Родная партия
Стою и не знаю, что делать дальше. Мужчина заметил мое присутствие. Мы смотрели друг на друга: мой взгляд был явно растерянным, а взгляд мужчины всё более колючим.
– Андрей Иванович, вы же не курите, – пробасил он.
– Да. Не курю, – протянул я.
– Пропуск забыли? Так по комсомольскому билету зайдите.
– Ах да, точно! И как же я забыл про свой билет.
Похлопав по пиджаку, почувствовал книжицу. Красненькая, с черным профилем Ленина. Махнув ей перед лицом удивленного мужчины, я зашел в здание. Из пропускной на меня глядела натуральная жаба: старая и злая, одетая в растянутую жилетку, прямо как в родном универе. Сквозь толстые очки у жабы исходил токсичный взгляд на всё живое.
Я ткнул ей билетом, жабу переклинило, но турникет всё же открыла. Я пошел по лестнице наверх, второй этаж, третий… И заблудился. Что делать дальше? В комсомольском билете указано, что я – Андрей Иванович Озёров. Пошел по кабинетам, вдруг табличка где висит…
– Андрей Иванович, здравствуйте, – женщина с мягкими чертами лица, в белой блузе и длинной юбке тактично кивнула.
– Здравствуйте.
Неловкая пауза. Кто передо мной?
– Вы к Виктору Максимовичу?
– Нет, – нужно было срочно где-то спрятаться. – Передумал. Потом зайду. Лучше проводите в мой кабинет.
Женщина посмотрела на меня удивленным взглядом, но ничего не сказала, только пошла по паркетным коридорам. Мы спустились на этаж ниже, затем свернули куда-то за угол, где был ещё один длинный коридор с кабинетами, остановились возле красноречивой таблички “Озёров А.Г., заведующий отделом пропаганды и агитации”.
“Ну великолепно, в этом мирке удосужился быть демагогом! – подумал я. – Не откладывая на потом, нужно как можно быстрее спрятаться ото всех, в том числе от этой женщины”
Кабинет оказался поделен на две части. В приемной села неизвестная в белой блузе, а вот за дверью, надо предположить, мой личный хором.
– Эм, мне нужно побыть одному… – сказал я, крепко взявшись за ручку двери.
– Конечно, Андрей Иванович. Только не забудьте совещание в десять.
– А сколько времени?
– Полдесятого.
– Можно отказаться?
– Отказаться от чего? – белая блузка ещё сильнее побледнела.
– Я плохо себя чувствую. Можно мне не присутствовать на этом совещании?
Женщина предложила подождать в кабинете, пока вызовет медсестру. Я сразу же отказался от помощи, спрятался за дверью, притаился в ожидании. Понятно, что веду себя слишком крипово, но что мне остается делать? Кабинет, обшитый деревом, с портретом Ленина, шкафами, набитыми множеством книг, пах затхлостью, несмотря на идеальную чистоту. Ноги сами двинулись к креслу. Тепло и тихо.
Закрыв глаза, я не думал, что меня срубит в сон.
Кто-то интенсивно меня дергал за плечи.
– Андрюша, просыпаемся, – сказал мужской голос.
– Вот видите, Сергей Георгиевич, он совсем плох сегодня. Но от него не пахнет. Совсем! Даже стыдно немного, может быть, человек устал?
– Ещё бы от него пахло, Наташенька, один лишний запах ему сделает пике с горящим партбилетом.
– И он отказался от медсестры. Я вынуждена подчиниться. Зато позвала вас. Может, вы решите вызвать Алевтину?
– Нет, не стоит. Вот наш товарищ проснется, тогда будем выяснять, что с ним случилось. Блин, мне бы так греться с алкоголя.
Я уставился на разбудившего. Одетый в пиджаке, с хорошим ароматом духов, с выразительными глазами и хорошей укладкой, он улыбался каким-то необычным, близким для меня способом. Будто это человек из моего времени. Весь его лук был как с иголочки.
Кажется, мать называла таких пижонами. Видимо, передо мной оказался самый что ни на есть глянцевый пример.
– Андрюша, а ты чего так сильно стал пить? Не поднадоело?
– Я не пью. Вообще.
Мужчина загоготал на весь кабинет.
– А можно не заливать в уши, тут все свои: вот я, вот Наташа. Больше никого. Расскажи, чем так налакался?
– Ничем, говорю же. Я трезвый.
– А, ну да. ну да. Честно?
– Да не пил я ничего! – разговор вызвал во мне вспышку гнева. Видимо, не до конца я проработал свои эмоции с терапевтом.
– Хорошо-хорошо, – рука мужчины сделала примирительный жест. – Ты нас помнишь, горемычный ты мой товарищ?
Признаться было сложно. Помни, Андрей, что нельзя быть криповым!
– Голова мутная с утра, – проблеял я. – Как Леонид довез сюда, ещё помню, а потом всё смешалось…
– Леонид? – Наташа раскрыла глаза в изумлении.
Мужчина смутился:
– Ты что же, теперь своего шофера по имени зовешь? Наташа, у товарища был слишком длинный выходной. Не подменили ли нам? Царь-то ненастоящий.
– Андрей Иванович, у вас через пять минут совещание, – Наташа вся волновалась. Она поднесла три листа, взятых скрепкой. Ещё на стол поставили стеклянный графин со стаканом. – Выпейте воды. У меня есть активированный уголь. Пожалуйста, соберитесь, Виктор Максимович ждет на совещании.
– Кто это? Мой начальник? – поняв, что слишком плохо знаю историю серозной черненковщины, я тупо сдался и пошел на рожон. Ну и черт с этим всем, вижу же, что этим людям не безразличен.
– Приехали, – Сергей снова засмеялся. – Так вот, рассказываю. Тебя зовут Андрей Иванович Озёров. Ты у нас заведующий отделом пропаганды и агитации Центрального Комитета ВЛКСМ. Я – Сергей Георгиевич Курочка, заведующий Международным отделом. Тоже из ЦК, если не понял. А это секретарь-референт, Татьяна Максимовна Гиоргадзе. Твоя Снегурочка. Фокусница, спасительница твоя, Родина-мать настоящая.
Татьяна сильно покраснела, но ничего не сказала. Она отошла в сторону, посмотрела в окно, сквозь шторы и падающий снег. Похоже, ей не нравится фамильярность. Я полистал полученные бумаги.
Какой-то перспективный план агитационной работы с рабочей молодежью. На практике, что была на 3 курсе, мне пришлось копаться в советском архиве, добывая источниковый материал. Желтые бумаги из 1968 года имели точно такую же форму бланка, что и те, что я держу сейчас. На верхнем углу, прямо под шапкой документа стоит дата – 9 марта 1985 года. Вот и выяснилось, куда меня занесло.
– Вам пора, Андрей Иванович, – Татьяна повернулась ко мне, вернув себя в норму. Сергей протянул мне свою здоровенную лапу:
– Сиди и молчи, не раскрывай рот, если не чувствуешь себя хорошо после бурной ночки. Когда дадут слово, читай по бумаге, Мишину будет без разницы.
– Кто такой Мишин?
Татьяна аж всхлипнула.
– Первый секретарь ЦК ВЛКСМ. М-да, товарищ Озеров, как тебя батя ещё не пристрелил? Ладно, идем.
В кабинете уже сидели все прочие лица, многие из которых столь одинаковы, что я даже не пытался их запомнить. Шаблон в голове порвался. В представлении было как: КПСС к тому времени как партийный бетон, даже не ячеистый, а строго монолит; в ВЛКСМ же много живого вайба, скрытого под маской серьезности. А что я вижу? Собрание нормисов. У некоторых пошла эволюция в скуфов.
Сейчас мой маяк, моя надежда, мой спаситель – это высокий и харизматичный Сергей. Вероятно, в этом мире мы бэстики, потому что слишком уж тепло он со мной разговаривает.
Я сел, поставил перед собой бумаги и, пытаясь не вызвать на себя внимание, читал строка за строкой. И так провел целый час, изредка кивая на совещании, как будто меня и правда всё это интересовало.
Текст в плане – абсолютная тошнота. Это же надо было так надушить? Нет, серьезно, я не придавал значению этому раньше, но что за потребительское отношение к нам? Трудовые подвиги. Ха. Это из стахановской эксплуататорщины?
Перечитывая раз за разом план, я чувствовал некоторое оживление в себе, даже потянулся за водой, выпил три стакана, чем несказанно порадовал улыбающегося Сергея, сидевшего напротив меня. Этот документ меня бесил, потому что чувствовалось, что в нем нет никакого интереса к народу.
– Андрей Иванович, вам слово.
Я поднял голову. Этот Мишин, который здешний босс, выжидательно смотрел на меня. Отлично. Теперь придется всерьез это всё читать?
– Эм, дорогие товарищи… У меня вот на руках перспективный план, который я хочу здесь зачитать.
Мишин нахмурился. У Сергея глаза горели весельем, он уже почти улыбался. Я прокашлялся, исправил осанку, заговорил:
– Советская молодежь – гордость нашей страны. Комсомольская школа готовит борцов за коммунизм, преисполненных великим делом, начатым товарищем Владимиром Ильичем Лениным. В своей речи товарищ Константин Устинович Черненко, Генеральный секретарь ЦК КПСС, призывал нас, молодых коммунистов, по-ленински жить, работать и бороться. В этом содержательно будет строиться наш план пропагандистской и агитационной работы…
Я читал, все слушали, а Мишин становился всё чернее и чернее. Когда мне удалось всё-таки завершить это трехстраничный гайд по убийству всего живого в голове, он встал, походил кругом и внезапно заявил, что план откровенно плох. Что в нём совершенно не упомянут вклад комсомольцев в БАМ, что все общесоюзные стройки потеряны из виду, что на кону сорокалетний юбилей Великой Отечественной, а в плане об этом оговорено на две-четыре строчки, что нужно усилить боевитость в задачах, и вообще – недостаточно проработан и просто сух.
“Это план-то сух? – пролетело у меня в голове. – Ну, теперь я начинаю потихоньку понимать, чем был застой”
– Разберитесь с планом, решите в самое ближайшее время, товарищ Озёров, – у босса всех комсомольцев стиль управления командой вызывал во мне рвотное чувство. – Совещание закончено.
– Ну, товарищ Озёров, не всё так плохо вышло, – сказал мне Сергей, заведя обратно в кабинет. – Вот, Татьяна, забирайте. Вернул под ваши рученьки. Ты, как поправишься, поедешь со мной в “Прагу”?
– Отец мне сказал, что я невыездной, – в голове сразу вспомнилась его первая реплика.
– Что? – смутившийся великан вскоре разразился смехом. – Ты точно чудак сегодня. Я про ресторан!
– Если только завтра, – чтобы случайно не обидеть Сергея, предложил сдвинуть встречу.
– Бывай тогда.
Мы попрощались. В моем кабинете никого не оказалось. Татьяна аккуратно положила стопочку черных таблеток, графин освежила, освободила окна от штор. Солнце после снегопада пускало лучи внутрь. Я скомкал три листа с планом, кинул их внутрь стола, лишь бы не видеть эту ненавистную скуфскую бумажку.
Эта встреча дала мне нечто… особенное? Впервые отвлекся от бесконечных дум, что со мной произошло. В первый раз мой ум сосредоточился на чем-то из этого мира, не прибегая к катастрофизации. Я сидел в кресле, пытаясь сберечь это эмоциональное состояние. Слишком много потрясений в моей жизни за столь короткий срок.
– Андрей Иванович, вам что-нибудь принести? – Татьяна улыбчиво, с состраданием встала напротив моего стола.
– А что можно?
– Чай, кофе.
Вежливо попросил кофе. Татьяна, опять почему-то смущенная, ушла, вскоре принесла напиток, оставила меня наедине с собой. В черном кофе подкреплялось состояние оживления.
Наверное, я всё-таки жив.
Глава 3. Привыкание
– Ты дурачок? – Виктория Револиевна наносила макияж и одновременно смотрела на меня через зеркало. Попытка мягко выяснить, какой есть ресторан “не для всех”, провалилась по собственной глупости. Безопасных источников информации, чтобы не подумали, будто у меня амнезия, очень мало, и эта женщина как раз из них. – Кто из нас по таким местам чаще ходит?
– Ну хорошо, мам, назови тогда самый недоступный. Вдруг есть особенный, по спецприглашению.
– “Интурист”? Сына, ты забываешь, что папа не член Политбюро. Да и зачем тебе показуха? Опять пакостничать собрался? Боже, если тебя привезут на скорой, как в тот раз, я этого просто не вынесу. Или, может быть, всё-таки случилось… – она затихла, перестала причитать, а потом обняла за плечи. – Неужели Лира сумела покорить твое неприступное сердце? Мне следует закричать от радости?
Ага. Что-то новенькое. Собрался я, значит, проверить возможности блата с Сергеем, а напоролся на какую-то Лиру. Всё время раскрываю “Андрея Ивановича” с новой стороны. Вот почему он не оставил свою память в голове?
Я не знал никакую Лиру целый месяц. И лучше бы не знал, потому что развалило иллюзию долгожданной стабильности, которую бережно выстраивал день за днем. Пустив в ход неопределенное мычание, я сбежал от разговора.
Вечером девятого марта меня, как настоящего начальника, водитель Леонид отвез домой на черной служебке, почти под руки Виктории Револиевны; женщина нахваливала, что вернулся обратно чистым и безукоризненно вовремя, не отправившись обтирать брюками ресторан: “Андрюша, а почему пропуск в чемодане? Ты что, не доставал его?”. В ответ удалось лишь помычать и угукать – пытался не наговорить лишнего.
Одновременно я вслушивался в каждую деталь. Спасти свое положение можно, если вжиться в роль и быть предельно пассивным. Буду морозиться до конца.
Той ночью я заплакал. Хотелось провалиться в безвестность, перестать ходить в чужой шкуре. Засыпая, держал за руку надежду, что сейчас всё закончится, но утром оказался в той же комнате, в которой уснул. Снова заплакал. Похоже, меня тогда знатно прорвало. Хватило на сутки хождения с кирпичной рожей. День назад меня испепелила американская ядерная бомба. Моя страна сгорела в ядерной войне, подозреваю, что остальной мир хапнул не одну тысячу атомных братишек, и это осознание наложилось на присутствие в чужом мире, в чужом теле и в чужой семье.
Пытаясь облегчить страдания, я взял карандаш и лист со стола, изображая письмо воображаемому другу. По технике, обученной терапевтом, должен был выговориться, а получилось только одно и то же повторяющееся: “Я шиз, я шиз, я шиз, я шиз”.
Виктория Револиевна, увидев меня тогда в слезах, включила суперматеринские чувства: опоила чаем, дала валерьянки, из-за чего я стал траводышащим драконом, наконец, приказала домохозяйке приготовить мой любимый завтрак. Заприметил, что она прямо-таки комфортик, в отличие от “таскателя гантелей”, директора автозавода Григория Озёрова.
– Но сын, ты же с детского сада не плакал, – подперев голову кулачком, она озабоченно рассматривала меня. – Ты сам не свой!
– Свой, – кратко ответил я. Дал себе обещание не быть криповым, а пока всё равно такой для них чужак.
Женщина сильно занервничала от моего ответа, настолько встрепенулась, что прикрыла рукой рот, как будто спросила бестыдное:
– И для папы свой?
– И для него, – ответил я удивленно.
– С Григорием Максимовичем хочу отправиться на дачу в эти выходные. У тебя еж в голове чихает, стоит только упомянуть семейное времяпровождение, поэтому даже не пытаюсь пригласить. Конечно, настаивать не мой конек… но Григорию Максимовичу будет приятно, если сделаешь бюрократический шаг навстречу ему. Если он для тебя тоже свой. Ведь столько всего тебе простил! Андрюша, нужно быть благодарным, у тебя завидная судьба.
С этими словами растроганная Виктория Револиевна ушла в гостиную, что-то приговаривая. Внутри свербило от непонимания. Какой ещё бюрократический шаг? И только потом, когда прилег в комнате с книгой, меня осенило. В ЦК все звали меня Андреем Ивановичем. Не Григорьевичем.
“You’re adopted”, представившийся образ мемного рыжего кота недовольно вякнул в сознании.
Согласно историческому расписанию, в этот же день должен умереть Черненко. И умер, только ночью. В квартире пошло шушуканье. Рядом со мной прекращали говорить, умолкали в секунду. Я почувствовал себя ребёнком, от которого утаивают нечто взрослое. “Отцу” позвонили ночью, и с той минуты он не выходил из кабинета, всё ждал звонка. Никто к нему не заходил, кроме Виктории Револиевны; наконец, он вышел сам и многозначительно произнес:
– Всё.
– Ты поедешь в дирекцию? – Виктория Револиевна встала с кушетки. – Приготовить костюм?
– Нет, не стоит. К утру решится, думаю.
– Что ж, остается ждать.
Домохозяйка Римма, почти незаметно перекрестившись, сказала: “Господи, что же дальше?” Я не до конца понял, то ли она и правда ужаснулась трагедии, то ли восприняла смерть генсека как надоевший повтор. Мне и так был известен финал текущей трагедии. Пятилетке пышных похорон пришёл конец. Мои “родители” не плакали и не вздыхали. Только тихо бросали реплики, настолько тихо, что не разобрать услышанное.
Пришли какие-то знакомые Григория Озёрова, с которыми я предпочел не пересекаться, спрятавшись в туалете. Они закрылись в кабинете, включили громко музыку; полагаю, что разговор затрагивал темы, неприятные для чужих подслушивающих ушей.
Что до меня, то смерть Черненко не вызвала во мне ничего. Просто черная дыра, полная антипатия. Историк, оказавшийся буквально на месте чрезвычайного события, когда СССР крепко встал на последнюю ступеньку своего существования, не испытал никакого воодушевления. Ну умер и умер. Признаться, я холоден к правителям из эпохи коммунизма, так как они все казались черствыми дедами инсайдами, чьи позитивные эмоции располагались в пределах одной спички. Да, Горбачев на памяти был такой живенький, активненький, ещё Хрущев летал где-то в коммунистических мечтах. Брежнев был весёленьким, но чем кончил? Известный факт. Покопавшись в воспоминаниях, я не нашел ничего сверхъестественного в решениях престарелого. Ну не хлопать же в ладошки за возвращенный партбилет Молотову? Press F, но без лишнего сантимента.
К полуночи родилось новое опасение. Сидя у окна и рассматривая затихший проспект, мне представилось, что вторжение чужого в прошлое обязательно приведет к временному коллапсу. Ведь я оказался чужеродным организмом – совершенным, замечу. Ибо многолетняя подготовка к ЕГЭ с ботанием науки на кафедре отечественной истории есть большая сила. Все вокруг слепые котята, некоторые только прозреют на пару лет вперед. Мне же известно всё.
Не знаю, какой бы термин подобрать – по факту мое существование противоречит законам физики, легко скатиться в эзотерическую пургу. Пусть будет временной коллапс.
А что, если Горбачева не изберут? Например, произойдет нарушение последовательности событий. Выберут ленинградского Романова. Так и представляю себе ехидную ухмылку Сергея: “Вот и вернулась династия в Россию”. Или поставят Громыко управлять страной. Кто там ещё был. Маршал Устинов? Не, помер уже, к тому же чисто военный промышленник. О, есть Щербицкий – ещё молодой и крупный партийный босс. Но его нет в Москве, пока он приедет, уже сто раз в генсеки посадят кого-нибудь.
Наверное, я слишком циничен и не эмпатичен. На этом прекратил размышления, чтобы снова поплакать в подушку, надеясь всё-таки проснуться в своем мире.
Когда за утренним завтраком произнесли фамилию Горбачева, усмешку на моем лице едва ли можно было подавить. Но для себя решил, что нужно делать какой-то движ – чтобы избежать уныние и тягостные размышления. Жить-то всё равно придется. Но для чего, я пока не понял.
Март прошел примерно по одному и тому же расписанию. Я – номенклатурный повеса, сидящий в ЦК Комсомола и изображающий активную деятельность. Всем на работе занимались мои замы. Наверно, настоящий Андрей Озёров отлично справлялся с перекладыванием ответственности на других. У меня тоже был опыт: несчастную Нику запрягал по любому поводу. Она в общем-то не сопротивлялась; мои подчиненные из отдела не особенно проявляли ропот. Лучше всех была Татьяна, да хранят её старые и новые боги: вместе с Сергеем они подрабатывают на полторы ставки моими ангелами-хранителями.
Входить в роль номенклатурщика приятно и полезно, но скучно – вся моя власть имела строго бюрократически-болтливый характер. Я не верил, что комсомольским агитпропом можно кого-то переубедить стать лучше, так как к 1985 году убежденных советских коммунистов оставалось в обществе совсем мизер.
В личностном плане, если исходить из взглядов, советский коммунизм мне к черту не сдался. Будь эта идея рабочей, после 1991 года Советский Союз и дальше существовал, а я бы имел соответствующее гражданство. Мне хватило месячной прогулки по Москве, чтобы невооруженным взглядом увидеть разницу между народом и номенклатурой. Ну, народ не бедствует, особенно московский, однако не шикует. И всюду трешовое слово спец. Спецмашина. Спецполиклиника. Спецмагазин! Спецобслуживание.
Спец! Спец! Спец! Вот оно как бывает. Стоило столкнуться с неравенством, а мне удалось пожить и обычным москвичом, и сейчас элитарием, как политически левеешь на глазах! Не сказать, что я был равнодушен к левизне, но в стране, где можно совершить внутреннюю эмиграцию в себя, вполне допустимо быть попсовым околополитом. Зато в СССР…
Горбачевские перемены пока что были тихие. Влиять на что-то я не мог. Про партийную субординацию оперативно осознал.
Немного разобравшись с ситуацией, я посчитал избранную тактику молчания и аккуратного гостинга лучшей из всех возможных. Как минимум, не вызвал слишком агрессивное внимание к своей персоне.
Изучив свое тело, оказался не готов принять его. Ужасные волосы, просто катастрофические, чувствую себя тридцатилетним колхозаном. Живот слишком толстый – у меня был плоский живот. Мышцы дрябленькие… Я скатываюсь в скуфа. Так не пойдет. Впрочем, первая попытка отжаться закончилась фейлом. Было смешно не отжаться десять раз. Поставил себе задачу стабильно заниматься спортом. Обрюзгшее в любом виде меня просто выбешивает, да и физуха просто-напросто отвлекает от навязчивых мыслей. А их было очень много.
Этот “Андрей Иванович”, что был до меня, чем он маялся вообще? Запустить себя до такого состояния к тридцатнику. Надо же себя так не уважать.
Каждый день я писал в дневнике: “Энное число марта. Я – шиз. Всё это воображаемое. Аларм, аларм! Врачи, вытащите меня!” Иной раз подкрадывалась антинаучная брехня: происходящее относится к паранормальщине, заговор от одногруппницы, натуральной пик ми герл, которая сталкерила меня за отказ встречаться; нужно извиниться перед ней, например, написать в дневнике “Пожалуйста, сорри”. Ага, сорри нот сорри. Ещё одна мысль – сигануть с крыши высотки. Game Over. Игрока выкинет в реальность. Наверное. Но тут же отбросил подальше идею с суицидом. Во-первых, хоть я и слабый, но всё же любящий себя и жизнь, потому суицид и правда не выход, во-вторых, месячная жизнь номенклатурщика, когда тебе чуть ли не подтирают как бэбику, несколько сглаживала эмоциональное потрясение, в-третьих, во всех литРПГшках, что читал, такая смерть заканчивалась именно физической, и свободу человек таким способом не получал.
В комнате установил новый порядок. Разобрал книжное мессиво в шкафу, выстроив литературу в порядке важности, разрешил домохозяйке Римме убраться, чем вызвал у неё настоящий шок; попросил себе раздобыть иностранной литературы. Григорий Озёров от просьбы скривился:
– Зачем?
– Чтобы понять себя, нужно посмотреть глазами других.
– Философничать начал. Поменялся, погляжу. С Сережей поссорился, что ли? Ладно. Вот что тебе скажу, Андрей. Такой интерес к иностранному вызовет интерес к твоей личности. И ты знаешь без меня, кому именно станешь интересен.
– Я же не запрещенку хочу, не Солженицына.
Григорий перестал завязывать галстук, обернулся с гневом в глазах.
Понял-понял, быканул, извиняюсь.
Спустя долгое молчание он всё же дал добро. У меня спросили, чего я хочу. Йес!
Утренний кабинет светился розовым от теплого апрельского солнца. По традиции спрятался в нем, раздал безликим пиджакам поручения, а сам уселся в кресле, чтобы читать постановления партии за прошлый год. Черненко умер, но дух его в буквах прекрасно виден. Чтобы не бесить Мишина, который показался мне технократом, я сделал волшебное словесное зелье: взял Постановление ЦК КПСС о 50-летнем юбилее Комсомола, добавил сверху доки с XIX съезда ВЛКСМ, которые любезно передала белоблузая Татьяна, и смешал со всеми общесоюзными стройками. БАМ, КамАЗ, несколько атомных электростанций, гидроэлектростанции, заводы. Этой словесной бравады хватило, чтобы выглядеть “своим”, пусть и странноватым чечиком. Мишин, мой биг босс, удовлетворился тем, что я технократил свои речи. Стройка, стройка, стройка.
Но полностью избежать сплетен не удалось. Парадоксально, мое поведение восприняли и скептически, и негативно, и даже позитивно, но чего не ожидал услышать, так это намеков на воцерковление… Заговорили, будто подался в веру, крестился, ушел в себя и принялся божиться. В церкви видели, попов рядом со мной наблюдали. Это при том, что я из квартиры не выхожу и Сергея обрезаю с его ресторанными посиделками, не говоря про множество других знакомых, которые мне не знакомы, настойчиво обращающихся с предложением увидеться.
У народца фантазии хоть отбавляй. Пока сплетни мне не вредят, вмешиваться не стану.
– Татьяна, а можно деликатный вопрос? – я пригласил сесть рядом секретаршу. Её смутило, проступила красная краска на шее:
– Если он будет деликатно задан, возможно, отвечу вам, Андрей Иванович.
Татьяна была совершенством тактичности. На неё во всём можно положиться. Чтобы показать признательность, я подарил ей цветы, скромные и аккуратные, как она сама.
