Под небом Эллады

День выдался чудесный. Темная синева бездонного неба не омрачалась ни единым облачком. Солнце заливало своим ярким светом город и его окрестности и, видимо, благосклонно относилось к намерениям граждан. Лучи его сегодня не так сильно жгли раскаленную и местами потрескавшуюся от продолжительной засухи почву: зной их умеряло легкое дыхание морского ветерка, приносившего с собой прохладу и влагу.

С раннего утра на улицах, на Пниксе, на площадях и вблизи священных рощиц, окружавших разные храмы, толпился празднично разодетый народ. Дома, недавно столь мрачные и оскверненные смертью, еще на заре были окроплены священной, прозрачной и всеочищающей морской водой; над входом в каждый из них красовались гирлянды зелени. Небольшие сосуды с водой для очищения, которые вчера стояли повсюду у дверей тех жилищ, где недавно были покойники, еще с вечера были убраны, и теперь ничто более не напоминало о смерти. Веселый вид улиц и домов был в полном соответствии с радостным настроением граждан: мудрый старец Эпименид в целом ряде бесед с народом сумел внушить всем твердое убеждение, что бессмертные боги, наконец, снова обратят свое благоволение к провинившемуся городу, что они отвратят от Афин злую чуму, потребовавшую уже стольких жертв, и что они ждут лишь искупительных приношений, чтобы в столице Аттики возродилась прежняя кипучая жизнь вместо все безжалостно косящей смерти. Нужны были глубокая вера, огромный опыт и завораживающее красноречие Эпименида, чтобы вызвать поворот к лучшему в дотоле подавленном, тяжелом настроении афинских граждан. Старец приложил все усилия, чтобы показать последним, что не столько боги, сколько они сами, благодаря постоянным своим внутренним неурядицам, виноваты в бедствии, постигшем город Афины-Паллады. Ему удалось заставить афинян присмотреться к себе, своим привычкам, своим порокам и найти именно в них причину постигшего их тяжелого горя. Вместе с тем Эпименид сумел внушить своим слушателям и твердое упование на лучшее будущее. Вот почему народ афинский был сегодня так весел, вот почему прежнее тупое отчаяние его сменилось новыми жизнерадостными надеждами, вот почему сегодня решительно все, кто не был прикован к ложу болезнью, от мала до велика, высыпали с утра на улицы и площади города, желая лично участвовать в торжественной процессии, устраиваемой архонтом-базилевсом под руководством Эпименида.

Наибольшее количество народа собралось на Акрополе, вблизи все еще закрытого храма Афины-Паллады, и у подножия священного холма. Все с нетерпением ждали появления девяти архонтов и Эпименида. Особенную торжественность ожидаемой процессии должны были придать нарочно призванные сегодня из соседнего городка Элевсина жрецы-евмолпиды, в семье которых из века в век хранились священные предания и сосредоточивалось служение великой богине земли, Деметре. Внезапно толпа, стоявшая на площади между холмом Ареса и северо-западным подножием Акрополя, встрепенулась: вдали, со стороны грота Аполлона и Пана, раздались жалобные звуки множества флейт, тотчас же смененные стройным пением тысячи молодых голосов. Еще мгновение – и из-за выступа скалы показалась голова процессии.

Впереди шла, по три в ряд, толпа празднично разодетых молодых девушек, державших в руках огромные блюда овощей и плодов, первенцев жатвы, приносимой в жертву богине Деметре. За ними несколько маленьких мальчиков несли на тарелках горы так называемых амфифонтов, пирожков Артемиды. Далее следовала толпа низших служителей храмов. У многих из них были в руках жертвенные чаши, кривые ножи, священные сосуды и небольшие связки дров для сожжения на алтарях. Вот появились и жертвенные животные: среди целого стада быков и белых овец с вызолоченными рогами и гирляндами зелени на шеях резко выделялась стройная, трепетная лань, которую вел на ремне молодой жрец. Тут же находилось и несколько совершенно черных овец, предназначавшихся в жертву грозным евменидам и богам преисподней.

Непосредственно за животными шли флейтисты и певцы, а за ними жрецы-евмолпиды с зажженными факелами в руках. Факелы эти, по установленному правилу, представляли собой толстые сучья смолистой сосны и были вдвое больше голов людей, несших их. Густой дым их смешивался с благоуханиями, поднимавшимися из курившихся кадильниц, которыми размахивали служки-жрецы, окружавшие величавую фигуру Эпименида. Как и все жрецы, участвовавшие в процессии, старец повязал себе голову золотистой шерстяной повязкой, ярко просвечивавшей сквозь зелень венка, покоившегося на его челе. Тихая улыбка играла на губах Эпименида, и видно было, что знаменитый мыслитель вполне доволен сегодняшним днем. Подобно прочим жрецам, и он облекся в длинную белоснежную мантию, всю расшитую золотом и серебром именами ее жертвователей. Лучи солнца искрились в этих узорах. Издали Эпименид и жрецы казались огненными фигурами лучезарных небожителей.

Сразу за Эпименидом важно выступал архонт-базилевс, главный распорядитель священного празднества, а немного отступя шествовали его восемь товарищей, окруженные глашатаями, и человек сорок старцев-ареопагитов. Толпа именитых граждан, в числе которых находились Солон и Писистрат, а также оратор Мирон из Флии, замыкала торжественное шествие, за которым сплошным морем голов двигалось почти все взрослое население Афин и пригородных демов (местечек).

Громкое пение жреческого хора сопровождалось аккомпанементом флейтистов, лишь изредка нарушаемое мычанием жертвенных быков и жалобным блеянием овец.

Но вот голова процессии остановилась: молодые девушки, мальчики, флейтисты и певцы встали по бокам дороги, ведшей на холм Ареопага, храмовые прислужники отделили овец от быков, и, по знаку глашатая, старец Эпименид выступил вперед. В сопровождении одного лишь архонта-базилевса он поднялся на священный холм и, припав на мгновение к земле, затем молитвенно простер руки к востоку. Архонт-базилевс последовал его примеру. В эту минуту пение и звуки флейт у подножия холма внезапно прекратились, через мгновение шумевшая внизу толпа народа умолкла, и воздух огласился речью Эпименида. Твердым, хотя и не очень громким голосом старец приказал привести на холм овец, Когда это было сделано, державшие их на привязи прислужники, по данному Эпименидом знаку, освободили животных, и те немедленно разбрелись в разные стороны. Ни одна из овец не осталась на холме Ареса. За каждой из них последовало по жрецу, который должен был тщательно следить, где ляжет животное.

Тем временем Эпименид сказал народу:

– Афинские граждане! Волей всесильного рока мы вскоре узнаем, где, на каком месте вашего города бессмертные небожители желают видеть новые алтари и храмы. Там, где ляжет черная овца, вы должны немедленно воздвигнуть алтарь подземным богам и на нем принести им жертву всесожжения, для которой целиком послужит жертвенное животное. В тех же местах, где ляжет белая овца, вы также принесете ее в жертву Афине-Палладе, Деметре или Артемиде, но уже не целиком, а, по общепринятому обычаю, сожжете немного мяса животного, часть его отдав жрецам и жрицам, часть же сохранив себе на всенародный жертвенный пир, который вы устроите сегодня же, перед закатом солнца. Где лягут белые овцы, вы заметьте хорошенько, ибо там вам надлежит воздвигнуть ряд искупительных капищ. Теперь же да хранят вас бессмертные боги и да споспешествуют они вашим благим начинаниям! Мы же вернемся отсюда в город и, обойдя вдоль стен его, поднимемся на священный Акрополь, чтобы совершить дальнейшие, предками и обычаем установленные очистительные обряды.

Вновь заиграли флейты, и снова раздалось громкое пение хора. Эпименид и архонт-базилевс спустились с Ареопага и заняли свои места в торжественной процессии, двинувшейся, в сопровождении все возраставшей народной толпы, на место народных собраний, на Пникс. Прибыв туда и взойдя на кафедру для ораторов, Эпименид еще раз обратился к гражданам с речью. В немногих, но дышавших искренностью и убедительностью словах он разъяснил им то, что однажды в доме Солона уже послужило предметом его беседы. Он вкратце посвятил своих слушателей в сущность орфического учения и на целом ряде удачно сопоставленных примеров пояснил им необходимость нравственного перерождения рядом с внешними, чисто обрядовыми приемами очищения. Он указал афинянам на неизбежность бедствий вроде ныне постигшего их, если они будут упорствовать в прежних своих беззакониях и не примут твердого намерения искоренить из своей среды неправду и насилие. Он показал им всю дикость их погребальных обрядов, где посторонние наемные плакальщицы увечат себя ради ничтожной платы. Говоря о плате, старец упомянул о той роли, которую афиняне приписывают деньгам, о той неразборчивости, с которой имущие стремятся еще более обогатиться за счет бедняков, о той безумной роскоши и жажде наслаждений, которые ведут город и государство к неминуемой гибели.

По мере того как Эпименид говорил, вся сущность его постепенно преображалась. Под конец своей речи он весь затрясся и, казалось, судорожно вздрагивавшее дряхлое тело его переживало теперь те физические страдания, нравственным отзвуком которых была полна его душа.

– Сам бог Аполлон гласит устами божественного старца! – раздалось вдруг восклицание из среды слушателей Эпименида, и в одно мгновение толпа, повинуясь голосу сердца, как один человек воздела руки к небу и закричала:

– Мы исполним твои повеления, старец, мы постараемся стать лучшими сынами отчизны, мы очистимся от наших прегрешений. В том мы клянемся лучезарным Гелиосом и мрачной богиней ночи, суровой Гекатой!

По совершенно побелевшему от сильного волнения лицу Эпименида скользнула радостная улыбка, старец хотел что-то сказать, но в ту же минуту столь долго напрягаемые силы оставили его, он зашатался и, потеряв сознание, упал на руки вовремя подхвативших его Солона и Писистрата…

Светозарное дневное светило уже успело склониться к западу, когда Эпименид, давно оправившийся от припадка, вместе с участниками торжественной процессии поднялся на Акрополь после обхода стен города. По пути жрецы останавливались у всех алтарей, священных рощ и капищ, у всех городских ворот, у некоторых домов, особенно пострадавших во время чумы и стоявших теперь, после смерти всех своих обитателей, пустыми. Всюду и везде в таких местах совершались краткие молитвы и приносились в жертву плоды, овощи, иногда, у храмов особенно чтимых богов и героев, и быки. В роще Артемиды пала от руки жрецов и пугливая лань, это любимое афинянами животное, посвященное божественной девственнице-охотнице. Теперь предстояло последнее, главнейшее на сегодняшний день дело, – принесение общей искупительной жертвы богине Афине-Палладе, торжественное общее очищение города, и открытие столь долго стоявшего замкнутым древнего капища богини-покровительницы со старинным деревянным изображением ее.

С громким пением священного гимна поднялась процессия на высоко вздымавшийся над городом холм. Архонт-базилевс шел теперь впереди всех и направился прямо к Эрехфейону[25 - Это было древнейшее афинское святилище, посвященное сразу трем божествам: Афине-Палладе, Посейдону и Пандросе. Тут стояло, по преданию, упавшее с неба изображение Афины и находилось священное масличное дерево ее. Эрехфейон, получивший свое название от прозвища бога морей, Посейдона, был основан Кекропсом.]. Когда шествие достигло древнейшего афинского капища, жрецы сотворили краткую молитву трем божествам, в честь которых еще Кекропс[26 - Древнейший житель Аттики и основатель города Афин и его Акрополя, первоначально называвшегося Кекропией в его честь. При нем Афина и Посейдон спорили за обладание Аттикой, именовавшейся тогда Актой.] построил этот храм. Затем Эпименид подошел к находившемуся внутри святилища соленому источнику, по преданию вызванному к жизни ударом могучего трезубца бога морей Посейдона, взял в руки факел и несколько раз погрузил его в воду. Немедленно храмовые прислужники наполнили множество медных сосудов священной соленой водой и роздали их народу, который поспешно наполнил этой, по общему убеждению, целебной влагой заранее припасенные чаши и амфоры. Архонт-базилевс отломил от священной маслины ветку и подал знак всем расступиться. Ветка же маслины была вручена Эпимениду. Старец приказал приступить к жертвоприношению.

Тотчас храмовые прислужники мощными ударами топоров сразили двух лучших быков и содрали шкуры с этих жертвенных животных. Стоявшие наготове помощники их разрезали мясо на части, отделили лучшие куски для жрецов и народа, а остальное возложили на обширный каменный алтарь, где уже заранее были сложены и зажжены дрова, предварительно окропленные водой из соленого источника. Вмиг к начинавшему темнеть небу вознеслось огромное пламя, и черный едкий дым смешался с запахом горевшего мяса. Флейтисты вновь выступили вперед, хор грянул гимн богине Палладе, и многотысячная толпа афинских граждан опустилась на колени, молитвенно простирая руки к небу.

Когда от жертвы оставалась на алтаре лишь слабо тлевшая куча золы и пепла, Эпименид подал знак, и вся процессия, с архонтом-базилевсом во главе, двинулась к той открытой площади на вершине Акрополя, откуда открывался чудный вид не только на город, раскинувшийся у подножия священного холма, но и на ближайшие окрестности и даже на темные воды синевшего вдали, на западе, Саронического залива. Солнце только что погружалось в воду, и все небо на горизонте алело и искрилось от последних пламенных объятий его.

В эту минуту из задних дверей храма Афины вышло несколько вооруженных; в руках их были факелы, зловещим красным светом озарявшие их медные шлемы, панцири и поножи. Среди воинов, низко потупив головы, выступали в длинных серых хламидах мужчина и женщина. Волосы их были распущены, бледные, изможденные лица замазаны сажей, головы и одежды посыпаны пеплом. Руки несчастных были закручены назад и связаны толстыми веревками. Когда эти люди подошли к Эпимениду, сопровождавшая их стража расступилась, старец же обратился к осужденным (то были преступники, обреченные на смерть за тяжкие злодеяния) со следующими словами:

– Несчастные! Приговором верховного суда вы осуждены на казнь через сожжение, установленную для таких людей, как вы. Но знайте, что на ваше счастье, всесильная богиня судьбы сжалилась над вами и внушила вашим бывшим афинским согражданам чувство милосердия к вам. Желая ознаменовать сегодняшний великий день Таргелия, когда афиняне произнесли торжественную клятву очиститься не только телесно, но и духовно каким-нибудь добрым делом, они постановили, с согласия ареопагитов и архонтов, заменить вам тяжкую смертную казнь пожизненным изгнанием из пределов вашего бывшего отечества. Но и телесное наказание постигнет вас: вы покинете этот город сегодня же ночью, предварительно подвергшись установленному обычаем количеству ударов лозы. Теперь же возблагодарите всесильных небожителей за их милость и граждан сего города за их великое человеколюбие. Воины, отведите осужденных в храм, дабы они пали ниц пред священным изображением Паллады-Афины!

Когда помилованные удалились, Эпименид жестом восстановил прервавшуюся было тишину и сказал:

– Теперь, о граждане и мужи афинские, нам надлежит достойно закончить торжественный и высокознаменательный день. Раньше, чем приступить к окончательному очищению и окропить себя священной соленой влагой, припадем ниц и помолимся так: «О Зевс-вседержитель, о мощная любвеобильная, всезаботливая мать Деметра, о целомудренная девственница Артемида, о властный Посейдон, о божественнопрекрасный Аполлон и, наконец, ты, о всемудрая и чистая Паллада-Афина, общая заступница и оплот во всех постигающих нас бедах, переложите гнев на милость и примите наш торжественный обет отныне избегать всего, что хоть мало-мальски сможет огорчить вас. Мы прониклись искренним желанием очиститься от своих беззаконий и отныне будем стремиться жить так, чтобы уже более ничем не навлекать на себя вашего гнева. Вы получите не только все установленные жертвоприношения, не только увидите нас исполняющими все предписанные служением правила, но и узрите в нас людей, достойных носить имя истых эллинов. Отныне, общаясь с вами, мы будем поступать и говорить так, как будто бы мы имели дело с самыми близкими нам людьми; общаясь же с людьми, будем держать себя так, как будто бы мы имели дело с бессмертными богами».

Радостный крик тысячеустой толпы огласил тихий воздух и отдался громким, гулким эхом на соседних холмах. В эту минуту, казалось, вся природа прониклась сознанием торжественности произнесенного только что обета. Эпименид взошел на специально для этого случая устроенный деревянный помост. Слуги подали ему бронзовый треножник, на котором покоилась огромная медная чаша, наполненная священной водой из соленого источника Эрехфейона. По данному архонтом-базилевсом знаку все смолкли и снова склонились к земле. Эпименид же опустил масличную ветвь в сосуд и затем окропил священной влагой город, Акрополь, стоявшие на нем капища, жрецов, архонтов и ареопагитов, а также всю толпу народную, произнося при этом имена олимпийских божеств.

Было уже совершенно темно, когда церемония окончилась. Когда Эпименид сошел с помоста, в разных углах Акрополя были зажжены огромные костры. Пламя подобных же огней вспыхнуло и в разных частях города. Снова раздалось пение хора, снова воздух огласили мелодичные звуки флейт, и снова славу богам провозгласила многотысячная толпа. В эту минуту раскрылись двери святилища Паллады-Афины, и взорам всех присутствовавших предстали долго скрытые от них внутренние части главнейшей афинской святыни. Этот великий момент был знаком полного примирения богини с ее столь тяжко провинившимся народом…

В эту минуту Солон подошел к Эпимениду, умиленному трогательным и величественным зрелищем прощенного народа. Низко преклонившись перед старцем, именитейший гражданин афинский во всеуслышание сказал:

– Великий, всемудрый, божественный гость наш! То, чего не могли сделать мы все вместе, удалось совершить тебе одному по великой милости благосклонных к тебе небожителей. Прими же от всех нас искреннюю глубочайшую признательность. На мою долю выпала не только высокая честь оказать тебе от имени города Афин гостеприимство в моем скромном жилище, но я удостоился также великого счастья объявить тебе в этот многознаменательный для нас день о решении народного собрания, которое вчера единогласно постановило просить тебя принять от нас на память скромный денежный дар, в сборе которого приняли участие все граждане нашего отечества. Дар этот – талант серебра, который я тут и позволю себе представить тебе для употребления на какое-нибудь благое, общеполезное дело.

По данному Солоном знаку несколько рабов приблизилось с огромным деревянным ящиком, сверху донизу наполненным монетами. Но Эпименид на полдороге остановил служителей.

– Насколько я тронут вниманием афинян, описать не в моей власти. Но вместе с тем я должен решительно отклонить принятие вашего дара. Мне и людям, мне подобным, деньги не нужны. Они нужнее здесь, где столько бедняков и столько нужды. Раздайте эту значительную сумму тем, кто наиболее в ней нуждается; в таких, я знаю, недостатка в Афинах не будет. Если же вы хотите сделать мне действительно приятный подарок, то позвольте взять с собой на родину вот это воспоминание.

С этими словами Эпименид указал на ветку священной маслины, которую он сорвал с дерева богини Афины-Паллады и которой незадолго перед тем окропил город и всех жителей в знак их полного очищения и примирения с богами.

VII. Священная война. сисахфия[27 - Так называлось освобождение народа от государственной и частной задолженности.]

Над долиной, извилисто змеившейся среди крутых берегов речки Плейстос, стоял густой туман, так сильно все заволакивающий своими непроницаемыми покровами, что на расстоянии десяти шагов нельзя было разглядеть человека. У самой кручи, там, где река, образуя почти прямой угол, сворачивала к югу, был разложен огромный костер, у огня которого, закутавшись в хламиды, сидело несколько греческих воинов. Копья и щиты их лежали тут же на совершенно сырой земле, шлемов же воины не сняли, равно как не расстались они и со своими короткими мечами. Один лишь среди них не был украшен ни кольчугой, ни шлемом. По всему облику видно было, что это не воин, а мирный аттический житель. Волнистые с проседью волосы обрамляли красивый, открытый лоб, уже покрытый морщинами. В густой круглой бородке афинянина также весьма заметно проступала седина. Только большие, вдумчивые глаза его порой вспыхивали ярким блеском; заметно было, что обладатель их моложе тех лет, которые ему можно было дать на первый взгляд. Из того, с каким почтением к нему относились воины, сразу было видно, что афинянин занимает среди них обособленное положение. Это и не удивительно, если мы узнаем, что в лице его они имели дело с самым популярным в то время афинским гражданином, Солоном, сыном Эксекестида. Среди разговаривавших теперь с ним воинов находились также нам уже знакомые друзья его, Конон, Клиний и Гиппоник. Некоторое время царившее у костра молчание было прервано Гиппоником.

– Итак, ты думаешь, Солон, нам придется еще раз вопросить пифию[28 - Прорицательница дельфийского храма, по бессвязному бормотанью которой жрецы давали ответ лицам, вопрошавшим оракул.], что следует теперь предпринять, чтобы одолеть нечестивых криссейцев. Своими разбойничьими набегами на наше общее святилище они восстановили против себя всех эллинов. Недовольные тем, что в Криссе сосредоточились огромные богатства от пошлин, которые жители этого безбожного города взимали не только с купцов, но и с мирных паломников, шедших поклониться дельфийскому богу[29 - Богу Аполлону, святилище которого находилось в Дельфах.], криссейцы объявили войну амфиктионийскому союзу[30 - Это был союз различных народностей Греции, заключенный для совместной защиты храма дельфийского бога и его сокровищ. Союз был заключен еще в доисторические времена и пользовался в глазах всех эллинов огромным авторитетом. В случае оскорбления кем-либо дельфийского Аполлона, все племена, входившие в состав амфиктионийского союза, объявляли обидчику «священную» войну.].

– Да, и за это были жестоко наказаны, – перебил говорившего Солон. – Всем нам известно, что подвергшись осаде со стороны союзных войск амфиктионов, криссейцы потерпели от бога: осаждавшие по совету Нероса, сына Хриза, отравили реку, и теперь Крисса – сплошное кладбище. Уцелевшие криссейцы бежали в соседнюю Кирру, где нашли приют и убежище.

– Согласитесь, друзья, – заявил Конон, – что нам уже надоело осаждать Кирру. Город этот сильно укреплен, и с нашими немногочисленными войсками, которыми вдобавок командует малоопытный в военном деле евпатрид Алкмеон, мы просидим здесь, в этой сырой яме, еще бесконечное число месяцев. Толку от этого все-таки будет немного. Нужно еще раз вопросить оракула, что предпринять.

– Я сам глубоко убежден в необходимости этого, – сказал Солон. – Но беда в том, что у нас, по обыкновению, царит и на этот счет разногласие.

– В таком случае твое дело, Солон, либо уговорить Алкмеона отправить посольство к дельфийскому богу, либо самому, на свой собственный страх и риск, взяться за это, – заметил дотоле хранивший молчание Клиний.

– Я и сам того мнения, друзья, – ответил Солон, – и уже вчера вечером предлагал Алкмеону эту меру, но тот и слышать не хочет об этом. Мне почему-то кажется, что он просто скупится на обычные дары оракулу. Впрочем, это еще полбеды: я сам готов из личных средств заплатить, что нужно.

– Да хранят тебя небожители, наш Солон, за ту готовность, с которой ты всегда идешь навстречу нуждам соотечественников. Ты уже не раз доказывал твоим согражданам, что деньги и мирские блага не имеют в твоих глазах никакого значения. Ты – достойный сын своего достойного отца, щедрость которого чуть не лишила тебя средств к жизни, – сказал один из воинов.

Солон тихо усмехнулся и проговорил как бы про себя:

– Не в деньгах счастье, друзья. Оно – в душевном спокойствии и сознании свято исполненного долга. Скоро вы, надеюсь, убедитесь в искренности моих слов. Мы страдаем – и страдаем жестоко – от того, что все наши помыслы в слишком большой мере направлены на любостяжание. Но об этом в другой раз. Сейчас же, правда, следует действовать. Благо, и время удобное для вопрошения оракула. Как раз сегодня наступил седьмой день месяца Бюсиоса, день рождения бога Аполлона, и значит, подоспело и наиболее удобное и обычаем установленное время поклониться ему и вопросить его о грядущих судьбах наших.

– Итак, решено! – воскликнули в один голос Гиппоник, Клиний и Конон. – Сегодня же отправляемся в Дельфы и поклонимся всесильному новорожденному. А вот и сам он, в лице лучезарного дневного светила, выражает нам свое божественное сочувствие!

В эту минуту сквозь еще более сгустившийся туман стали прорываться первые робкие лучи восходящего солнца. Еще мгновение – и клубы ночного тумана осветились золотисто-фиолетовыми струями зари, стали понемногу редеть и, разгоняемые свежим утренним ветерком, поднялись настолько высоко над землей, что сразу стали видны задернутые как бы багряной пеленой снежные вершины могучей горы Парнас. Всеми цветами радуги засияли ее две макушки, укутанные вечными снегами. Со все возраставшей ясностью стали выделяться на общем сером фоне горы темные ущелья, а также купы маслин и лавров по склонам окрестных гор, засверкали золотистыми лентами ручьи, вихрем стекавшие с отрогов и сливавшиеся затем у подошвы их в быстрый Плейстос, заалели группы зданий на огромной круче Парнаса, багрянцем подернулись просыпавшиеся священные Дельфы, и разбуженная первыми лучами сразу знойного южного солнца, проснулась осажденная Кирра с ее могучими каменными стенами. Обширная равнина Плейстоса, цветущая в своей весенней красоте, усеянная лавровыми, миртовыми, апельсиновыми и лимонными рощами, под тенью которых раскинулись шатры осаждавшей город армии, сразу оживилась. Всюду из палаток выходили воины и, сняв сверкавшие на солнце шлемы, обращались к востоку, где теперь из-за бурых горных вершин и зеленых холмов гордо выплывало жизнеобильное и животворящее дневное светило.

Солнце стояло уже высоко, когда небольшая группа воинов, сопровождаемая толпой рабов, подгонявших несколько быков и белоснежных коз с вызолоченными рогами, поднялась на северо-восточную оконечность Парнаса, который здесь назывался Гиампеей. Пройденный путь был не из легких: солнце немилосердно жгло, в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, который умерил бы сильный зной, тени по дороге также почти не было, и каменистая почва, раскаленная донельзя, немилосердно жгла ноги. Вдобавок путникам приходилось все время подниматься в гору.

Достигнув Гиампеи, они решили сделать короткий привал и передохнуть в тени нескольких смоковниц и лавров, росших у дороги. Вид, открывавшийся отсюда, был поистине величествен. С одной стороны возвышался загнутый к северу длинный, могучий хребет темного Парнаса, главная вершина которого заходила далеко за облака. С другой – изрезанные глубокими ложбинами крутые скалы Файдриады замыкали черным покровом горизонт. Под ногами зияли бездонные бездны, почти отвесные стены которых горели на солнце, как расплавленное золото. А там дальше внизу, за цепью высоких зеленых холмов, раскинулась цветущая равнина Криссы, по которой пробегал извилистой змейкой прохладный Плейстос, орошая богатейшую в Элладе местность. Мрачные стены Криссы, раскинувшейся у подножия и по склонам горы Кирфис, резким пятном выделялись на лазоревом фоне моря, подступавшего сзади к Кирфису. Вдали между деревьями белели палатки афинского войска, осаждавшего Кирру.

– Итак, друзья мои, – сказал Солон, обращаясь к своим спутникам, – мы почти у цели нашего путешествия. Еще несколько стадий, и дорога, сделав поворот к скалам Файдриады, приведет нас в священные Дельфы. Будем торопиться, так как солнце стоит высоко, а нам предстоит еще немало дел сегодня. У тебя ли, Гиппоник, восковая табличка с записанной просьбой к оракулу?

– Не беспокойся, Солон, она у меня в такой же сохранности, как золото в сокровищницах дельфийского бога. Меня беспокоит другое: удачно ли нами выбраны жертвенные животные, и окажутся ли благоприятными предварительные гадания по их внутренностям? Мы как будто маловато быков захватили.

– Я убежден, – заметил Клиний, – что у жрецов на всякий случай можно будет достать подходящих животных, лишь бы были деньги. Чего только нет в Дельфах! Ведь город живет паломниками. Однако пора, не следует мешкать: смотрите, вот на повозках идет туда же толпа других богомольцев. Нужно их опередить. Сегодня народа у храма будет немало.

И, действительно, как бы в подтверждение слов Клиния, в это мгновение из-за выступа скалы в нижней части дороги показалась огромная толпа пешеходов, за которыми длинной вереницей тянулись тяжело нагруженные разным скарбом деревянные повозки. Лишь в некоторые из них были впряжены мулы, большинство же везли огромные, лениво выступавшие волы. Вдали, за оливковой рощей, слышались хлопанье кожаных бичей и отрывистое мычанье быков, смешанное с блеяньем коз, предназначенных для гаданий или жертвоприношений в храме дельфийского Аполлона.

Солон и его спутники, чтобы избежать смешения с этой толпой, немедленно двинулись в дальнейший путь. Довольно широкая дорога, обрамленная высоким каменным парапетом, красивой лентой вилась вдоль крутых обрывов, под которыми зияли бездны, казавшиеся бездонными. Миновав широкий каменный мост, перекинутый над одним из подобных ущелий, путники очутились около ряда высоких могильных холмов, расположенных при самом входе в священные Дельфы.