Дело глазника

Будылин попытался скрыть смущение, но хозяин дома смотрел на него пронзительно, с каким-то острым и сложным чувством, так что старый сыщик не выдержал и, пряча глаза, отступил к двери.

– Роман Мирославович, это для лечения вам весьма пригодится, возьмите, пожалуйста, – добавил он уже тише с умоляющими нотками в голосе, и Муромцев, опустив глаза, запихнул ассигнацию в оттянутый вельветовый карман.

Посидев еще секунду с опущенной головой, он вдруг неожиданно порывисто встал, в три шага догнал Будылина в дверях и с жаром обратился к нему:

– Иван Дмитриевич, постойте. Я же все понимаю. Вы думаете, что я не в себе? Что я больше не гожусь ни на что, что я инвалид теперь из-за этого! – он постучал указательным пальцем по виску. – Но все не так. Если бы мне только вернуться к работе. Необязательно сыщиком даже… Да хоть писарем! Лишь бы мозгам дать дело! Бездействие мне хуже любых ранений, это от него моя голова отказывает! Иван Дмитриевич, окажите содействие, будьте милостивы. Вы же сюда не деньги раздавать приехали, вы же предложить мне что-то хотели, дело какое-то? Верно? Я это сразу по вам заметил. Что же вы молчите?

Будылин стоял, привалившись к дверному косяку, и на лице его играла неожиданная мягкая улыбка.

Глава 5

Лечебница для душевнобольных на пересечении Мойки и реки Пряжки разрасталась год от года, пристраивались новые флигели, прибывали новые пациенты, ширился штат врачей. Теперь это был уже настоящий маленький городок, с раннего утра курившийся десятками печных труб, наполненный запахами кухни и карболки, окриками служащих, скрипом каталок и гомоном пациентов.

Но в кабинете отца Глеба, располагавшемся в дальнем крыле главного здания, обычно царили относительная тишина и покой. Лишь сегодня они были нарушены визитом старого коллеги отца Глеба – доктора Михаила Андреевича Груздя. И как всегда во время подобных визитов, мирная беседа быстро переросла в привычный спор.

Желтоватый вытертый паркет отчаянно скрипел и стонал под каблуками пожилого доктора, пока тот напряженно расхаживал по кабинету – от двери до окна и обратно, снова и снова. Нос и борода его находились в постоянном движении, сопровождавшем усиленные раздумья.

– Ну хорошо, допустим. Я понимаю, что это ваш долг – защищать заблудшие души. Но если оставить все эти художественные рассуждения и красивые метафоры, мы увидим лишь умалишенных, несчастных людей, потерявших социальный облик. Под влиянием злокачественных процессов, происходящих в мозге, они становятся форменными чудовищами, лишенными морали и рассудка. И я… – Доктор неожиданно остановился и развернулся к собеседнику. – Я хочу дать им последний шанс принести пользу обществу, шанс поучаствовать в научном медицинском прогрессе и помочь пролить свет на тайны человеческого сознания! А вы, батюшка? Что вы можете им предложить?

– Возможность прийти к Господу, спастись самим и спасти других несчастных. Не так уж и мало, я думаю.

Отец Глеб смотрел на доктора совершенно серьезно, но морщинки в уголках глаз, как всегда, прятали улыбку, что придавало его словам некоторую особенную мягкость, которой было очень тяжело противостоять горячими аргументами и напором. Поэтому доктор Груздь устало выдохнул, привалился к стене и принялся протирать пенсне краем халата, приготавливаясь зайти на неприступного священника с другого фланга.

Михаил Андреевич Груздь работал в лечебнице для душевнобольных при храме Николая Чудотворца с тех пор, как десять лет назад ее передали в городское управление, и за это время успел узнать отца Глеба вполне хорошо, но все же не мог удержаться от соблазна поспорить с ним и делал это при всякой возможности.

– Слова, слова… – Он вытер слезящиеся от простуды глаза и решительно нацепил пенсне обратно. – Ваши подопечные банально галлюцинируют, а вам чудится божественное откровение. Страдающие идеофренией или delirium tremens чаще всего наблюдают чертей, призраков и прочую нечисть, но ангелы, пророки или даже небесное воинство во всей славе тоже не редкость. Я же говорю о вполне конкретных и научно обоснованных практиках.

Священник выслушал эту возмутительную речь в полном спокойствии. Высокий и подтянутый, облаченный в строгий серый подрясник, он был почти что ровесником доктора Груздя, но казался намного моложе благодаря легким движениям и ясному, внимательному взгляду.

– А вы сами с ними побеседуйте, Михаил Андреевич, – неожиданно предложил он. – Узнайте, что сами больные про это думают. Человеческое слово способно на многое, если за ним стоят истинная вера и любовь. Оно исцеляет и приносит облегчение. Это истерзанные умы, измученные души, многие из них в ужасе от содеянного и искренне стремятся к покаянию. Мы с вами не имеем права отказывать им в этом. А ваши «практики», может, и имеют большую ценность для науки, но по сути своей являются жесточайшими пытками. Электрический ток, трепанации…

– Во-первых, – перебил его доктор, выставляя вверх толстый, поросший седыми волосками палец, – я не собираюсь советоваться с умалишенными по поводу методов лечения. Это антинаучно и просто-напросто смешно. Это вы тут окормляете паству и можете позволить себе проповедовать как вам вздумается, а я врач и должен действовать объяснимыми методами и в соответствии с профессией. Во-вторых, – он с торжествующим видом отогнул второй палец, – ваше преподобие, как же вы предлагаете развивать науку, если мы не сможем работать непосредственно с объектом исследований? Для изучения недугов подобного рода необходим опытный материал, а именно пораженный болезнью, патологический человеческий мозг. А найти такую штуку невозможно нигде, кроме как в голове душевнобольного. И что же вы прикажете делать?

– То, что должен делать врач, – пожал плечами отец Глеб, отодвинул занавеску и невозмутимо принялся поливать фикус, приунывший на широком подоконнике, – облегчать страдания, спасать жизни. Причинять боль, если это необходимо, чтобы помочь человеку. Но истязать и калечить живых людей, только чтобы твоим именем назвали новый синдром… или, еще хуже, чтобы посрамить более удачливого коллегу… – Священник, даже не оборачиваясь, почувствовал, как наливаются кровью уши его собеседника. Тем не менее осторожно отставил в сторону фаянсовый чайничек и начал бережно протирать запыленные листья влажным тампоном, хмурясь, если попадались засохший побег или темное пятно. – Тут благословения не ждите. Господь помогает, если дело с любовью делают и для человека. Любое дело – и пшеницу растить, и кафтан сшить и научное открытие совершить. А если на душе гордыня одна, если знание, как идол, в красном углу вместо образа стоит – значит, не от Господа оно пришло. Такая наука, как у вас, Михаил Андреевич, другим помощникам больше по нраву.

– Ну полно вам, отец Глеб, полно! Сначала вы меня каким-то мясником хотели представить, теперь черта мне в помощники сватаете! – взорвался наконец доктор Груздь, до этого молча копивший раздражение. – Я, и вам это известно, уже много лет работаю в лечебнице при исправительном заведении и все это время занимаюсь в основном острыми параноидными психозами и прочими буйнопомешательствами. Я всякого повидал: садистов, расчленителей, людоедов, насильников, детоубийц. Столько горя, столько звериной жестокости, отвратительной похоти и подлейших человеческих проявлений… Все, что я хочу, – найти корень этого порока и искоренить его навсегда. – Врач устало опустился на подоконник рядом с фикусом и со вздохом вытянул ноги. – Избавить общество от этой напасти. Поймите, те, о ком вы так печетесь, со временем должны просто исчезнуть как сорт человека. Уже сейчас мы знаем, что наклонности к насилию, сопряженные с тяжелым слабоумием и буйнопомешательством, – все это во многом результат дурной наследственности. Все, что нам нужно, это провести определенную селекцию… – Доктор протянул руку, отщипнул от фикуса подгнивший листок и растер его между толстыми пальцами, потянулся было за следующим, но, поймав неодобрительный взгляд отца Глеба, поспешно продолжил: – Если этого не сделать, тогда все общество скоро окажется в опасности. Вы же видите, что творится! Количество случаев психических расстройств растет с каждым годом. Маниаки и психопаты плодятся в этом городе, как тараканы под комодом. Когда эта лечебница открылась, в исправительном заведении содержалось двадцать пять пациентов, а сейчас их уже почти семь сотен, при том что палаты рассчитаны на вдвое меньшее количество. Больных селим в хозяйственных помещениях!

– Да, мрачное время началось, – хмуро согласился священник, – и виной всему все та же гордыня. Человек решил, что он может обойтись без Господа. И теперь никто не мешает ему убивать и насильничать, а после ходить, задрав кверху нос. Вы думаете, что все поняли про человека. Что можете разобрать его и копаться внутри, как в механической игрушке, или разводить людей, как померанских шпицев, вычищая породу. Но вы забываете про главное. Человек – это создание Господа, и все мы в первую очередь дети Божии. А всякое дитя, даже злое и увечное, создано для любви и нуждается в ней. Через любовь, молитву, покаяние мы можем помочь этим несчастным спастись.

– Ой, ну только не начинайте опять! – доктор Груздь поморщился так, как будто у него заболел зуб. – Молитва бесполезна там, где нужна резекция коры головного мозга. Эдак мы к тому придем, что вместо скальпелей и пилюль будем со свечками стоять и лечить эпилепсию семикратным прочтением «Отче наш»! Вы подумайте только, «дети Божии»! А Ерохин? – Доктор поежился и вдруг, перестав паясничать, серьезно взглянул на отца Глеба. – Ерохин, которого с вашей помощью в клинику и упекли. Он, по-вашему, тоже дитя Божье?

– Вполне. И так же, как прочие, заслуживает спасения.

– А я бы этого Ерохина… – и после небольшой паузы доктор процедил сквозь зубы: – пустил бы на препараты для анатомического театра. Располосовал бы, как лягушку, и выставлял бы в банке с формалином рядом с двухголовым теленком и прочими чудищами.

– Что же, значит, душевные болезни не щадят и психиатров. Увы. – Отец Глеб заложил руки за спину и принялся смотреть поверх головы доктора, как за окном собираются ранние сумерки.

– Психиатр, – презрительно повторил доктор. – Батюшка, вы же знаете, что мне не нравятся эти модные словечки, они отдают мистикой. Что до того, что я, по вашему мнению, тоже болен… Не сомневаюсь. Слишком долго я варился в этом бульоне. Но пока что белый халат ношу я, а не Ерохин, и значит, решать, кого и как лечить, тоже буду я! – Он с возмущенным пыхтением слез с подоконника, заставив половицы оглушительно заскрипеть. – А вы и дальше можете возиться с вашими душегубами. На здоровье. Что вы там с ними хотели делать? Натаскивать сумасшедших, чтобы они помогали преступников ловить? Хе-хе. Ну давайте-давайте, Бог в помощь! Только знаете что…

Доктор не успел договорить, поскольку из-за двери послышался незнакомый мужской голос, настойчиво спрашивающий в ординаторской про отца Глеба, а еще через секунду в дверь отрывисто постучали, и, получив приглашение, в кабинет осторожно заглянул полицейский надзиратель.

– Здравия желаю, ваше преподобие! – Полицейский, смущенно улыбаясь, мялся в дверях, чтобы не натоптать галошами в кабинете. – Батюшка, вас велено в управление сыска пригласить. Иван Дмитриевич просил поторопиться.

Священник и доктор недоуменно переглянулись и снова уставились на неожиданного гостя.

– А что вдруг за срочность? – настороженно переспросил отец Глеб. – Случилось что?

– Случилось, – полицейский не смог сдержать широкую улыбку, – еще как случилось. Муромцев из отпуска вернулся! Дело новое, убийства! И вас вызывают как консультанта!

Глава 6

Утро в городе Энске выдалось на удивление морозным. Если в Петербурге уже начиналась оттепель – пусть сырая и промозглая, но все-таки откровенно намекающая на весну, то здесь окончанием зимних холодов и не пахло. Снег валил, аки в самый разгар новогодних празднеств, и останавливаться, судя по всему, не собирался. Завывания метели были слышны с самого раннего утра, будто поезд не просто проехал от столицы до Энска, а переместился во времени из предвесеннего сегодня в дышащее ледяным морозом былое, которое не сулило ничего хорошего. Ну или, уж во всяком случае, теплого и приятного. Впрочем, Муромцева определили на это дело не за его возможные «приятности», а как раз совершенно наоборот.

Окна вагонов заволокло изморозью, и рассмотреть, что там творится на приближающемся перроне, не представлялось никакой возможности. Однако Роман Мирославович, сидя у окна и привычным жестом потирая лоб, все равно пристально всматривался в едва различимые очертания выплывающего из-за снежной завесы города. Отец Глеб аккуратно поставил свой нехитрый багаж на сиденье ближе к выходу. Серые глаза священника ненадолго остановились на задумчивом лице попутчика. За время поездки мужчины перекинулись буквально несколькими фразами, и батюшка отчетливо чувствовал, насколько сильно отдалился от него бывший коллега. Да и не просто отдалился. Пережитое несчастье оставило на бойком и некогда неудержимо деятельном сыщике чудовищную отметину. Почти невидную внешне, но отчетливо ощутимую для тех, кто знал Муромцева до ранения. Да и это постоянное напряжение во взгляде… Казалось, что Роман Мирославович так пристально всматривается и вслушивается в собеседника, так боится что-то пропустить или не понять, что, по сути, сам теряет возможность в эти моменты думать, реагировать, быть самим собой. И самое печальное, что он ведь и сам все это замечает, а оттого страдает еще больше.

Отцу Глебу хотелось как-то поддержать и утешить коллегу. Только как? Ведь одними добрыми намерениями здоровье поврежденному мозгу не вернешь, как и покоя мятущейся душе. Оставалась одна надежда: дай Бог, это жуткое дело, ради которого они прибыли в Энск, и правда поможет Муромцеву снова поверить в себя.

Прогудел заливистый гудок, оповещающий, что поезд прибывает на станцию.

– Вот и приехали, – вздохнул священник, хлопнул себя по коленям и встал. – Ну что, Роман Мирославович, пора одеваться? Опять – ловить черные души?

– Не к спеху, – отозвался тот, продолжая смотреть в окно. – В тамбуре сейчас толкотня будет. Подождем малость, пусть рассосется.

– Так ведь нас там ждут. Поспешить бы.

– Поспешим. Но чуть погодя. Поймаем чер- ные души – и сделаем мир светлее. Никак иначе.

Муромцев отвел взгляд от белесого рисунка изморози на стекле, глянул на собеседника и пожал плечами:

– Вы, отец Глеб, идите, конечно, если считаете, что надо. Я не стану задерживаться более необходимого. Но в эту кучу-малу, увольте, не полезу.

Священник буквально физически ощущал, как Роман пытается от него дистанцироваться, отгородиться. Будто боится, что бывший коллега невзначай заметит за ним что-то неладное или стыдное. Про контузию говорить он также не захотел, когда отец Глеб со всей возможной вежливостью осведомился о здоровье. Муромцев только бросил сумрачный взгляд и с плохо скрываемым раздражением ответствовал, мол, уже все хорошо… почти.

«Эк же тебя, мил человек, покорежило-поломало, – подумал батюшка, огладив пышную бороду с редкими вкраплениями седины. – Ну ты держись, держись, Роман Мирославыч. А я уж чем смогу… С Божьей помощью».

Покивав на слова собеседника и глубоко вздохнув, отец Глеб накинул овечью шубу, водрузил на голову меховую шапку, подхватил саквояж с пожитками и открыл дверь в коридор. В купе сразу ворвался шум множества голосов, до того слышный как нестройный гул. Священник оглянулся и успел заметить, как по лицу Муромцева волной прошла гримаса, будто внезапные звуки причинили ему боль. Но она так же быстро пропала, как и появилась.

– Прикройте за собой дверь, отец Глеб, будьте так любезны, – попросил сыщик. – А то этот гвалт…

Он покачал головой и снова стал смотреть в окно. Захлопнув за собой дверь, батюшка еще раз вздохнул и направился в сторону тамбура.

На перроне народу было не так чтобы много, но и не мало. Мороз немедленно стал щипать лицо, и это отчего-то тут же подняло отцу Глебу настроение. Священник усмехнулся, потер ладонью в толстой перчатке нос и стал озираться, ища «встречающую делегацию». Долго выискивать ему не пришлось. От здания вокзала послышалось зычное:

– Посторони-и-ись!

А через минуту из суматохи вынырнул невысокий толстенький мужчина в сопровождении четырех полицейских, активно расчищающих ему путь. Чиновник зябко кутался в пальто с меховым воротником, боярка из соболя была натянута почти до бровей, а торчащие из-под шапки круглые красные щеки наводили на стойкие ассоциации с Колобком из детской сказки.

Отец Глеб про себя хмыкнул и, поставив на землю саквояж, стал стягивать перчатку – для рукопожатия.