошло пятнадцать лет! И за это время в жизни признанной кинозвезды ни одной картины! Пятнадцать лет! Что может быть страшнее для актрисы?..
Урок
Ф. Г. преподала мне урок. Я был виноват: в воскресенье обещал позвонить в двенадцать, а собрался сделать это только в седьмом часу. Наш телефон испортился, но это не оправдание – я мог спуститься к автомату.
Еще один факт невоспитанности? Если говорить откровенно – какая-то мистика и чертовщина. Ведь я же знал, что нужно позвонить, но что-то будто удерживало меня. Так случалось уже не раз – занимаешься чем угодно, вместо того, чтобы сделать то, что нужно, необходимо, нельзя отложить.
Когда я набрал номер, еще не слыша голоса Ф. Г., почувствовал – будет гроза.
Ф. Г., выслушав мои извинения, сказала, что это беспрецедентный случай, что я поступил так, как можно (можно ли?) было бы поступить с подругой, девочкой, а она такого отношения не заслужила и потому просит больше ее не беспокоить.
На следующий день я все же пошел на «Миссис Сэвидж»: был срочный «ввод» (опять!) – за сутки роль Ферри выучила молодая актриса Щеглова. Кто знает, чем это кончится, а Раневская всегда остро переживает все, что может помешать спектаклю.
На этот раз дебютантка оказалась молодцом: она по-своему и очень искренне играла Ферри, и никто из зрителей не мог подумать, что ее дебют – вынужденный.
Но в первом акте я изрядно переволновался не по поводу дебютантки. Было так. Спектакль начался как обычно. «Тихая обитель», пациенты, затем Таит, Сэм, Лили Белл. Наступил выход миссис Сэвидж. Доктор сказал ее детям все нужные слова, сейчас откроется дверь, войдет мисс Вилли и Доктор попросит ее:
– Пожалуйста, мисс Вилли, пригласите миссис Сэвидж. Мисс Вилли широко распахнет двери и громко скажет куда-то в пустоту:
– Войдите, миссис Сэвидж!
Появится Раневская, раздадутся аплодисменты, и, как говорится, далее по тексту.
Но ничего этого не произошло. Доктор ждет мисс Вилли – ее нет.
– Я сейчас посмотрю, что там делает миссис Сэвидж, – говорит он детям и идет к дверям. Перед самым его носом и на сцену влетает мисс Вилли-Чернова.
– Доктор, профессор еще продолжает осматривать (?!) миссис Сэвидж, – явно импровизирует она.
– А что случилось? – испуганно спрашивает Годзи.
– Профессор задержал ее, – отвечает Чернова, делает Доктору глаза и идет к дверям.
– Я с вами, – говорит Годзи, но почему-то выходит один.
– Мисс Вилли! – опоминается Сэм-Консовский, которого еще не успели представить дежурной сестре, – мисс Вилли, что-нибудь серьезное? Может быть, нужна наша помощь?
Чернова растерянна и снова импровизирует:
– Пожалуй, один из вас может пройти со мной.
Погоржельский и Бестаева взволнованно переглядываются.
Что произошло? У меня похолодели руки. Раневской плохо?.. Или она упала? Недавно нечто подобное было с Бортниковым – он рассек себе лоб, «скорая» настаивала на больнице, но артист доиграл спектакль с пластырем на лбу и сотрясением мозга.
Что же случилось сейчас? Бестаева не удержалась:
– Наверное, опять какие-нибудь очередные ее штучки!
– Подожди, Лили Белл, – оборвал ее Погоржельский.
Томительная пауза. Наконец, быстрым шагом входит Консовский:
– Она идет! – говорит он.
За ним появились доктор, мисс Вилли, – все по местам! – мисс Вилли широко распахивает дверь:
– Войдите, миссис Сэвидж!
Раневская появилась на сцене с глазами, полными слез, что, впрочем, не противоречило ситуации.
Позже я узнал, произошло тривиальное: испортилась трансляция, которая позволяла Ф. Г., сидя в уборной, точно ориентироваться. Не слыша пьесы, Ф. Г. забеспокоилась: в чем дело? Как вдруг внезапно заговоривший динамик сообщил голосом помрежа:
– Фаина Георгиевна, вы на сцене!
А до сцены этаж вниз, два пролета лестницы и длинный коридор. Ф. Г. выскочила из уборной. Опоздать на выход, когда она приходит в театр минимум за два часа до начала спектакля, гримируется, готовится, ждет!..
Спектакль, несмотря на инцидент, а может быть, благодаря ему прошел с подъемом: в зале то и дело вспыхивали аплодисменты, а по окончании зрители устроили Раневской овацию.
Я подал Ф. Г. цветы. Не взглянув на меня, она приняла букет. Публика, как это обычно бывает в такие моменты, зааплодировала горячее. Ф. Г. раскланялась, подошла к залу и решительным жестом положила цветы – почти отбросила их. И снова отвечала улыбкой на аплодисменты.
Магия таланта
Я видел «Сэвидж» уже много раз. И всегда с интересом. Есть магия искусства, которая захватывает нас. И тогда важны не слова, а что-то другое.
В детстве, случалось, я смотрел один фильм несколько дней подряд – пока лента не сходила с экрана. «Багдадского вора», например, я знал дословно – мог повторить все русские титры, не читая. Но каждый раз меня восхищал неподражаемый нежно-голубой цвет неба над широким мостом в Багдаде, синие горы и ярко-желтые и снежно-белые одежды торгашей. Каждый раз я с упоением слушал музыку Миклоса Роши, казавшуюся мне тогда верхом совершенства. Каждый раз у меня вызывал трепет и грусть наивно-романтический диалог героев, полюбивших друг друга, как и полагается в сказке, с первого взгляда:
«– Откуда вы пришли?
– Я искал вас.
– И долго вы искали?
– С самого начала.
– Сколько времени вы здесь пробудете?
– До конца».
Это звучало как стихи.
Но фильм раз и навсегда зафиксирован на пленке. На втором, третьем просмотре вы еще обнаружите что-то, не замеченное раньше. Потом эти возможности оказываются исчерпанными.
Когда смотришь Раневскую-Сэвидж, то убеждаешься, что возможности открывать в ее игре новое – неисчерпаемы. Настроение, творческое самочувствие актрисы – все это меняется и не может не влиять на игру, но является факторами случайными. Закономерной же, сознательной установкой в игре Раневской стало одно – постоянный поиск в роли нового, стремление никогда не повторяться, экспериментировать, играть импровизационно.
Во втором акте у Раневской есть сцена, в которой в ответ на жалобу Ферри: «Сегодня мне никто не сказал, что любит меня!» Миссис Сэвидж возражает: «На свете есть сотни способов выразить свою любовь, нужно только понимать их. Ну, например, если вам говорят: „На улице дождь, возьмите зонт“ или: „Будьте осторожны – не сверните себе шею“ или: „Возвращайтесь поскорей“, – можете не сомневаться, что вас любят. Когда мой муж впервые увидел меня, он сказал: „Черт возьми, вы хорошо держитесь в седле“, я сразу подумала: „Несчастный, он полюбил меня“».
На первых спектаклях Ф. Г. произносила этот монолог, как бы желая утешить Ферри, подбодрить ее. В монологе было что-то от иронии, от любопытной информации, от анекдотичного взгляда на «решающую» первую встречу с будущим мужем, ибо фраза «Черт возьми, вы хорошо держитесь в седле», адресованная Раневской, в зрительном зале всегда вызывала смех: очевидно, оттого, что актриса тонко подчеркивала несоответствие современного облика своей героини с наездницей в изящном «брюлловском» туалете, какой могла предстать Этель мужу в те далекие годы.
На пятнадцатом, а может быть, двадцатом спектакле Раневская сыграла этот монолог по-иному. С первых же слов он предстал не забавной информацией, не плодом фантазии миссис Сэвидж, сумевшей «с ходу» выдумать несколько примеров выражения любви, а дорогим сердцу воспоминанием о счастливых днях жизни с человеком, который умел выразить свою любовь. С улыбкой и грустными глазами, как бы направленными в прошлое, говорит миссис Сэвидж. И зрители слушают ее совсем иначе. Да, все эти фразы остались забавными. Но почему она так грустна, о чем она думает, что с этим связано в ее жизни? И вот разгадка. Формально актриса добавила в монолог один союз «а»: «А когда я в первый раз встретилась со своим мужем», – говорит она, но по ее интонации мы вдруг понимаем: так вот оно в чем дело, Сэвидж рассказывает о себе, она вспоминает свою жизнь. И по-другому в зале зазвучал смех – теперь в нем было зрительское сочувствие, и возникло оно уже не после замечания мужа, а после слов самой героини – «Несчастный, он полюбил меня».
Так почти информационный кусок стал страницей биографии. Веселые, не лишенные остроумия сведения обрели иное эмоциональное звучание.
Не только актриса
Я уже говорил, что Раневская – соавтор почти каждой своей роли. А порой – единственный автор. Иногда, правда, ее соавторство минимально. С точки зрения вмешательства в авторский текст. Минимум, вероятно, в «Золушке» Е. Л. Шварца. Ф. Г. очень любила этого «современного сказочника», а роль Мачехи относила к числу тех, что принесли настоящую радость.
В одной из своих реплик возмущенная Мачеха говорит о «сказочном свинстве». Его Раневская успешно воплотила в своей роли. В ее Мачехе зрители узнавали, несмотря на пышные «средневековые» одежды, сегодняшнюю соседку-склочницу, сослуживицу, просто знакомую, установившую в семье режим своей диктатуры. Это бытовой план роли, достаточно злой и выразительный.
Но в Мачехе есть и социальный подтекст. Сила ее, безнаказанность, самоуверенность кроются в огромных связях, в столь обширной сети «нужных людей», что ей «сам король позавидует». Причем у Шварца король не завидует Мачехе, но боится ее (это король-то!) именно из-за этих связей. «У нее такие связи – лучше ее не трогать», – говорит он.
Мачеха-Раневская прекрасно ориентируется в сказочном государстве, она отлично знает, какие пружины и в какой момент нужно нажать, чтобы достичь цели.
Пусть сказочно нелепа задача, которую она себе поставила, – ее и ее уродливых дочек должны внести в Книгу первых красавиц королевства, – но средства, которыми она пытается добиться своего, вполне реальны. Мачеха знает: нужны прежде всего факты («Факты решают все!» – лозунг!), нужны подтверждения собственного очарования и неотразимости, а также аналогичных качеств ее дочерей. И начинается увлекательная охота за знаками внимания короля и принца: сколько раз король взглянул на них, сколько раз сказал им хотя бы одно слово, сколько раз улыбнулся «в их сторону». Учету «знаков внимания высочайших особ» Мачеха и ее дочки посвящают весь сказочный королевский бал.
Это одна из замечательных сцен фильма. В ней все смешно: и то, чем занимается милое семейство, и то, как оно это делает. Раневская здесь, повторим, минимальный соавтор Шварца-сценариста, но полная хозяйка роли. По сценарию дочки сообщают матери о знаках внимания, и та, зная силу документа, немедленно фиксирует в блокноте каждый факт. Ф. Г. ничего не добавила в текст. Она только повторила в несколько усеченном виде реплики дочерей. На экране сцена выглядела так:
«Анна. Запиши, мамочка, принц взглянул в мою сторону три раза…
Мачеха. Взглянул – три раза.
Анна. Улыбнулся один раз…
Мачеха. Улыбнулся – один.
Анна. Вздохнул один, итого – пять.
Марианна. А мне король сказал: „Очень рад вас видеть“ – один раз.
Мачеха. „Видеть“ – один раз.
Марианна. „Ха-ха-ха“ – один раз.
Мачеха. „Ха-ха-ха“ – один раз.
Марианна. И „Проходите, проходите, здесь дует“ – один раз.
Мачеха. „Проходите“ – один раз.
Марианна. Итого три раза».
Свои реплики Раневская произносила меланхолически-деловито, как бы повторяя слова дочерей для себя. Притом она с легкой небрежностью вела запись в блокноте – точно так, как это делают современные официанты. Закончив запись, Мачеха, не моргнув глазом, подытожила ее тоже не менее «современно»: «Итак, пять и три – девять знаков внимания со стороны высочайших особ!»
Реплика неизменно вызывала смех. Находка Раневской вскрывает немудреный подтекст роли. В пору, когда любая критика чуть «выше управдома» находилась под запретом, подобные намеки находили у зрителя радостное понимание.
Я поинтересовался, как Евгений Львович относился к таким «вольностям» актрисы?
– О, он был очень доволен, – сказала Ф. Г., – хотя, как никто другой, бережно, даже болезненно бережно относился к каждой фразе, каждому слову в сценарии. Очевидно потому, что работал над своими вещами необычайно тщательно. Меня Шварц любил и позволил несколько отсебятин – правда, согласованных с ним.
Там была еще такая сцена. Я готовлюсь к балу, примеряю разные перья – это я сама придумала: мне показалось очень характерным для Мачехи жаловаться на судьбу и тут же смотреть в зеркало, прикладывая к голове различные перья и любоваться собой. Но для действия мне не хватало текста. Евгений Львович посмотрел, что я насочиняла, хохотнул и поцеловал руку: «С Богом!».
Теперь эпизод стал таким.
Мачеха, всхлипывая, садится к зеркалу, а Золушка подает ей диковинные перья.
–Я работаю как лошадь. Бегаю (перо), хлопочу (перо), требую (перо), добываю и добиваюсь (перо), очаровываю (тощее павлинье перо)[9].
Кстати, хотя все это и вошло с разрешения Евгения Львовича в фильм, но, издавая сценарий, Шварц остался верен первоначальному варианту своего текста и вымарал все мои «добавки», все эти «добываю и добиваюсь» – еще одно свидетельство, как относился он к написанному.
Мачеха – одна из лучших комедийных ролей Раневской. Но вот загадочная метаморфоза: злая Мачеха – объект ненависти читателей «Золушки» в фильме вызывает восхищение и восторг. Даже юные зрители, которые часто острее взрослых воспринимают зло, встречают появление Мачехи на экране с радостным оживлением. И по окончании фильма говорят о ней не с возмущением, а с любовью.
Почувствовав необычность трактовки Раневской, Р. Юренев в книге «Советская кинокомедия» делает неожиданный вывод: «Актриса насыщает свою роль такой эксцентрикой, такой бьющей через край веселостью, что губительница Мачеха… перестает быть отрицательным образом». Вот уж нет! Шварц и Раневская действуют в полном согласии, как два дружных соавтора. Их Мачеха ни на секунду не перестает быть «отрицательной». Ее чванство, хамство, тирания обрисованы и сыграны выпукло, четко, без полутонов. Мачеха, даже покидая поле битвы, не желает признавать поражения. «А еще корону надел!» – успевает она бросить королю.