Отто

– Если бы считал?

– Тогда, наверное, да.

– Тут такое же. Я вот не могу представить, с каким мужчиной ещё можно быть, если не с таким, как Отто. И если я сейчас, допустим, откажусь от возможности быть с ним, сможет ли хоть один мужчина в будущем сравниться с ним, я же всех буду сравнивать.

– А Отто что? Он как к тебе относится?

– Нежно, – Марианна по-кошачьи зажмурилась. – Он сам позвал меня ехать с ним.

– Знаешь, ты мне тоже нравишься, – сказал я и сам удивился своей смелости.

– Знаю. Но ты же понимаешь, да?

– Понимаю что?

– То, что я тебе только что рассказала.

– Понимаю, да.

– Ладно, я пойду, спасибо за «дудку».

– Не за что.

На пороге Марианна поцеловала меня в щёку, сказала: «Ещё увидимся», – и вышла.

Остаток вечера я провёл бессмысленно пялясь в телевизор. Я не вникал в суть того, что показывали, я думал о том, что, кажется, начинаю ненавидеть Отто. Для этого не было разумных причин, но разве можно говорить о ненависти с точки зрения разума?

Я долго не мог уснуть, пытаясь объяснить себе это чувство, но единственное, что понял – я стал ненавидеть Отто потому, что он не только лучше меня, но и потому, что я вообще стал думать о том, насколько я хорош. Самый изматывающий вопрос для человека, особенно когда этот вопрос застаёт врасплох.

Прошёл ровно месяц, и Думкина вернулась. За это время я ни разу не был у Цапкина. После отъезда Отто исчезла причина, и стало понятно, что никаких особых дружеских отношений у нас с Андреем Михайловичем нет. Не сказать, что я как-то горевал по этому поводу, но мне теперь были понятны слова Марианны, не в том смысле, какой она в них вкладывала, но близко. Только теперь я понял, что появление Отто – что-то из ряда вон. Не то чтобы я забыл, как всё начиналось, скорее, я был удивлён, что даже такое событие оказалось чем-то настолько будничным и естественным, что я даже умудрялся скучать во время этих событий.

Что, интересно, должно происходить с человеком, чтобы каждый новый день удивлял его одним тем, что этот день настал, что солнце по-прежнему светит над головой? Даже не так. Что нужно человеку, чтобы всегда восхищаться, что там, в космосе, горит огромная звезда, и он – способный это понимать – летит вместе с ней? Я всеми силами пытался вернуть ощущение того момента, когда в первый раз увидел Отто. Когда Цапкин орал на меня, думая, что я его в гроб засунул. Это же было что-то действительно чудесное, но почему оно больше не кажется мне чудесным? Наверное, чудо потому и чудо, что нельзя быть очарованным им хоть сколько-нибудь продолжительное время.

Марианна Думкина вернулась, и я её не узнал. Нет, она, как и раньше, была обворожительной женщиной и, как раньше, одно её присутствие будило во мне самые низкие, но сладостные мысли, но что-то случилось с её глазами. Что-то она потеряла. До поездки на Алтай в любом её движении чувствовалась уверенность и грация пантеры, теперь все её движения были похожи на повадки домашней кошки, которую беспечные хозяева оставили на улице. И вроде бы у неё есть когти и зубы, есть инстинкты и сила, но нет понимания, как этим пользоваться. Марианна снова пришла ко мне, снова развалилась на диване, но теперь в её позе была осторожность, словно эта женщина была не уверена, что уместна сейчас. Мы снова курили траву, и, как мне кажется, не заведи я сам разговор, она так бы и молчала, а потом молча ушла.

– Отто тоже вернулся? – спросил я.

Она странно на меня посмотрела, как будто обиделась на то, что в первую очередь я спросил про Отто, а не про неё. Нет, она не подала виду, но промелькнуло во взгляде неуловимое, как бывает, когда смотришь человеку в глаза и вдруг понимаешь, что он врёт. И никаких доказательств нет, и даже невозможно сказать об этом тому, кто врёт, но все почему-то всё поняли.

– Я одна вернулась. Знаешь, а я даже соскучилась.

– По городу?

– По городу, да. И по чему-нибудь простому.

– Такое обычно бывает, если было слишком сложно.

– Сложно было, – сказала Марианна.

– В чём сложность?

– Я стала ему мешать. Но знаешь, было бы не так обидно, если бы он дал это понять, а не сказал открытым текстом. Просто взял и сказал: «Ты мешаешь мне, я не хочу о тебе думать. Я хочу заниматься тем, зачем сюда приехал, и отвлекаться у меня нет времени. Можешь уехать?» Представляешь?

– Ну, он был честен, по крайней мере.

– Да кому она нужна, эта честность, когда любишь?

– А ты уверена, что он тебя любит?

– Я так думала.

– Так и в чём его вина?

Думкина посмотрела на меня с недоумением.

– Дело не в вине, дело вот в этой честности. Мог же и помягче сказать, придумать что-нибудь.

Я ничего не ответил. Во-первых, мне наскучило говорить об отношениях Марианны и Отто, во-вторых, мне казалось странным, что она ещё месяц назад говорила об Отто как о самом невероятном человеке, а теперь удивляется и даже обижается на то, что он был с ней честен, удивляется и обижается, что у самого невероятного человека могут быть интересы, выходящие за рамки отношений с ней. Может, тогда не надо искать чудес в жизни, если не сможешь потом с этими чудесами жить только потому, что они не вписываются в твою систему ценностей? Но человек не такой, человеку подавай самое лучшее, самое удивительное, а он потом всеми силами будет пытаться превратить это в то, что способен понять и чем хочет обладать. Он не будет замечать, как гибнет чудо в паутине его примитивных эмоций и чувств, а если удивительное и чудесное, опираясь только на свою природу, вытолкнет такого человека со своей орбиты, тот ещё при этом будет удивляться, злиться и обижаться. Словно можно обижаться на то, что солнце всё равно светит, даже если ты пытаешься закрыть всё небо облаками.

Признаюсь, я злорадствовал. Не открыто, конечно. Необъяснимое чувство. Вместо того, чтобы посочувствовать, я повторял про себя: «Так тебе и надо». Мне было неудобно от такой мысли. Я гнал её, но она всё равно была рядом на уровне ощущения.

Когда так происходит, когда гонишь от себя злые мысли, они замещаются жалостью. Хочется сказать: «Ну я же говорил». Хотя я ничего не говорил. Зато понял, что теперь Марианна для меня намного ближе и доступнее, чем была до отъезда. Да и она теперь смотрела на меня несколько иначе. Мне казалось, что Думкина присматривается ко мне и даже чувствует во мне ту жалость, природа которой в «я же говорил». Жалость она, наверное, принимала за сочувствие, а моё ничтожное состояние, когда она уезжала с Отто и я не смог спрятать в своих словах мои чувства к ней, теперь казалось ей тем искренним и настоящим, чего она не смогла получить от Отто. Что ж, я решил, что это хороший вариант, тем более, признаюсь честно, мои чувства к Марианне по-прежнему были сильны с той лишь поправкой, что теперь я ощущал себя несколько уверенней.

Я понимал, что теперь мне даже не нужно предпринимать каких-то усилий. Но одна мысль просто окрыляла меня. Я вдруг понял, что тоже нравлюсь Думкиной и единственная причина, по которой у нас всё не завязалось намного раньше – Отто. Его присутствие всё портило.

Травы в тот вечер мы скурили много и не заметили, как наступила ночь. Мы лежали на диване и слушали музыку из плейлиста Думкиной в ВКонтакте. Мы специально как будто неловко ворочались, чтобы лишний раз прикоснуться друг к другу. Эти «случайные» прикосновения, словно разведка, попытка понять «а можно ли». Моя рука «случайно» коснулась её бедра, её рука «случайно» касалась моей руки. Так же случайно, будто на самом-то деле мы ничего не хотели, просто так сложилось, что мы тут «случайно» друг к другу прикасаемся, я начал раздевать Марианну, она помогала мне и в свою очередь раздевала меня. В открытое окно врывался освежающий августовский ветерок. Музыка замолчала, и вместо неё комната наполнилась стонами Марианны.

Уже ближе к рассвету мы наконец уснули, и я, если честно, надеялся на замечательное утро, что обычно бывает после замечательной ночи. В такое утро мужчина и женщина ещё мало знают друг о друге. Они забывают про обычные утренние привычки, не кидаются читать ленты соцсетей и не проверяют сообщения. Они смотрят глаза в глаза, варят вместе кофе, готовят завтрак, и нет ничего в этом мире, что могло бы их отвлечь друг от друга. Они ещё не стали частями привычной реальности, они пока только те, кто скоро её создаст, и в ней будут совсем другие утренние часы. Без взаимного кофе. Они слишком хорошо будут друг друга знать, и знание это не позволит им так же, как в то первое утро, наслаждаться взаимным существованием.

Не знаю, почему я верил, что утро будет таким. Марианна развеяла мои сладкие грёзы сразу, как проснулась. Она вскочила, начала судорожно одеваться и оглядываться, словно не помнила, как оказалась в моей квартире. Она не была груба, не сказала ничего особенного, но я почувствовал, что ей хочется побыстрее убежать, и, наверное, не столько от меня, сколько от самой себя вчерашней, когда она поддалась слабости и променяла Отто на меня.

Да, я снова начал думать об Отто. Мне казалось, что он чуть ли не провел с нами всю ночь в одной кровати. Но я не стал лезть к Марианне с поцелуями или объятьями и вообще вёл себя так, словно ничего не произошло. Я предложил ей завтрак и после – ещё немного покурить травы. Увидев, что я не собираюсь к ней приставать со своими чувствами, Марианна успокоилась и согласилась на позавтракать.

Она была отстранена, и я, поддавшись её настроению, тоже чувствовал себя так, словно между нами ничего не произошло. Ну а если так, мне стало до жути интересно, как там наш Отто в отъезде, без привязки к растрёпанному состоянию Марианны, о чём я её и спросил, и внимательно слушал, пока готовил и накрывал на стол.

Я опущу рассказ Марианны, как они тряслись в поезде почти четверо суток и какой ужасный сервис у нас на железных дорогах. Также опущу историю про таксиста, содравшего с них втридорога, когда они пытались добраться из Барнаула в Горно-Алтайск. Остановлюсь на том, что, приехав в город, Чингиз не собирался задерживаться в нём и, забрав деньги за свои картины в магазине сувениров, которых порядочно накопилось, пока он был в городе М., тут же отправился по одному ему известному маршруту к своей летней стоянке в лесу на берегу реки Катунь.

Думкина пыталась протестовать и настаивала, что им нужно на какое-то время остаться в городе, чтобы осмотреться, но, увидев, что Отто и Чингиз не понимают, о чём она вообще говорит, сдалась и отправилась в ближайший магазин для туристов запастись необходимым оборудованием для похода. И даже тут она не была понята ни Чингизом, ни Отто. Вообще, по словам Думкиной, её удивляло, что эти двое, пока ехали в поезде, практически не перекинулись ни словом, но понимали друг друга так, будто общались телепатически. Стоило одному на мгновение засмотреться на что-нибудь, другой становился увлечённым тем же самым. Они только обменивались улыбками, угадывая друг в друге одинаковое течение мыслей.

Думкиной было вдвойне неудобно. Никто из этих двоих и не думал о том, чтобы помочь ей. Когда она, купив объёмный горный рюкзак в туристическом магазине и забив его необходимой снедью, какими-то походными кастрюльками, сухим горючим, консервами и таблетками для обеззараживания воды, попыталась его поднять и не смогла, ни Чингиз, ни Отто даже не дёрнулись, чтобы взять себе часть её вещей. Они только улыбнулись, как сказала Марианна, всепонимающими улыбками идиотов, и Чингиз спросил Отто: «Ты можешь стрелять?» Её удивило это «можешь». Он не спросил, умеет ли Отто стрелять, будто это даже не обсуждалось. Вопрос из его уст звучал именно так, как он его задал, что редко бывает у людей. Люди всегда подразумевают в своих вопросах не то, на что хотят получить ответ на самом деле. И Отто ответил: «Могу». Тогда Чингиз сказал: «Нужно заехать к моему другу, забрать ружьё и патроны». Это всё, что обсудили между собой Чингиз и Отто вслух за долгое время в пути.

Думкиной пришлось напрячь все силы, взвалить на себя рюкзак и переть его самой, что снова вызывало усмешку сначала у Чингиза, потом и Отто. Они не подтрунивали, но искренне смеялись, когда Думкиной становилось совсем тяжело и она просила отдохнуть.

Думкина запаслась не только котелками, но и лекарствами: антибиотиками, таблетками «от живота», обезболивающими и антибактериальными, включая мази и спрей с перекисью водорода. Она успокаивала себя таким образом: «Вот посмотрим, что вы будете делать, когда начнёте дристать или заболеете, и тогда надо мной посмеетесь, да?» Больше всего её злил не сам смех, а то, что Отто был на одной волне с Чингизом. Причём это не было нелепой солидарностью, он действительно думал и смотрел на всё происходящее одними глазами с этим сумасшедшим бродягой.

Добравшись до стоянки Чингиза, они оба вообще забыли о том, что с ними Думкина. Она пыталась на костре готовить им завтраки, но они их даже не ели. Вместо завтраков они уходили на горный обрыв над Катунью и сидели там до вечера, не разговаривая, ничего не обсуждая, только смотрели на солнце. Чтобы не повредить зрение долгим смотрением на солнце, оба обматывали голову. У Чингиза был специально для этого припасённый шарф, Отто снимал с себя футболку и пользовался ей. Когда солнце склонялось к горизонту, они возвращались к стоянке, Отто брал ружье и уходил в лес. Он всегда возвращался с мелкой дичью. Чингиз готовил, затем они ложились спать, и так две недели. Именно через две недели Отто и сказал Думкиной, что она ему мешает. Конечно, она не могла просто так исчезнуть, на что, как ей казалось, искренне рассчитывали Чингиз с Отто. Ещё неделю она добиралась до города, затем четыре дня на поезде до города М. Мне стало немного жалко Думкину после её рассказа, и меня удивило, что ни Чингиз, ни Отто даже не проводили её и не помогли добраться до города, но я почему-то не был удивлён этим обстоятельством. На мой вопрос, что Отто собирается делать дальше и когда вернётся в город М., Думкина пожала плечами и, как мне послышалось, с раздражением в голосе сказала: «Да я без понятия».

Марианна Думкина ещё много раз приходила ко мне. В какой-то момент я начал думать, что у нас что-то складывается. Мы неплохо проводили время и, если бы Марианна иногда не «зависала»: не смотрела подолгу в окно и не грустила в такие моменты, я бы начал верить, что у нас тут случилась идиллия. Но эта пресловутая идиллия складывалась не столько из-за того, что мы готовы были признать постоянное существование друг с другом как данность, сколько благодаря немереному количеству травы, которое мы скуривали. Благодаря моему способу зарабатывать в траве не было недостатка. И что я хочу сказать вам по этому поводу: любовь или то, что люди привыкли называть любовью, а привыкли они этим словом называть совсем не то, что оно под собой подразумевает, очень хорошо ложится на изменённое состояние сознания. В таком состоянии не думаешь о том, что наступит завтрашний день, не думаешь, что обязан что-то в жизни делать, куда-то бежать, куда-то спешить, что-то решать. Мы просто были, несмотря на то что просто быть совсем непросто. Мы слушали музыку, трахались, смотрели в окно и удивлялись, как быстро сентябрь изжелтил берёзу под окном. Мы радовались теперь уже прохладному октябрьскому дождю, Марианна выскакивала на улицу и снимала для сториз в Инстаграме осенние лужи. Было ли это счастьем? Нет, конечно, не счастье – покой, когда никто ничего не ждёт, и единственное, чего желаешь от нового дня – ещё немного музыки, ещё немного холодного дождя и ноября за октябрём, чтобы понимать – время течёт, что-то меняется в мире, но не меняемся мы. И от этого «не меняемся» становится тепло и уютно. Мы ждали, когда включат отопление, и Думкина целыми днями пряталась под тёплым пледом, я готовил ей чай, а она, глядя на это, вворачивала фразу из какого-то сериала, который я не смотрел: «Ты делаешь чай, я делаю дудку». И пока я возился на кухне, забивала бонг. Включили отопление, и Марианна начала выползать из-под покрывала и ходить по квартире в одних трусах. Из колонок звучала та же музыка, что и в конце лета. Сториз в Инстаграме Марианны заполнились видео со снегом. Сначала с первым. Потом снег с дождём, потому что начало декабря, потом дождь на Новый год под запах мандаринов в квартире и, наконец, пушистый январский снег. Это было прекрасное время. Время, когда не наступит будущее, а жизнь – картинка, сменяющаяся за окном для того, чтобы Марианне было что запостить в сториз.