Родная партия

Глава 4. Дневник

Когда ковырялся в домашнем шкафу, на голову свалилась записная книжка в алой обложке. Огромная золотая цифра 1976 на титульнике и девственно чистый бумажный блок говорил, что в этой семье блокноты и ежедневники копились так же, как и в моей. Раз её никто не использует, присвою себе, потому что вести историю воспоминаний на разнородных бумажках и листках получается слишком хаотично.

Постепенно мой дневник превратился в лучшего друга, собеседника и слушателя одновременно. Не от нечего делать – как раз-таки все часы жизни у меня сжирает бесполезная имитация деятельности в комсомольском ЦК, а также общение с Сергеем, занимающимся международным сотрудничеством с другими молодежными организациями левого толка.

Дневник путешествовал со мной, так как хотелось обезопаситься от возможности раскрытия. В портфеле я смешивал его с бумагами, прятал поглубже. Оставить его дома, на изучение Викторией Револиевной или самим Григорием Озёровым – всё равно что закричать на улице “Долой советскую власть!”. Из дневника даже дергать ниточки не придётся, для советского человека такая писанина про будущее, апокалипсис и нытье покажется именно проявлением психического расстройства. Хотя был ли мир адекватен, когда расстрелял друг друга ядерными ракетами? А дроны-людоеды? Как же я полюбил задаваться вопросами в новом месте.

“Волга” везёт меня на площадь Ногина, а я листаю записи, что-то вспоминаю и дописываю на полях. Ближе к апрелю мой разум словно прояснился. Перестал везде писать: “Я шиз, я шиз, мне нужно в дурку”. Предложения стали ярче, полнее, описательнее.

Писать хочется, писать нужно, писать жизненно – я в этом мире жестоко одинок. Мне некому высказаться, мой муд постоянно грустный. Улыбаюсь на публику, положительно угукаю, а в голове грущу, боюсь, пугаюсь, всегда настороже, всегда наготове. Чуждые мне люди заполонили окружение, в нём я немею и стараюсь смолчать во избежание несуразности. Помним о правиле избегания криповости, Андрей!

Мы понимаем друг друга посредством языка, но никто из них не понимает меня. Велихова тут нет, во всяком случае ещё нет, не родился. Ой, зачем я об этом подумал… Что будет, если не успею вернуться обратно ко дню рождения? Чтобы не шизануться, я принялся писать в дневник любые переживания: сначала обрывочные фразы, потом дошел до описания реальности, меня окружающей; постепенно мысли, доводившие до угнетенного состояния, превратились в что-то вроде запроса. Не знаю, как бы точнее звучало, но пусть будет запрос.

Из постоянно гложащего возникал вопрос: “Что дальше?” Ты начинаешь думать, что нужно сделать, чтобы решить больную проблему. Психолог рекомендовал мне как можно чаще писать в дневник, а лучше систематизированным способом. Пока что эта техника привнесла в новую жизнь чуть больше спокойствия, сбавила тревожность, особенно по утрам, когда раскрываешь глаза и видишь непривычную обстановку советской эпохи; на контрасте понял, какой прекрасной была зумерская юность, несмотря ни на что. Всё-таки я – это я плюс культура; пусть у меня есть любовь к истории и попсовое левачество во взглядах, к советской жизни отношусь максимально отстраненно.

Страх самозванца сбавился в размерах. Слухи на комсомольском поприще разрастаются, но не препятствую им. На самом деле, я просто не знаю, что мне делать с болтовней за спиной. Можно жить, пока не выгнали из комсомола, не вызвали в КГБ или партийный комитет. Теперь лучше спится и гораздо меньше хочется плакать.

За месяц жизни в СССР ценность прежнего окружения резко возросла. В прошлом, то есть в моем настоящем, самыми близкими людьми были мама, Аслан и Ника. С ними мои социальные потребности покрывались по максимуму. Друзья со школы отвалились очень быстро: к концу первого курса никто не писал, не звонил и не встречался – за исключением своих узких компаний. Ценной стала даже группа, которую я “любовно” звал калической, ибо большинство вело себя как безнадежные каличи, существующие в манямирке с горизонтом планирования в одну неделю. Да, я по одногруппникам заскучал! Кто бы мог подумать. Сейчас бы с ними в Маке сидеть, а не вот это всё.

Удивительно, но со временем почувствовались не только границы между мной и советскими людьми, но и точки соприкосновения. Похоже, у зумеров от родителей досталось немного, эм, ну что-то вроде культурного кода от советской идентичности. Например, увидеть молодую Гузееву в метро и обомлеть. Я чуть не заорал в вагоне! Ларису, ту самую сваху, что байтит на своем шоу кринжовых мужиков и баб. От случайной встречи улыбка у меня была шире, чем у чеширского кота.

Вернувшись домой, на лету схватился за дневник, нарисовал в нем медальку и подписал: “Ачивка попаданца “За встречу с крашиней””. Интересно, хватит ли блата почиллить с кумирами? Они же тут все молодые или почти молодые. Попробовать можно, правда, с каждым днём я всё больше замечаю, что мне банально не хватает власти. Нет, в отличие от некоторых моих одногруппников, не страдаю имперством и шизухой вроде стать генералиссимусом всего и вся. Наблюдение приводит к сугубо практическим выводам. Советская элита, похоже, строго иерархична, и весь этот блат тоже распределен при помощи строгих весов и линейки. Как в армейской системе или в восточной бюрократии. Очень уж видна эта карьерная лестница.

Ну да, не открыл Америку. В книгах так-то упоминается порядковый характер номенклатуры. Взять того же Восленского, которого читал в университетской библиотеке. Но! Одно дело – читать. Другое дело, если ты сам оказываешься в этой реальности и наблюдаешь, в какие магазины обслужат всех, ограниченное число лиц или совсем уж “высоту”.

Или взять винил. Настоящий “Андрей Иванович” любил послушать олдскулльные группы, причем всё было западное, ни одной пластинки из советского репертуара. Это смутило меня. В моей комнате такое наблюдается во всем. Кино, книги, музыка, плакаты, одежда – всё заграничное или полузапретное, осуждаемое на собраниях. Видимо, золотая молодежь слабо верила в светлое будущее коммунизма, жила Западом и не собиралась менять страну. Какая-то инфантильная позиция у элиты, если честно. Сделай так, чтобы и в твоем Совке стало отлично, чтобы тёплый ламповый вайб убрал совковость и сделал импульс в развитии… Наверное, слишком многого прошу от номенклатуры.

Я попросил “отца” дать пластинки Пугачевой и Высоцкого. Хотя бы так пристроюсь к текущей музыкальной культуре, да и попробовать наладить контакт с ним не помешает. Григорий, большой как медведь, тягал в тот момент гирю в своем кабинете, сопел и краснел. Закончив со спортом, он занудил: “Чего ты слушаешь всяких там…” Оказалось, что и Пугачева, и Высоцкий у него были, отдал он не от чистого сердца, прям скрежетал. Григорий для меня пока самая большая загадка в семье.

Пластинки от Beatles заценил, поставил их на первый ряд. Одна из них имела бумажку, подписанную неизвестным почерком: “Верни Револию!”. Мой дед меломан? Рядом выставил Синатру – как же без его Let It Snow, Let It Snow, Let It Snow, создающий невероятный рождественский позитив. Те группы, что не узнал, отложил стопкой на потом.

Расставил красиво, под свою эстетику, но Римма во время уборки накосячила и перемешала невпопад. Я случайно поднял эту тему за ужином, и Виктория Револиевна пообещала “поговорить с прислугой”. Всё бы ничего, но на следующий день пришлось быть свидетелем разговора с Риммой. На бедную женщину, седую, худую в плечах, орали самым дичайшим способом; весь этот трешняк с обсасыванием косяков вызвал во мне такое отвращение, что я сбежал в парк и сделал часовую пробежку. Вернувшись домой, обнаружил Римму одну, решил сгладить произошедшее:

– Это моя вина, простите. Виктория Револиевна меня неправильно поняла.

Но Римма в ответ выпучила глаза. Женщина заплакала, а я растерялся. Да что такое?!

– Мои слова вас обидели? – попытался ещё раз исправиться.

– Нет! Они меня тронули, – женщина утерла лицо. – Это вы меня сто раз простите. Я не имею право расклеиваться.

– Наоборот, поплачьте. Так будет легче. Не надо стесняться эмоций.

Римму опять замкнуло. Она посмотрела раскрасневшим взглядом, затем сказала:

– Вы, Андрей Иванович, очень круто изменились…

Я в ответ лишь улыбнулся. Пока на все намеки о перемене отвечаю улыбкой, чтобы не вылететь на опасном повороте. Улыбаюсь, а потом пишу в дневнике: “Опасное подозрение от такого-то”. Как бы не подумали ничего лишнего. Хватает того, что за спиной называют “покрестившимся”. На комсомольской службе эта тема скоро станет номер один; для избавления от статуса, ненужного и навязанного местной и весьма токсичной рабочей командой, принялся шутить атеистическими шутками, пока что неловко и с большим отвращением для себя. Не хочу подстраиваться. Весь гнев – в дневник.

Конечно, и думать не приходилось, что я неким образом поменялся. Для себя всё тот же Андрей Велихов, двадцатилетний студент. Но для советских знакомых я превратился в чужака, и мое состояние, мои реакции, как эмоциональные, так и поведенческие, вызывает в них, наверное, озабоченность на грани отвержения. Те, кто находятся в подчинении либо знают мой должностной статус, не выражают протеста, кроме разве что внутреннего, о чем я не смогу узнать. Кому-то стал более комфортен новый “Андрей Иванович”. А самое высокое начальство, которое способно уничтожить мой иллюзорный мирок благополучия, словно живет на нескольких этажах выше и разрыв между нами достаточен для относительной защищенности. Пересечься в лифте и на совещании – предел возможностей. Ну такое себе. Им ты безразличен, пока держишь себя в железной дисциплине.

И вообще, я стал лучше понимать позицию коммунистов, с которыми прежде словесно дрался в политчатах. Они мне на каждую критику коммунизма: “Чел, ты…” В 1985 году я вижу очень много конформистов, будущих бумеров, но идейный коммунист прямо редкий зверь; не довелось ещё сходить в ЦК КПСС, но что-то мне подсказывает – вероятность встретить там коммуниста равносильна китайскому рандому. Эти юные комми, не красконы которые, а искренне верующие в свою идеологию, мне неизменно и вплоть до истерики доказывали, что СССР не равно коммунизм. Что ж, соглашусь, идейно советские номенклатурщики выдохлись. Запись в дневник: “К Перестройке коммунисты не готовы”.

Послеобеденный день в ЦК. Мы с Татьяной сидели в кабинете и разбирали какие-то документы. Мне хотелось спать, всячески гнал зевки и заучивал всесоюзные комсомольские стройки. Секретарша была в неизменно белой блузе, лишь добавился компактный пиджак строгого вида; в общей совокупности её лук превратился в учительский, соответствующий её предельной тактичности.

“В это время, если предложить снять одежду для экспериментальной игры с внешним видом, может быть расценено как домогательство”, подумал я, намазав жирный крестик на бумаге. Стоит поговорить с ней о создании более живого образа.

Татьяна хороший человек. Она похожа на честную, живущую идеей женщину, готовую всегда быть за тебя в трудную минуту. Дневник всё помнит: именно ей удалось на пару с Сергеем организовать меня так, чтобы никто ничего не заподозрил. Хочется сделать ей приятное – из советских, что оказались в близком кругу, она лучше всех поняла мое состояние. Даже Сергей не настолько близок, как моя секретарша, так как мои чудачества объясняет в жестковатом юморе.

– Как ваше здоровье, Андрей Иванович? – неизменно спрашивала Татьяна каждым рабочим утром и после обеда.

– Да как обычно. Память потихоньку приходит в норму. Врачи сказали, иду на поправку. Вы принесли то пособие, про которое говорили вчера в столовой?

– Держите, – она передала мне красную книгу, “Справочник партийного работника”. – Последнее издание. Следующее выйдет в этом году, но ближе к концу.

– Спасибо. Довольно-таки… увесисто. И забористо, какая жуть, – я полистал книгу в надежде найти что-то интересное для себя. Наивный. Партийно-бюрократический русский язык, бессмысленный и беспощадный. Я сижу в организации, которая вроде бы должна жить по марксизму-ленинизму и действовать творчески, но хватило месяца, чтобы понять, насколько далека реальная картина от описываемой в партийных речах. В ЦК ВЛКСМ всё как обычно. Рутина, которую я бы назвал “организухой”, больше всего напоминала мне попытку создать для вышестоящего начальства вайб огромной важности: “Товарищи, мы работаем! Смотрите, мы организуем движ!”

Стало настолько душно, что захотелось метнуть справочник, как гранату, в окно – прямо под колеса троллейбуса.

– Когда вернется Курочка? – у товарища, как оказалось, нередки международные командировки.

– Уже завтра.

– А откуда он вернется?

– Из ГДР. Встреча с комсомольским активом СНМ.

– Забыл, как расшифровывается СНМ.

– Союз немецкой молодежи, Андрей Иванович.

– Точно! Мне нужно с ним пересечься завтра.

Я спросил у неё, почему обо мне подумали, будто уверовал в бога, и Татьяна вежливо, но сухо объяснила, что некоторые находят утешение в подобном остракизме, крестятся и принимаются яростно верить и соблюдать все каноны какие только можно. За такой шаг, добавила секретарша, обычно платят карьерой и будущим.

– Должно быть, неприятное явление в советском обществе, – мое замечание было скорее простой ухмылкой над двуличной действительностью, и полагал, что всем это понятно и так, но Татьяна почему-то сказанное восприняла всерьез и как выпад.

– Во мне нет веры, кроме в человека, – ответил я примирительно. – Мне не нравятся каноны и догмы. И косность идейная тоже раздражает.

Татьяна, как обычно, смутилась от моей откровенности:

– Вы знаете, как подчеркнуть особенную черту нашей современной идеологии. В условиях обострившегося противостояния с капиталистическим Западом…

Мгновенно навострил уши. Что?

– Повторите, пожалуйста? – кажется, Татьяна заметила, как я побелел.

– Андрей Иванович, в нашей стране есть проблемы, которые аккуратно произносятся в печати. Но да, это неприглядная сторона в нашем обществе. Вам, безусловно, как секретарю ЦК ВЛКСМ и ответственному за пропаганду и агитацию, такие проблемы известны более полно, чем мне. Что же до слухов, то я советую поговорить с основными разносчиками. Либо поднять вопрос на организационном собрании.

– Какой у вас аккуратный способ излагать слова, прямо как у профессора… Как же его зовут по-русски? – на языке вертелось слово бэкграунд, но в текущих условиях оно совершенно не к месту. – Короче, кто вы по образованию?

Татьяна не сдержалась от мягкой иронии.

– Московский вниверситет, как и у вас, – она забрала подписанные бумаги, явно намереваясь уйти. – Исторический факультет, кафедра новой и новейшей истории.

Эх, Татьяна! Прям ножом в сердечко. В Московский в реальности, откуда я, меня не приняли. Десять сессий с психологом потратил на то, чтобы перестать считать катастрофой непоступление в МГУ.

– А работаете только в ВЛКСМ, так?

– У меня сохранились крепкие связи в ИНИОН. Я помогаю с переводами.

– И что переводите?

Татьяна слегка наклонила голову в бок. Её волосы естественного цвета почти не шелохнулись.

– Наш коллектив работает над… различными текстами зарубежных политических организаций. Отдел географически занимается странами Западной Европы и Северной Америки, состоит из нескольких секторов. В одном из них я, скажем так, тружусь.

Я не знаю никакого ИНИОН. Был ли в России такой институт? Ведь раньше как происходило: после 1991 года многие заведения “переобулись”, сняли старую вывеску и обновили фасад, иногда буквально. В памяти заплутал, но ничего не вспомнил, что бы значало ИНИОН. Но меня насторожило другое.

Татьяна волнуется. Нужно копнуть ещё глубже.

– А в каком именно секторе вы работаете?

– Какой вы сегодня любопытный, Андрей Иванович, – в ответ прислали скромную улыбку.

– Мне нравится ваш уровень знания.

– Помогаю в секторе изучения международной социал-демократии.

Ага. Вот оно что. Левачка? Или либералка? Вопросики, вопросики, всё больше вопросиков о её реальных политических взглядах. Вот почему Татьяна так скромно, почти скрытно улыбается над моими замечаниями про советскую действительность. Тогда, можно сказать, мне повезло в очередной раз – работать с диссидентствующей для меня, пришельца из будущего, проще, чем если бы она была зашоренной коммунисткой. Такая бы уже настучала во все инстанции: “Посмотрите, мой шеф антикоммунистический элемент, ведущий антисоветскую деятельность. И, возможно, шизофреник с вялотекущей формой!”

– Интересная у вас биография, – я решил сбавить давление. – Потом обязательно распрошу, что увлекательного находите там, за границей.

Татьяна от волнения онемела, прямо с застывшей улыбкой пыталась понять, что имелось в виду. Нужно срочно её расслабить, пока хомячок не помер:

– А меня, как видите, судьба привела к работе с молодыми коммунистами. В Ленинском комсомоле учат коммунизму молодежь, осваиваем революционный опыт старших поколений, словом и делом подтверждаем свою убежденность в правоте марксизма-ленинизма, воспитываем стойкость, нравственную чистоту… – процитировал по памяти какой-то унылый документ. В последние недели только и делаю, что заучиваю трафаретные предложения для создания правильного спича.

Белая блуза громко засмеялась – так громко, что сам заразился смехом.

– Но вам повезло, командировали в ВЛКСМ! И в самый Центральный Комитет.

– Мне повезло? – я поднял глаза со стола от удивления. Думал, что в комсомоле социальный лифт получше работает, чем в КПСС.

– Попасть в ЦК комсомольской организации в таком молодом возрасте – это очень большая удача, – Татьяна медленно закрыла за собой дверь.

И наличие дружбы с важными товарищами, забыла добавить. Хм. Но разве не должно так быть как само собой разумеещееся? Неужели молодежная организация должна управляться всякими старыми скуфами? Будто бы гимн всем детям и подросткам должен исполняться ими же.

Ещё один пунктик в биографию “Андрея Ивановича”. Я не учился в МГУ, а вот он точно родился с золотой ложкой во рту. Или с целым золотым половником. Помнится, на моем истфаке про престижность исторической профессии в советское время поговоривали не раз. Что до Татьяны, то разговор приоткрыл её новый образ. Эта женщина мне нравится всё больше и больше. Рядом с ней образуется безопасное место, где можно чуть-чуть приспустить внутренний панцирь. Запишу в дневник задачи: сблизиться с Татьяной до минимума, экологично предложить сменить внешний вид.

Взяв справочник в руки, я положил внутрь закладки из тетрадного листа: в разделах, касающихся пленумов ЦК КПСС, пропаганды и агитации, а также комсомольской работы. Главарь всех комсомольцев Мишин злится, когда мой советский язык хромает. От меня ожидают высокий уровень политической грамотности. Оно и неудивительно, только словечки “массово-политическая работа” и “рост политического сознания” на улицах никому не сдались. Их не используют. Этот канцелярит не отражает жизнь простых людей. О чем эти термины вообще? Ни о чем.

Кажется, меня затягивает в эту реальность. Страшно выйти из скорлупы. Лучше бы чиллил, насколько это можно делать в Союзе, пока чудесным образом не окажусь вновь у себя.

В мире, где произошла ядерная война… Да уж.

С этими мыслями я сел в служебную “Волгу”. Леонид, седеющий шофер, тут же начал улыбаться. Он, весьма простой по жизни, за месяц весьма расслабился со мной, пока мне приходится замещать настоящего “Андрея Ивановича”.

– Леонид, могу я вас попросить об одной услуге?

– Конечно, Андрей Иванович!

– Поехали, но не домой.

Леонид повернулся – старая шея, покрытая морщинами, покрылась резкими складками.

– Куда хотите, Андрей Иванович?

– Прокатите по Садовому кольцу. Хочу побыть наедине с собой.

Леонид, весь сияющий, вжал в педаль газа.

Глава 5. Пражский пленум

Хрустальная люстра ярко освещала ресторанный зал. Я поглядывал то на неё, то на белую скатерть и тарелки, тихо вздыхал и стучал пальцем. Сергей бесперебойно плакался о наболевшем – ему снова не повезло в любви.

Он вернулся после командировки из ГДР, где накосячил с какой-то Мартой. Записывать в свой список “ачивок” этого бабника не стал – пускай мадам остается только в Германии и в памяти. Его нынешняя пассия была в составе советской делегации; очевидно, что девушка быстро всё почувствовала, так как в Москве Сереже дали пощёчину, обозвав негодяем. Он попросил встретиться, да и мне хотелось переговорить на разные темы.

К тому же вчера в партии прошел апрельский пленум. Я в субботу немного растерялся. Будучи почти состоявшимся историком, мне было известно о важности события: только что выстрелили из сигнального пистолета, запустив Перестройку. Кадры расставлены, намечены направления в реформах. Только мне в этом мире отведена роль немого наблюдателя. Партийная дисциплина, соблюдение номенклатурной иерархии и должностной статус серьезно ограничивают в любых действиях.

В сегодняшней “Правде” опубликовали сухое информационное сообщение, не вызвавшее никаких подозрений – все фамилии из списка выступивших, кажется, на месте. Горбачев, Лигачев, Рыжков, Шеварнадзе из реформаторов; Щербицкий и Гришин из старой гвардии; остальных не помню либо вспоминаю смутно. Исторический процесс, исходя из отсутствия аномалий в виде гигантских военных дирижаблей или избрания Гриши Романова на престол, пока следует своим чередом, я на него не повлиял, однако не влияю сейчас и неизвестно, буду ли влиять вообще.

– А ведь сердцу не прикажешь, когда рядом такая красота! – воскликнул слёзно Сергей.

Я вернулся к нему из мыслей, угукнул, с серьезным видом поддержал что-то из сказанного и полетел обратно в чертоги разума.

Мои социальные потребности после возвращения Курочки восстановились, чему весьма рад, но вот эти сопливые и драматические похождения сильно утомляют. Я всё ещё отстраненный от других: морожусь от прочих предложений встретиться, делаю вид, что мне плохо или слишком занят. Если зовут знакомые "Андрея Ивановича" не из комсомольского окружения, то ссылаюсь на, то ссылаюсь на своего босса Мишина, который “душит работой”; если же зовут товарищи из комсомола, то говорю, что Виктории Револиевне нездоровится.

Дневнику мой поклон, но без непринужденных бесед с живым человеком совсем не обойтись. С родителями так, как с Сергеем, не поговоришь. Татьяна бывает улыбчивой и весёлой, изредка её пробивает на диссидентский юмор, от которого даже генсек посмеялся бы, но в большинстве дней она представляет собой типично русскую интеллигенцию из провинции, только в самом лучшем обличье: тихая, спокойная, ищущая центризм в мышлении и золотую середину в поступках, глубоко образованная и начитанная.

Сережа, напротив, моя настоящая комфортная курочка – ему не чужд черный тон в анекдотах, он дружелюбен, заражает оптимизмом, повседневность у него в глазах не столь жестко двоится, как у стандартных нормисов в пиджачной обертке. Сейчас приходится быть для него подушкой для слёз, испытывая при этом странное чувство неприязни происходящего. Нет, серьезно, уж кого я такого не ожидал, так от него. Мужчина реально красивый, внешне походящий на Пола Мескала, с постоянной укладкой на голове, следящий за модой, явно ухаживающий за собой, за месяц трижды сменил “любовь всей жизни”.

Сытый голодного не поймёт, сказал я себе.

Сидит мой номенклатурный комсомолец, проливает чистую воду на щеки с шести вечера в роскошном бирюзовом зале с поистине буржуазной отделкой, с проходным билетом в большую купюру, бросает громкие реплики, так как чувства опять оказались не вечными. Девушка ему разонравилась. Он устал. Трагедия.